Гертруд Лефорт - Плат Святой Вероники

• Название: Плат Святой Вероники
• Автор: Гертруд Лефорт
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-89059-016-2

Роман «Плат святой Вероники» рассказывает о том, как юная героиня (ей около пятнадцати лет) самостоятельно, своим собственным путем приходит к Богу. Еще девочкой Веронику после смерти матери отправляют из Германии в Рим, где живут ее бабушка и тетя Эдельгарт. Некогда отец Вероники был влюблен в Эдель, которая земной любви предпочла любовь Божественную, после чего он женился на ее сестре. Отец настаивает на том, чтобы девочка воспитывалась вне религиозного мира своей тетки, так как сам уже давно утратил связь с Церковью.

Вероника оказывается словно меж двух миров, где «бабушка сама себя называла язычницей, тетушка Эдель любила, чтобы ее считали католичкой, а маленькая Жаннет и в самом деле была таковою». Центром этого домашнего царства является бабушка Вероники – женщина удивительная, пережившая трагическую любовь в самом расцвете своего жизненного пути. Прекрасная внешне и внутренне, она необычайно образованна, умна, обладает сильным характером. Вечный город – предмет ее страстного поклонения, и путешествия по Риму занимают немалое место в повествовании. Рим в этом романе, сосуществуя в языческом плане как средоточие красоты и свободы духа и в христианском как священное сердце мира, становится в итоге высоким символом победы света над мраком, философским воплощением Вечной любви.

---

Следующие дни были ужасными для нас всех, кроме Энцио, который, с головой зарывшись в свои рукописи, сидел у себя в комнате и писал лучшие свои стихи, в то время как каждый из нас испытывал почти невыносимые муки. Тетушки Эдельгарт было не видно и не слышно. Она по-прежнему не покидала своей комнаты, бабушка беспокойно ходила взад-вперед в своей, а Жаннет настолько потрясена была тяжелыми душевными переживаниями, что лежала в постели. Несчастнее же всех, без сомнения, была я сама. Ибо душа моя в своем первом нежном обращении к Богу была еще слишком беззащитна, слишком ранима и прежде всего слишком зависима от своих собственных переживаний, чтобы не испытать вначале нечто вроде чувства страшной измены и предательства. Я чувствовала такое ужасное разочарование и отрезвление, что мне казалось, будто падение моей бедной тетушки подвергло жестокому превращению, расколдовало и обезобразило все связанное с моей скрытой блаженной любовью. Чудеса, которыми окружено было мое обретение милости Божьей, то, что были услышаны молитвы тетушки Эдель, ее собственное преображение через ниспосланную мне благодать, надежды и определенности, которые я связывала с ее воцерковлением, – все это беззвучно и безжалостно распалось на моих глазах и в конце концов дереализовалось, обратившись в своего рода сон, который, как мне казалось, ничего не значил нигде, кроме как в моей собственной душе, да и там должен был непременно погаснуть, как умершая звезда. Сердце мое уподобилось маленькому вытоптанному полю, и я – мне и в самом деле не подобрать более точного выражения – сама все больше вытаптывала его. В своей безграничной растерянности я не догадалась сказать себе, что ведь совсем рядом сотни церквей великого, священного Рима остались совершенно незыблемы, что Божественная любовь там неколебимо, надежно противостоит всем отречениям и оскорблениям, – любовь эта, напротив, казалась мне теперь окончательно поверженной, и в своем страдании и отчаянии я сделала худшее из всего, что могла сделать: я стала подавлять все мысли о ней, потому что она слишком болезненно напоминала мне о моем, как я полагала, разочаровании. Я уже не думала о тихом вопросе: «А ты можешь быть печальной?» Я стремительно и бездумно мчалась мимо него, как и мимо всех прочих воспоминаний. А еще более старательно я избегала всяких мыслей о тетушке Эдель. Ужасно было то, что из нас троих мне оказалось труднее всех избегать ее близости. Входя вечером в свою комнату, где состоялся тот незабываемый разговор с ней, я приходила в невообразимое волнение. Дверь, через которую я во время своей болезни видела ее коленопреклоненной, стена, на которой она пригрезилась мне в образе ангела, деревянный столбик моей кровати, к которому она прижимала свое залитое слезами лицо, – все это причиняло мне такую боль, что я готова была попросить бабушку отвести мне другую комнату. Но меня останавливала необходимость отвечать на вопрос о причинах моей просьбы, и я предпочитала молча сносить эти муки.

В первую ночь тетушка трижды звала меня. Вначале я решила, что это ее мысли, которые я так часто слышала сквозь стену, но потом поняла, что это действительно ее голос, – он тихо, хрипло, словно искаженный некой страшной внутренней болью, произносил мое имя. Сегодня я убеждена, что этот зов был первым из тех таинственных возгласов, которые я впоследствии так часто слышала из ее уст, и, быть может, именно поэтому мне даже на секунду не пришло в голову поспешить к ней. Зарывшись в подушки, я всю ночь не решалась пошевелиться, охваченная поистине смертельным страхом, что меня достигнет хотя бы вздох из соседней комнаты…

Так мы, каждый с собой наедине, провели эти несколько мучительных дней, лишь время от времени вырываемые из нашего уныния Энцио, который, как и все, остро ощущая отсутствие заботы Жаннет и надзора тетушки Эдель за нашим хозяйством, внезапно являлся как вихрь, чтобы пожаловаться на слишком громкие шаги камерьеры [48] и вообще на беспорядок, после чего вновь исчезал в своей келье.

Бабушка в конце концов первая взяла себя в руки и решительно прибегла к спасительному средству – к действию. Она сочинила длинное письмо моему отцу, в котором подробно описала состояние своей дочери и указала на необходимость на время его отсутствия, а также на случай его смерти назначить мне опекуна, заслуживающего доверия, дабы не получилось так, что в один прекрасный день я осталась бы одна на попечении моей тетушки Эдельгарт. Сама она, пояснила бабушка, уже стара, что же касается его, то, отправляясь в экспедицию, он сам достаточно красноречиво описал грозящие ему опасности.

Бабушка собственноручно несколько раз переписала письмо, с тем чтобы отправить эти копии одновременно через разные консульства, в надежде на то, что хотя бы одна из них достигнет цели. Заодно она надеялась наконец выяснить, жив ли еще мой отец, и в противном случае самой позаботиться о моем опекуне.

Жаннет тем временем все еще не оправилась от потрясения. Она по-прежнему лежала в постели и даже не позволяла мне навещать ее, так как постоянно была заплакана и стыдилась своего состояния. О том, насколько тяжело ей было, говорил уже тот факт, что она совершенно позабыла о своих хозяйственных обязанностях и даже в воскресенье не нашла в себе силы подняться и пойти на службу в церковь Санта Мария сопра Минерва. Зато к нам вдруг неожиданно явился патер-доминиканец, с которым так часто беседовала тетушка Эдель, и это был, насколько я помню, первый случай, когда порог нашего дома переступил священник. Мы с бабушкой как раз шли по галерее, когда он вдруг появился прямо перед нами в своем красивом, выразительном орденском облачении. Бабушка на мгновение растерялась, патер, заметив это, тоже молчал. Оба они, по-видимому, знали друг о друге через Жаннет. Потом бабушка с очаровательнейшей любезностью, с которой она обращалась к самым желанным своим гостям, спросила:

– Вы, вероятно, хотите навестить мою дочь, господин патер?

Доминиканец ответил, что, собственно, хотел лишь осведомиться о Жаннет.

Бабушка была разочарована, но старалась не показать этого.

– Тем не менее я рада приветствовать вас в этой чудесной галерее принадлежавшего вам некогда монастыря, – сказала она. – Приятно видеть вас в таком месте – мы, светские люди, выглядим здесь, в сущности, ужасно нелепо.

Патер, скользнув взглядом по фрескам на сводах галереи, с улыбкой ответил, что не стал бы этого утверждать. Они вместе пошутили по поводу беспечного художника и его резвых птичек – похожих на пути [49] маленьких ангелочков, так весело порхающих среди серьезных лиц монахов в медальонах. Но я заметила, что бабушка думает о чем-то совсем другом.

Вдруг она совершенно неожиданно спросила (она всегда могла это себе позволить, не рискуя показаться неуклюжей):

– Господин патер, мне говорили, что вы обладаете редкой властью над человеческими душами…

Она произнесла это легко, с ненавязчивой любезностью, как иногда говорят настоящие дамы старой школы; это прозвучало так, как будто она просто хотела сказать патеру что-нибудь приятное, и все же он, как и я, почувствовал, что эта мольба охваченной страхом матери.

Он на мгновение прикрыл свои красивые, добрые глаза.

– Сударыня, – сказал он затем, – Бог никого не принуждает, ни одну душу. Понимаете ли вы, что в этом мы подвластны некоему долгу – даже если бы мы и обладали такой властью, какую вы предполагаете во мне?

На лице бабушки вновь отразилось разочарование. Но она храбро ответила:

– Да, я понимаю это. Я тоже считаю, что человек волен в своих деяниях и таковым его и следует рассматривать. Но не бывает ли исключений, особых – редких и тяжелых – случаев?..

Патер быстро взглянул на нее, взгляд его излучал ум, доброту и искреннее сочувствие.

– Это совсем не редкий случай, сударыня, – ответил он. – То, что сделала ваша дочь, делают многие, только в другой форме. Сопротивление мира, нежелание принять любовь Христа велико, и корни его глубоки. Степень сопротивления бывает разной, суть же его всегда одна: это всегда то самое таинственное «нет» полному самоотречению.

Он произнес это внешне непринужденно, только лицо его при этом постепенно менялось, сначала почти незаметно, потом все сильнее, словно сквозь строгую сеть его крупных, выразительных черт проступило другое лицо – лицо, на котором отразилась такая потрясающе глубокая проникнутость всеми вещами, что, казалось, это вовсе не лицо отдельного человека, а множество лиц – тех, чье искушение и сопротивление погребены в этих добрых глазах, как в безграничной милости.

Бабушка несколько мгновений боролась с соблазном, который глубоко поразил меня. Она, всю свою жизнь так болезненно ненавидевшая посредственность, теперь, похоже, вдруг – вероятно, под влиянием того ужаса, в котором пребывала Жаннет, – испытала облегчение оттого, что посредственность досталась в удел и ее дочери. Но гордая душа ее тотчас же словно вспыхнула от стыда.