В Библер - От наукоучения - к логике культуры (Два философских введения в двадцать первый век)

• Название: От наукоучения - к логике культуры (Два философских введения в двадцать первый век)
• Автор: В Библер
• Жанр: Философия

---

Продумаем такой образ. Это только образ, отнюдь не научная теория, нечто идущее от Велимира Хлебникова (если понимать его языковедческие фантазии не как языковедение, но как очень глубокие образы речи - мышления).

Представим, что звуки человеческой речи (именно как моменты единой речи) - это интериоризированные (точнее, еще не обнаруженные) действия по отношению к предметам внешнего мира (вращения - ввв! удара - дррр! кошения "коси, коса, пока роса..."). В звучание входит и сопротивление материала дерева, земли, камня; движения сразу меняются, становятся более напряженными, тугими, более мягкими, погружающимися, пластичными, преобразуется и звуковое - внутреннее - наполнение этих движений: р-ыть, л-ить, п-ить (погружать в себя), б-ить (быть - от себя), быть (в себе). Одно движение переходит в другое, одно противодействие сменяется иным, звучания соединяются, сливаются, разделяются... Уже не уловить их изначальное происхождение. У Хлебникова этот образ предельно поэтичен (какой кошмар, если принять его чересчур всерьез!), он разветвляется и углубляется, он становится поэмой внутренней речи, может быть одной из лучших поэм на русском языке.

Произвольно вызвать звуки означает "слышать" соответствующие движения и сопротивления, как самого себя, значит уже не только осуществлять их (уже не осуществлять), но отстраняться от них (от себя). Понимать их? Мыслить их? Уже мыслить? Нет, еще подождем.

Каждое человеческое действие всегда адресовано, каждый предмет труда кому-то "сказан"; загонщику дичи "сказаны" стрелы сидящих в засаде; станок на заводе "сказан" рабочему за другим станком; колонна Парфенона "сказана" жителю Афин. И если непосредственные трудовые действия в их направленности на предмет воплощены в камне, металле, злаках, то "сказание", "сага" этих действий только подразумевается, эти действия существуют в живом процессе общения, они молчат о своем "сказании"; их "сказание", их речь мыслится (и мыслится именно как форма общения, как "два пишем, пять в уме") как нечто радикально неинформационное.

Это уже мысль? Нет, подождем еще.

Что проектирует архитектор? Здание, контрфорсы, колонны, лестницы? Нет. Это лишь средства. Это - то, что молчит. Главное - само молчание. Архитектор проектирует... пустоту. Движение людей в пустоте дома; улицу - пустоту, связывающую дома. Город - особый тип общения. Общение как возможность, как пропуск, как "эллипсис"98.

И такой - основной - проект не воплощается ни в камне, ни в бетоне, ни в стекле; его действительность - это возможность определенного (неопределенного) общения, возможность быть заполненным. Мысль и есть именно "эллипсис", пустота, пропуск (пропуск в чем-то, пропуск куда-то), она всегда подразумевание.

Я пропускаю нечто (оставляю место, не заполненное ни ощущениями, ни картинами, ни формулами, ни представлениями), рассчитывая на активность моего "другого Я", оставляю ничто для неизвестного нечто; другой наполняет это ничто, но наполняет не готовыми представлениями, а опять-таки ничем, тем, что он ("Я"?) подразумевает (и потому не произносит) как мою мысль. В "эллипсисах" и таится вся культура, вся история культуры, лишь "провоцируемая" формулами и колоннами, строчками, ритмами, предметами на полотнах.

И здесь уже не нужно специальной "интериоризации". Это молчание, этот "эллипсис" всегда внутри, они могут существовать только как мысль, как пустота, запрос, но пустота культурная, пустота, контуры которой очерчены предметами культуры (чашей одета пустота кубка, зданием - пустота движений, формулой - возможность тождества). Этот "эллипсис" - эллипс с двумя (вне внутри) фокусами. Как в детской загадочной картинке "Найдите мальчика". Вертишь рисунок дерева, ставишь на попа, на угол и вдруг, в каком-то неожиданном повороте, обнаруживаешь, что пустота между ветвями, листьями, сучками имеет форму лежащего мальчика. Его нет, есть только ветви и сучья, но он есть, он форма пустоты.

Так и мысль. Ее нет; есть "представления", "слова", "ритмы", "формулы", но между ними - ничто. Форма такого "ничто" (выявленная контурами представлений и слов) и есть мысль. Это ничто? Или всё?

Вспомним хлебниковскую поэтическую "теорию языка". Действие (предмета или на предмет), превращенное в речь, во внутреннее звучание, оказывается деятельностью, замкнутой на меня. Что же внутри меня является тем камнем, землей, деревом, которые подвергаются "обработке"? Только я сам. Больше никто. Но кто такой "я сам"? "Я" - все более обогащенный теми "эллипсисами" культурных смыслов, которые развиты во мне вместе с внешней речью и которые все более свободны от исходных звуков-действий, от моей природной заполненности.

Смысл внутренней речи - изменение меня самого как культурного субъекта деятельности, как ее потенции. Но вместе с тем это - изменение меня как металла, дерева, земли. Ведь исток речи, до которого я снова дохожу, сворачивая речь, обогащенную культурой, - сопротивление предмета моему действию, воспроизведение предмета во мне, в моей плоти, - л-ить, р-ыть, ру-бить...

Чем ближе я к самому себе (сворачивая витки внешней речи), тем свободнее я могу пропускать в своей внутренней речи все большие фрагменты смысла, монтировать все более отдаленные кадры, соединять накоротке все более далекие понятия. Тем больше зияний в моей внутренней речи, тем больше пустот, молчания, не заполненного словами, тем больше мысли. Тем я культурнее мыслю. Ведь каждый такой пропуск - новая возможность заполнения, варьирования, подразумевания, новая возможность промолчать новое (мыслить). Но чем сильнее сжата и сокращена моя внутренняя речь, тем резче выступает в ней ее исходное, "дикое" действенное происхождение, тем менее она информативна, тем более я далек от культурного себя, я действую на мое "Я" как на камень, железо, дерево. Чем более я тождествен с собой, тем более я тождествен с другим во мне, тем дальше я от самого себя.

Это и есть диалектика мысли как поэзии.

Каждый мыслитель - поэт.

Он сосредоточивает заданную, грамматически правильную нейтральную речь в ее хлебниковское зерно: соединенные, отталкивающиеся, сжатые звуки-действия, ритмы-действия, ритмы-вещи. Между речью-культурой и речью-стихией и совершается мысль. Поэт "милостью божьей" воплощает первоначальное звучание в живые, общезначимые слова, ритмы, рифмы, изнутри спаянные в один поток речи, в одно громадное слово-заумь. Поэзия состоялась, когда есть двусмыслие: в тексте - нормальная, но поэтически организованная речь, в подтексте - стихия речи, единое слово-мысль. Если отсутствует один из смыслов, если нет двойного движения слов, если я не угадываю в понятных словах и строчках непонятного звукоряда (страшно значимого своей непонятностью, "вот-вот-произнесением"), то поэзии напрочь нет, тогда "Я", читатель, не могу реализовать в эллипсе стиха свою личность.

Но вот перед нами теоретик. Здесь не нужны внешние ритмы. Однако снова за внешней вязью слов - внутренний, напряженный, изощреннейший ритм и созвучие. Если такой ритм существует, есть мысль, есть возможность стать чем-то другим, продолжая быть самим собой. Эти внутренние ритмы актуально еще не мысль; это - мысль как возможность мысли, как вечный "поручик Киже, фигуры не имеющий". Это значимый "эллипсис", такая форма общения с людьми и предметами, которая тождественна внутреннему приобщению к ним.

Теперь мы можем забыть о хлебниковских образах и сохранить только их смысл. Мыслить - значит становиться другим человеком (или природным предметом - камнем, деревом), но так, чтобы и ты, и другой человек (дерево, камень) остались на своих "местах", остались самими собой, а твое становление "предметом" реально протекало как внутреннее общение "Я" и "другого Я". Ученый в той мере, в какой он мыслит, всегда поэт, он создает новый, невозможный для эмпирического бытия предмет-образ как форму своего внутреннего общения, как способ действия на свои мысли.

Ясно, что такой диалог - вне логики; это ведь "эллипсис", пустота... Логика рождается позже. Собеседниками в настоящем внутреннем творческом диалоге выступают те деревья, камни, облака, электроны, люди, к которым я приобщаюсь, которыми я внутренне становлюсь.

В Вашем "чисто теоретическом диалоге" мышления нет, ведь там Собеседники - жестко, раз навсегда закрепленные "персонажи", "роли": рассудок, разум, интуиция... Такой "диалог" - лишь представленная в ролях теоретическая структура, имитация диалога.

Теоретик. Я мог бы, конечно, многое Вам возразить. Но мои основные аргументы я уже развил в этих очерках. Повторять их еще раз бессмысленно. Да, по правде говоря, я не совсем понял Ваши туго закрученные образы. Для меня они слишком поэтичны. Логики маловато.

Впрочем...

Философ. Не хочу быть третейским судьей, но мне Ваш спор кажется бессмысленным. Нет, скажу иначе: он очень и очень осмыслен, но в другом контексте и другом повороте, чем Вы его вели.

Ваш спор - необходимый спор эстетического и теоретического начал мышления, гораздо более существенный, чем тот, который мы (да, именно мы все: и Философ, и Теоретик, и Поэт) только что воспроизвели в наших очерках. Действительное изобретение новых идей, теорий, образов, произведений искусства осуществляется в споре эстетического и теоретического определений творческой мысли. Но контекст этого спора - понятие. В понятии диалог рассудка, разума, интуиции (если говорить о теоретическом Уме Нового времени) выступает как спор Поэта и Теоретика, действительных "Я" и "другого Я" творческого интеллекта. Мы до сих пор спорили на слишком большом поле мысли (теория, мысль в целом, века и века...). В точке понятия (еще раз вспомним "точку Кузанского") все оборачивается иначе. Но конечно, в понятийном контексте и Ваш спор происходил бы совсем по-другому.