Роберт МакКаммон - Корабль ночи

• Название: Корабль ночи
• Автор: Роберт МакКаммон
• Издательство: Издательство АСТ
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 1998
• ISBN: 5-237-01377-5

Глубоко на дне океана лежит корабль ночи. Подводная лодка – та, что была создана нести гибель. Та, что была окрещена огнем и омыта вражеской кровью. Та, что затонула, успев перед тем выжечь все живое на райском островке, – и затаилась, поджидая своего часа.

Час настал – и пробудилось зло, спавшее в корабле ночи. Восстали те, кому, чтобы жить вновь, надо снова и снова отнимать чужие жизни…

---

Одна из тварей, кормившихся неподвижным телом Норы, вдруг отделилась от прочих и поднялась на ноги. Пятясь от скопления призрачных фигур, она поднесла окровавленную ладонь к окровавленным губам и лизнула. Потом стала в углу и смотрела, как остальные пытаются утолить голод. В самой сердцевине высохших, покоробленных тканей, окаменевших мышц, в ссохшейся на костях, сморщенной плоти еще тлела мучительная боль, и каждый вдох сильнее раздувал это пламя. В тщетной попытке успокоить жгучую боль тварь в углу приложила руку к горлу, но не почувствовала биения жизни – сердце давно превратилось в гниющий комок, сосуды ссохлись. Тварь вдруг пронизала дрожь боли и ярости, безумия и ненависти.

Рядом на стене висело овальное зеркало. Зомби медленно повернул голову и вгляделся в залитое лунным светом отражение.

На лице жили только глаза – ввалившиеся, страшные, злобные щелки на сморщенной, усохшей голове. Когда-то, давным-давно, эти глаза умели смотреть хитро, по-волчьи, светиться торжеством и пылать воинственной яростью. В прошлом орлиный, нос провалился и сгнил, так что осталась лишь медленно расползающаяся на все лицо яма. К изуродованной голове пристали клочья рыжих волос, а когда тварь раскрыла рот, чтобы закричать при виде своего отражения, лунное сияние высветило неровные пеньки гнилых зубов.

Тварь ударила по зеркалу. По стеклу зигзагом пробежала трещина, разняв отраженное в нем мертвое лицо надвое. Отрывисто дыша, кривя губы, зомби осыпал зеркало ударами – и оно разбилось. Когда на стене осталась пустая рама, а зеркало превратилось в россыпь осколков на полу, к потолку взлетел хриплый страдальческий и яростный рев, перешедший в пронзительный вой и оборвавшийся приглушенным рыданием.

Другие твари, пожиравшие обнаженное женское тело, услышали его, но не прервали пиршества. Вокруг них, словно волны прилива, плескались потоки крови, пятная бурые лохмотья обмундирования.

Дэвид Мур, прихлебывая ром, сидел на веранде гостиницы и следил за далеким огоньком в море. Рядом дымилась в пепельнице сигарета, у ног стояла полупустая бутылка. Огонек горел на грузовом судне, которое шло в порт более крупного острова. Вид его пробудил в Муре страсть бродяжить, навеял мысли о дальних берегах, о тех, кого он когда-то знал и с кем расстался.

Теперь его жизнь в Балтиморе казалась жизнью какого-то другого человека. Тот Дэвид Мур был наивным, простодушным и о многом не подозревал. Если судьба действительно существовала, то с ним она не церемонилась и стремглав гнала его по той тропинке, где нечего было надеяться найти дорогу назад. Его личная трагедия навсегда оставалась непреложным фактом, глубоким рваным шрамом на душе. После гибели жены и сына Мур поклялся никогда больше не влюбляться, и хотя он тем не менее влюблялся – в города, острова, переживания – в отношениях с людьми ему не удавалось преодолеть некоторую отчужденность. Слишком уж это было опасно. Да, его порой тянуло к женщинам, но он, как и его случайные партнерши, искал лишь сексуальных контактов. О чувствах речи не было. Он знал, что слишком много пьет, потому что боится и жизни, и смерти; вернее, он был подвешен между ними – его тело наслаждалось тем множеством и разнообразием впечатлений, какое давали путешествия, душа же оцепенела и точно замерзла. Мур был теперь лишь внешней оболочкой человека, который когда-то играл волосами Бет, чувствуя, как они искрятся жизнью, словно наэлектризованные. И все же за это время он стал только ближе к ней. Иногда, скованный сном, Мур вдруг понимал – стоит протянуть руку, и в нескольких дюймах от себя он почувствует ее гибкое нагое тело, притянет ее к себе и сожмет в объятиях так крепко, что никто и никогда больше не отнимет ее у него.

Думать о сыне, Брайане, было так же трудно: каким бы человеком он стал? Каково было бы смотреть, как мальчик подрастает, заканчивает школу, поступает в колледж? Не дай Бог, мальчуган получил бы место в банке своего деда и задыхался бы там так же, как в свое время Дэвид. Нет, это было бы слишком просто. Может быть, мальчик, заинтересовавшись тайнами океана, избрал бы иную, наполненную, жизнь – к примеру, занялся бы океанографией, проблемами охраны и очистки океана или морским строительством, тем, чем мог бы заниматься сам Дэвид, не определи семья его жизненный выбор. Он позаботился бы о том, чтобы Брайан узнал, как много на свете дорог и что он хозяин своей жизни.

Сейчас, один в ночи, одурманенный ромом, слушая, как море разбивается о риф, Мур не мог долго гнать от себя картины прошлого – вот они с сыном играют в футбол в огромном, заросшем травой парке под кудрявыми облаками; вот рука Бет касается его руки под длинным полированным столом на обеде в День благодарения в поместье у Мура– старшего; вот сверкает огнями и гремит музыкой карусель в бродячем луна-парке, их губы встречаются, а Брайан на деревянной лошадке с красными губами улыбается и хлопает в ладоши…

После того, как это случилось, после того дня, когда разразился шторм и в жизнь Мура ворвался ужас, после того как доктора определили его апатию, бессонницу и, позднее, приступы ярости как «синдром выжившего», отец встретился с ним в гостиной их родового дома; льдистые глаза старика всматривались в Мура сквозь синий дым кубинской сигары. Мур не смотрел на отца, вместо этого он сосредоточенно изучал огонь, пылавший в огромном мраморном камине.

– Если у тебя снова неприятности с полицией, Дэвид, – наконец скрипуче объявил отец, – я не намерен тебе помогать. Я хочу, чтобы ты уяснил это здесь и сейчас. С меня довольно кабацких драк и уничтожения общественной собственности.

Молодой человек хранил молчание. В камине ярко вспыхнуло полено.

– Ну? Тебе нечего мне сказать?

Мур медленно повернул голову; два ледяных взгляда встретились.

– В последний раз я не просил тебя помогать, – спокойно напомнил он.

– Черт побери, иначе было нельзя! – Старик взмахнул сигарой, просыпав пепел на восточный ковер. – Или, по-твоему, я должен был оставить тебя ночевать в камере, чтобы утром какой-нибудь проклятый репортеришка нашел тебя там, опухшего от пьянства, и накропал историю о том, как сынок Хортона Мура упился, начал буянить и перебил все до единого светофоры в восьми кварталах города? Боже правый! Именно это, конечно же, и мечтают увидеть мои вкладчики!

– Да пошли твои вкладчики знаешь куда, – неслышно для отца прошептал Мур.

– Ты и сейчас сидел бы за решеткой, если бы не мои связи в городском совете! – сверкая глазами, продолжал старик. – Господи, мальчик, к чему ты катишься? Заруби себе на носу, в роду Муров не было паршивых овец! И я, покуда я жив, не стану сидеть сложа руки и смотреть, как ты превращаешься в позор семьи! Не стану!

Мур кивнул, но ничего не сказал; он слышал, как потрескивает огонь в камине, и ему казалось, что это море разбивается о камни.

– Не знаю, не знаю, – пробормотал его отец, выпуская струю дыма, которая, закручиваясь кольцами, поднялась к картине над каминной полкой. С портрета на Мура смотрела еще одна пара изобличающих суровых глаз: дед. – Возможно, дело в том, что ты единственный ребенок в семье… может быть, поэтому я до сих пор был так снисходителен к тебе. Может быть, я слишком любил тебя – не знаю… Слава Богу, что твоя мать не дожила и не видит, во что ты превратился!

Мур наконец взглянул в лицо отцу, да так яростно, что тот замолчал.

– А во что я превратился? Ты хотел сделать из меня то, чем я никогда не хотел быть; мне противна сама мысль о конторе, о тесных стенах, о мертвом шелесте бумаг. Ты ведь твердил коллегам, что я – прирожденный администратор? Истинный Мур? Нет. Я туда не вернусь.

– Чем же ты тогда собираешься заниматься, идиот? Черт побери, ты же получил специальное образование! Никем другим ты быть не можешь! Боже правый, я знаю, что ты пережил очень тяжелое время, но ты ведешь себя, как помешанный! Их нет уже полгода, Дэвид! Они не вернутся, и единственное, что ты теперь можешь сделать, это снова впрячься в работу и делать свое дело!

– Нет, – сказал он. – Не могу.

– Понимаю, – кивнул отец; он вынул сигару изо рта и холодно, саркастически улыбнулся. – Не можешь или не хочешь?

– И то и другое.

– Тогда, если ты не возьмешь себя в руки, как подобает мужчине, – Мур-старший едва заметно подался вперед, – ты мне не сын. Я ошибался в тебе. Теперь я это вижу.

– Возможно. – Дэвид Мур поднялся; разговор подходил к концу, и, как обычно, последние реплики напоминали утратившие силу удары усталых гладиаторов. – Я скажу тебе, что я буду делать. Я давно раздумывал над этим. Я буду путешествовать, где – неважно. Я буду переезжать с места на место, пока не увижу все, что хочу увидеть, и, может быть, пока не найду место, где мог бы снова осесть. Здесь мне больше нечего делать.

– Ну разумеется. Ты собираешься бежать. От меня. От себя. Что ж, валяй, беги! Мне плевать! Куда же ты удерешь? Чего ты ищешь – еще одну такую же девицу?.. – Он вдруг умолк, подавившись последним словом: сын обернулся к нему, и накал его ярости заставил старика отшатнуться. Мур-старший закрыл рот, но постарался, чтобы Дэвид этого не заметил – ему не хотелось, чтобы сын думал, будто он испугался.