Игорь Минутко - Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха

• Название: Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха
• Автор: Игорь Минутко
• Издательство: «Яуза»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8153-0254-6

Имя Николая Константиновича Рериха — художника, общественного деятеля, путешественника, знатока восточной культуры — известно всем. Однако в жизни каждого человека, и прежде всего в жизни людей неординарных, всегда есть нечто глубоко скрытое, известное лишь узкому кругу посвященных. Был такой «скрытый пласт» и в жизни Рериха.

Игорь Минутко пытается, привлекая документальные источники, проникнуть «за кулисы» этой богатой событиями и переживаниями жизни человека, оставившего, несомненно, яркий след в истории российской и мировой культуры. Связь с советскими спецслужбами и поиски легендарной Шамбалы — вот две основные темы этой судьбы.

---

Помимо, передачи мне материалов Гурджиева Меркулов дал мне еще адреса двух членов «Содружества» — Шишкова и Жукова, с которыми я связался в 1925 году, однако ничего нового о Гурджиеве, кроме того, что сообщили мне Шандаровский и Меркулов, я не получил.

Позднее я познакомился с еще одним членом «ETC», Петровым. Получив от Меркулова его дневник, я написал Петрову письмо, желая получить новые сведения о Гурджиеве. Петров ответил мне, что через некоторое время сам приедет в Москву. Он приехал, остановился у меня и прожил дней десять в моей квартире. Нового о Гурджиеве он также ничего не сообщил…»

(Далее в протоколе допроса вырвано несколько страниц).

… — Вот-вот! — воспаленно говорил Петр Сергеевич Шандаровский, потрясая перед восторженно-возбужденным профессором Барченко стопкой ветхих листков, прошитых суровой ниткой. — Требник гурджиевского тайного общества! Здесь составленный Гурджиевым свод правил поведения членов организации. Мы можем взять его за основу!..

— Да, да! — нетерпеливо перебил Александр Васильевич. — За основу. Вы не оставите мне эти листки для ознакомления?

— Берите! Немедленно! Вам и надлежит, основываясь на гурджиевских правилах, написать устав нашей организации.

— Мне?..

— Вам! И более того, я убежден: вы, Александр Васильевич, должны возглавить наше тайное общество.

— Может быть, голубчик… Может быть! — мистическому ученому показалось, что удары его сердца слышит весь Петроград.

— И я уже знаю…— прошептал Шандаровский, понизив голос до свистящего шепота и оглянувшись на темные окна, за которыми стоял черно-серый мрак ноябрьской ночи 1924 года. — Мне кажется… У нашей организации будет такое название: «Единое трудовое братство»!

— Прекрасно! Прекрасно… «Единое трудовое братство»…

Мы возвращаемся в поздний декабрьский вечер 1924 года. А если быть точным, на календаре 27 декабря, и Александр Васильевич уже впустил в переднюю неожиданных гостей во главе с Яковом Блюмкиным (который, впрочем, выступает сейчас — как всегда в общении с профессором Барченко — в качестве Константина Константиновича Владимирова). Хозяин квартиры несколько суетливо помогает чекистам снять их кожаные черные пальто, в передней появляется Ольга Павловна, напряженная, со сдержанной улыбкой на побледневшем лице.

— Оля! — бодро кричит мистический ученый. — Принимай гостей дорогих!

— Федя! Саша! — распоряжается Константин Константинович. — Передайте хозяюшке скромные гостинцы!

«Неужели они пронюхали о моей встрече с Шандаровским? — вдруг с ужасом думает Александр Васильевич. — И… Что же? О плане… о нашем плане — тоже? Нет, нет! — успокаивает он себя. — Явиться с шампанским, поздравить под звон бокалов с Новым годом и потом арестовать? Это, госпо… простите! Это, товарищи, уже слишком!»

Нет, действительно, похоже, ни ареста, ни каких-либо других репрессивных мер не последует: уже через четверть часа все общество сидит за импровизированным праздничным столом, и Ольга Павловна прямо-таки потрясена: французское шампанское, черная икра и осетрина горячего копчения, какие-то немыслимые заграничные мясные консервы, не то немецкие, не то американские, в квадратных ярких коробках крупные ярко-оранжевые апельсины с чуть-чуть помятыми боками… Ну, а хлебушек советский, пайковый: неопределенного серого цвета, липкий, и «хозяюшка» нарезала его тоненько, чтобы всем хватило.

С треском вылетает из бутылки пробка, в старинных бокалах (из приданого Ольги Павловны) пенится шампанское.

— Что же, друзья, — торжественно провозглашает первый тост товарищ Владимиров, поблескивая металлической улыбкой, — с наступающим Новым годом! Пусть в нем сбудется все нами задуманное!.. — Он останавливает возбужденный, пристальный и несколько шальной взгляд на Александре Васильевиче. — Поехали!

Чокнулись, звон хрустально-чистый… «Поехали».

Господи! Какой забытый вкус у этого божественного напитка! И неужели все это было в нашей жизни? Новогодние застолья, нарядная елка, живые огоньки свечей, запах горячего воска, родные любимые лица за праздничным столом. И ощущение счастья, безмятежной жизни впереди, заполненной трудом, дружеским общением, уверенностью, что впереди все будет хорошо — и у тебя, и в твоем могучем отечестве…

— Позвольте вам предложить, Ольга Павловна, вот этот симпатичный кусочек осетринки? — говорит разлюбезный Эдуард Морицевич Отто.

— Благодарю вас…

— Ну, а я с вашего разрешения, — это Федор Карлович Лейсмер, узколицый, с бородкой клинышком: говор у него с приятным французским прононсом, — апельсинчик вам очищу, если не возражаете.

— Не возражай, Оля! Не возражай! — Александр Васильевич окончательно успокоился и, наверно, от выпитого бокала шампанского обрел великолепное состояние духа: «Вполне они славный народ, а мой покровитель Константин Константинович прямо-таки…»

И как раз в момент этого несколько восторженно-сумбурного внутреннего монолога профессора Барченко поднялся над столом Яков Григорьевич Блюмкин и по-хозяйски наполнил бокалы шампанским.

Вмиг все умолкли, и окончательно стало ясно, кто среди вечерних гостей главный.

— А теперь, Александр Васильевич и многоуважаемая Ольга Павловна, наш вам новогодний подарок… Или… как точнее сказать?.. Подарок-предложение. Примите его — тогда и выпьем за нашу общую удачу…

«А если не примем?» — пронеслось в смятенном сознании мистического ученого. . — Ну, а если не примете… Как говорится, вольному воля. Отказом, конечно, огорчите нас. И тогда выпьем за то, чтобы нашу печаль веревочкой завить.

Как хотите — удивительный человек Константин Константинович! Или специально для визита к своему опекаемому объекту всяких Народных выражений набрался?

И вот я, автор этого повествования, думаю: если персонажей нашей истории выстроить в список по их значимости, что получится? Первым номером, конечно, пойдет Николай Константинович Рерих. А вторым? Безусловно, товарищ Блюмкин. Мы нашего многогранного героя — в последовательном его жизнеописании, им же самим созданном, — оставили в 1920 году, когда в Лондоне он предстал перед живописцем Рерихом в маленьком кафе. Помните? Правда, в прошлом году мимолетно возник агент ОГПУ Рик — в Петрозаводске, пред Александром Васильевичем Барченко… Но что с ним было целых три года?

Может быть, еще не вырвал ручку с пером «рондо» из его цепких пальцев следователь Яков Самуилович Агранов? Еще не пробил час? Давайте-ка заглянем в архивную опись, на папке коей начертано небрежно и равнодушно: «Дело № 46. Блюмкин».

Нет, еще не пробил. А посему…

Яков Григорьевич Блюмкин (1900-1929)

(автобиография; продолжение)

Что же, уважаемый Яков Самуилович, вернемся к нашим баранам. По существу ничего большего вы мне не оставили, а только это говно, как бы выразился мой старший брат Лева, — камера, мерзкие непроницаемые стены, выкрашенные серо-зеленой краской (вчера долго наблюдал, как по ним гуляла стайка больших черных тараканов), окно под высоким потолком, забранное решеткой, традиционно — вонючая параша в углу, хотя там временами и журчит вода; табурет, маленький голый стол и койка, которая днем поднимается к стене, и превратить ее в кровать, придав жесткому лежаку горизонтальное положение, можно только после отбоя. Интересно, Яков Самуилович, вся эта обстановочка специально создается, чтобы доконать узника, довести его до нужной кондиции? Молчите? А у вас, товарищ Агранов, никогда не возникало мысли: «Скорее всего, и я так кончу. И меня рано или поздно захомутают. Это как „он“ решит»?37

А помните, Яков Самуилович, как мы… Вернее, как я однажды, уже глубокой ночью, после допросов, повез вас «развеяться и забыться» в Зарядье, к «грязным девкам», по вашему выражению? И вы там наклюкались, как последний московский извозчик, — до блевотины и бессмысленного мычания, а с сисястой Глашей — она перед вами и так, и эдак — ничего у вас не получилось.

Ладно! Чего это я? А вот чего — и вы, Яков Самуилович, наверняка все понимаете: время тяну и гоню от себя одну пикантную мыслишку: «Как это бывает? Какое ощущение в последний миг, когда тебе — пулю в затылок?» Странно… Скольких сам подобным образом отправил в мир иной, и никогда об этом на задумывался.

Все, окончательно возвращаюсь к нашим баранам. Кстати, Яков Самуилович, ведь вы эрудит. Так разъясните мне, сделайте милость: каково происхождение этого выражения: «к нашим баранам»? При чем тут бараны? Или, может быть, мы с вами бараны? Опять молчите…

Итак, на чем мы остановились? Я слушатель Академии Генерального штаба рабоче-крестьянской Красной армии? Уже поведал вам, чем там занимался, то да се. И главная помеха в учебе — постоянные выдергивания на спецзадания. И не только по ведомству, в котором вы, Яков Самуилович, по сей день служите. Хотя я был в ту пору вашим внештатным сотрудником. И моя командировка в Англию, в Лондон в этом смысле не первая, а вторая. Впрочем, чего это я? Ведь все факты моей биографии вам хорошо известны. И чего жилы тянете? Ну да ладно. Вся эта писанина, воспоминания, рвущие сердце, отвлекают меня от других дум и размышлений. И вы знаете, каких…