Майкл Коннелли - Поэт, или Охота на призрака

• Название: Поэт, или Охота на призрака
• Автор: Майкл Коннелли
• Жанр: Зарубежные детективы
• Год: 2020
• ISBN: 978-5-389-18193-9

«Смерть – вот за чем я охочусь. Именно она помогает мне зарабатывать на жизнь…» Джек Макэвой вовсе не рисуется; он криминальный репортер, и броня цинизма ему необходима, но трагическая гибель брата, полицейского детектива, пробивает в ней брешь. Согласно официальной версии, брат застрелился из-за нераскрытого дела. Но Джек не верит в версию самоубийства, хотя все улики налицо, даже предсмертная записка. Он начинает собственное расследование и вскоре обнаруживает целую серию случаев, когда полицейский пустил себе пулю в лоб по причине фатальной неудачи на службе. И каждый оставил записку – с цитатой из стихов поэта-мистика Эдгара Аллана По…

---

Я был одним из тех, кто нес гроб. Мы с отцом шли спереди; двое копов, которых я не знал, но догадался, что они были членами следственной группы Шона, подставили плечи под середину; а задний конец подхватили Векслер и Сент-Луис. Этот последний, однако, был слишком высок ростом, а Векс слишком мал – ну и парочка: Длинный и Короткий, черт их побери. Из-за этого гроб плыл в воздухе немного наискось, и мне подумалось, что со стороны наша процессия выглядит довольно-таки странно. Как бы то ни было, но пока мы сражались с неудобным и тяжелым ящиком, мой разум блуждал совершенно свободно, и я несколько раз пытался представить себе, каково сейчас Шону там, внутри.

В день похорон я перекинулся с отцом и матерью едва ли десятком слов, хотя в лимузине мне полагалось сидеть вместе с ними, Рили и ее родителями. Вот уже много лет мы не разговаривали друг с другом ни о чем значительном и важном, и даже смерть Шона не в силах была заставить нас преодолеть этот барьер. После гибели моей сестры Сары – а произошло это два с лишним десятилетия назад – что-то переменилось в отношении родителей ко мне, как будто я отчасти был виноват в том, что уцелел. Подозреваю, что с тех пор я только и делал, что разочаровывал их, принимая как раз те решения и совершая именно те поступки, которые они никогда не смогли бы одобрить. За прошедшие годы эти мелкие разочарования все накапливались и накапливались, словно проценты по вкладу на банковском счете, и под конец их стало столько, что родители могли с чистой совестью махнуть на меня рукой. Теперь мы стали чужими, посторонними людьми. Лично я виделся с отцом и матерью только по большим праздникам, например на Рождество, когда традиция предписывала семьям собираться вместе, но ни тогда, ни сейчас у меня не нашлось ничего, чем я хотел бы с ними поделиться. Им, я думаю, тоже нечего было мне сказать, так что если не считать редких сдавленных рыданий Рили, напоминавших стоны раненого зверя, в салоне лимузина было так же тихо, как и у Шона в гробу.

Сразу после похорон я взял двухнедельный оплачиваемый отпуск и еще неделю за свой счет по семейным обстоятельствам, что предусматривалось условиями моего контракта с газетой. Мне хотелось съездить в Скалистые горы, чья загадочная красота до сих пор еще не утратила в моих глазах очарования. Я надеялся, что именно там мне удастся залечить раны быстрее всего.

Двигаясь на запад по Семидесятому шоссе, я проехал через ущелье Лавленд и, поднявшись по серпантину на значительную высоту, добрался до предгорий Гранд-Джанкшена. Дорога заняла у меня дня три, поскольку я не торопился, время от времени останавливаясь, чтобы отвлечься и покататься на лыжах. Иногда я просто сворачивал на обочину и подолгу сидел за баранкой, размышляя или любуясь открывавшимися моему взору снежными вершинами.

После Гранд-Джанкшена я повернул на юг и через сутки добрался до Теллурайда, хотя для этого мне пришлось почти все время гнать свой «чероки» сломя голову. В Теллурайде я снял номер в отеле «Сильвертон», потому что там оказались самые дешевые комнаты, и целую неделю – день за днем – занимался только тем, что съезжал на лыжах со склонов холмов и пригорков и взбирался обратно. По ночам, запершись в своем номере, сидя у камина в гостиной на первом этаже гостиницы, а то и оставаясь на ночлег в кемпингах для лыжников, я беспрерывно пил ликер «Егермейстер». Мне хотелось, чтобы физическая усталость, от которой понемногу начинало ломить все тело, заставила отключиться разум, однако своей цели я так и не достиг. Мысли о Шоне не покидали меня ни днем ни ночью. «Вне границ и вне времен». Его предсмертная записка была загадкой, которая продолжала терзать мой мозг.

По какой-то причине благородные устремления Шона обернулись против него. Можно сказать, что они-то его и погубили. Горечь, вызванная этим простым умозаключением, не оставляла меня ни на минуту, даже когда я несся вниз по склону и ледяной ветер, проникая под защитные очки, высекал слезы из моих глаз.

Я больше не подвергал сомнению официальное заключение о причинах смерти Шона, однако убедили меня не Векслер и Сент-Луис. Скорее всего, это произошло само собой, а неоспоримые факты и время размыли и ослабили мои упрямство и решимость. По мере того как дни шли за днями, мне становилось все легче примириться с реальностью и принять поступок брата как нечто окончательное, свершившееся. К тому же было еще кое-что, чего пока не знали оба полицейских. На следующий день Рили рассказала мне, что, оказывается, один раз в неделю мой брат отправлялся к психоаналитику, причем отнюдь не к тому, на прием к которому он мог попасть, не выходя из здания управления. Шон предпочел специалиста, никак не связанного с полицией, так как не хотел, чтобы его репутация пострадала из-за неизбежных слухов.

Понемногу я начал сознавать, что, когда я подкатывался к Шону с делом Лофтон, он уже посещал врача. Иногда мне казалось, что брат пытался избавить меня от того, что сам в ту пору испытывал: ощущения растерянности, боли и полной беспомощности. Мысль эта согревала мне душу, поэтому все время, что провел в горах, я стремился возвращаться к ней как можно чаще.

Однажды ночью, стоя перед зеркалом в номере отеля и покачиваясь от выпитого, я всерьез задумался о том, чтобы сбрить бороду и сделать себе короткую стрижку – такую же, как у Шона. Мы были однояйцевыми близнецами, и тем не менее, несмотря на одинаковые долговязые фигуры, карие глаза и светло-каштановые волосы, мало кто замечал, насколько мы похожи друг на друга. Каждый из нас положил немало трудов, отстаивая свое право на индивидуальность и выковывая собственный неповторимый облик. Шон носил контактные линзы и посещал тренажерный зал, тягая железо в надежде накачать мышцы. Я предпочитал очки и еще в колледже отрастил бороду, а к штанге в последний раз подходил в старших классах. Кроме того, на скуле у меня остался шрам – мое боевое отличие и память о той неуравновешенной женщине из Брекенриджа.

Сразу после школы Шон завербовался в армию, а, отслужив срок, пошел работать в полицию, поэтому я уже не помнил, когда видел его подстриженным не по-солдатски. Несколько позднее брат прослушал сокращенный курс Корнеллского университета и получил диплом юриста, который был ему необходим, чтобы продвигаться по служебной лестнице.

Я же, окончив школу, проболтался пару лет без дела, живя то в Нью-Йорке, то в Париже, и только потом поступил в колледж, отучившись там по полной программе. Мне хотелось стать писателем, но я зацепился в газетном бизнесе, уверяя себя, впрочем, что это лишь временная задержка на моем пути к признанию и славе. К настоящему моменту я твердил это себе уже лет десять, а то и больше.

В ту ночь в номере гостиницы я долго смотрел на свое отражение в зеркале, но так и не сбрил бороду и не тронул волосы. Я пытался представить себе, каково сейчас Шону лежать в промерзлой земле, и от этого меня едва не вывернуло наизнанку. Про себя я решил, что заблаговременно позабочусь о том, чтобы меня кремировали, когда настанет мой срок. Мне не хотелось лежать подо льдом вечно.

Особенно глубоко запала мне в душу предсмертная записка Шона. Официальная версия следствия выглядела следующим образом: после того как мой брат уехал из гостиницы «Стэнли», он повернул к Эстес-парку и остановился у Медвежьего озера. Там он припарковал свою служебную машину и некоторое время гонял двигатель на холостых, добиваясь того, чтобы в салоне стало достаточно тепло. Когда от жары окна в машине запотели, он, действуя рукой в перчатке, написал на ветровом стекле предсмертную записку, причем написал задом наперед – так чтобы ее можно было прочесть, глядя снаружи. Это и было последнее обращение Шона к миру, который включал в себя его родителей, жену и брата-близнеца.

«Вне границ и вне времен».

Я никак не мог этого понять. Вне каких границ? Какие времена Шон имел в виду? Судя по тому, что брат сделал с собой, он пришел к какому-то страшному выводу, однако даже не намекнул на это никому из нас. Он не пытался обратиться за помощью ни ко мне, ни к нашим родителям, ни к Рили. Или это мы должны были первыми протянуть Шону руку, ничего не зная о ранах, которые он столь тщательно скрывал? Одинокие размышления на горных дорогах помогли мне обрести уверенность в том, что это не так. Шон должен был сам поделиться с близкими тем, что его тяготило. Отказавшись от нашей помощи, он лишил нас возможности спасти его. И оставил в тупике, наедине с тяжким горем и чувством собственной вины. Поэтому наряду со скорбью я испытывал также гнев. Я ненавидел его, своего брата-близнеца, за то, что он сделал со мной.

Однако злиться на мертвого – занятие безнадежное и глупое. Я не мог долго сердиться на Шона, хотя, как мне казалось, имел на это полное право. Единственным способом как-то разрешить это противоречие было подвергнуть сомнению правильность выводов следствия, но даже таким образом я не мог разорвать порочный круг, в котором очутился. Утихшие сомнения заставляли меня принять его смерть, а принятие порождало бездумную ярость. И так без конца.