Юрий Буйда - Отцы и дети. 2.0

• Название: Отцы и дети. 2.0
• Автор: Юрий Буйда
• Жанр: Современная русская литература
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-386-09933-6

Детство – жестокая пора. Если вас в детском саду никогда не заставляли мыть пол собственной рубашкой, если вы ночью не забирались на старые кладбища, чтобы побояться, и не дразнили во дворе странного старика, похожего на сумасшедшего, вы просто не были ребенком. Истории, вошедшие в эту книгу, почти все про детство, но написаны они взрослыми людьми, пережившими не одну катастрофу и умеющими взглянуть на мир глазами «отцов».

---

– Гриш…

– Что?

– А почему снежинки всегда шестиугольные? Ну, не квадратные, не семиугольные?

– А, это еще Кеплер, который Иоганн, доказал. Он своему благодетелю, императорскому советнику-не-помню-какому, подарил рождественский подарок: «Рассуждение о снежинках». Я в Залесске купил, в магазине, за год, когда в тебя влюбился. Только ты еще тогда не знала.

– А вот и знала!

– Не показывай язык!

– Знала!

– Откуда?!

– Я загадала. Сидела на сеансе в кинотеатре. А потом оглянулась… Это, кажется, «Сокровища Атлантиды» шли, ну, там, где они нырнули.

– Точно! Я три раза ходил.

– Ты всегда сидел на заднем ряду.

– Точно.

– А я загадала, что оглянусь… Оглянулась, а там ты сидел. Один. И смотрел. И меня не видел. А потом ты вышел из кино и пошел к себе, а я запомнила, что у тебя спина была мокрая.

– Блин.

– Что, Большой Медведь?

– Получается, ты меня выбрала? Это не я тебя нашел?

– Ха! Знай наших!

– От вы, Евины дочки… Вот так всю жизнь живешь, думаешь, что ты самый умный, и хитрый, и ловкий, и украл так ловко, ан нет – оказывается, сам в сети попадаешь. Оказывается, это нас выбирают.

– Ты умнеешь на глазах.

– Зараза!

– Так, хватит целоваться. Ты о снежинках не рассказал.

– Смотри, все очень просто. Кеплер ходил по двору, вымощенному плитками, и думал-думал-думал. Вообще, думать – это прикольно. И он понял, что это задачка на то, как минимальным количеством фигур покрыть максимальную площадь. А какая фигура с самыми маленькими размерами занимает самую большую площадь? Ну, это третий класс!

– Круг?

– Точно. А какой многоугольник ближе всего к кругу, но чтобы эти многоугольники между собой без зазоров складывались, как плиткой?

– Восьмиугольник?

– Да тю.

– А, поняла. Шестиугольники.

– Ну. А он целую брошюру написал, вельможе на Новый год подарил, очень витиеватое рассуждение получилось, тогда все было витиевато… Ты куда?

– Сейчас, вынесу тарелки на мост. Слушай, ни туда ни сюда! Ну что это – оставлять? Допей молоко! Ну, пожалуйста!

– Хорошо…

– Гриш!

– Что?

– Бегом сюда!

– Что случилось?

– Бегом!

Над Старым лесом, расчертившим пыльный горизонт, висел маленький белый клубок. Это не была огромная туча, из тех, которые пару недель назад попытались пролить дожди на выжженную долину, – мы видели ливни, что обрушивались на нас и испарялись, не долетая до земли, лишь пугали мечущихся ласточек, – нет, это был просто белый клубок, инопланетной тарелкой зависший над Марфиным ключом.

– Белка…

– Что?

– Белка, беда идет. Большая беда.

– Ты что?!

– Белка, бегом побежали, все, что на заборе, снимай, все в дом.

– Гришка, ты с ума сошел?

– Смотри!

Клубок рос слишком быстро, будто маленький пацан катал снежный комок из стратосферной стужи. Сначала комок был с яблоко, потом с футбольный мяч, термоядерная медуза поежилась, дохнуло ледяным ветром…

– Гришка!

– Не бойся! Давай быстрее!

– Гришка, я боюсь!

– Не бойся ты! Давай в дом убегай!

– А ты?!

– А я… Я посмотрю…

– Я с тобой!

– Марш отсюда!

– Не пойду! Чтобы тебя шаровая молния шарахнула?! В Рихмана играешь?! Я без тебя никуда!

– Брысь отсюда! Здесь стой, у двери.

Терновник уже клонился до земли, ягоды сыпались с глухим стуком, жухлые листья летели над землей, пыль, сор, мусор с полей вились жгутами через реку, через высохшую деревню, желтые пасмы песка перелетали через дальнюю молочную ферму, ветер заревел, будто Создатель включил аэродинамическую трубу…

– Гришка! Гриш-ка!

– Что?!

– Будет смерч?!

– Не зна-ю! Мо-лись, что-бы кры-ша!

– Что?!

– Что-бы кры-ша не у-ле-те-ла!

Шарах!

Черная туча грохочет в полнеба, над Старым лесом пляшет занавес из розовых и синих молний, уже ничего не слышно, только твоя потная ладошка в моей руке, я слышу, как стучит твое сердечко, слышу, как звенит твоя кровь, которую жжет золотой корень, волшебная роза, что жарче Чернобыля, оранжевые молнии лупят по полю, распаляясь, раскаляясь от бешеной пляски…

– Быстро в дом!

Закрыть, запереть, спрятаться – маленькие человечки, потные ладошки, сердечки-комочки, как мышата, – что есть человек перед ликом Его?

Гремит!

– Ну, Белка, давай молоко допьем.

– А?

– Плохо слышишь? Громко?

– Так гремит… Обними меня.

– Ты знаешь, как считать, где гроза?

– Как?

– Просто. Скорость звука триста тридцать метров в секунду. Проще говоря, за три секунды звук проходит километр. А скорость света – триста тысяч километров в секунду. Мгновенно. Поэтому молния блеснет… Ты слушаешь?

– У тебя так сердце бухает.

– Я люблю тебя. Ты вкусно пахнешь.

– Ты вкуснее. Очень-очень.

– О звуке и свете. Рассказывай.

– Перестань целоваться.

– Перестану.

– Не щекочись!

– Не буду. Давай, а то защекочу.

– Молния блеснула – считай.

– Как?

– Спокойно. Двадцать два, значит, секунда. Двадцать два, двадцать два, двадцать два. Уже три секунды. Значит, километр. Шесть секунд прошло с молнии – сколько километров отсюда сверкнуло?

– Два?

– Теперь сама считай. Сейчас молния блеснет… Есть!

– …Семь, восемь, девять… Три километра?

– Ага. Видишь, это не страшно. Это далеко. Сейчас еще молнию дождемся…

Шарах! И блеск! И гром – сухой, резкий, уши заложило.

– Гриша?..

– Стоп… Это уже по нам. Это по деревне.

И посреди пляски молний, посреди оранжевых и ослепительно синих сполохов – звон. Кто-то колотит в рельс – заполошно, тревожно, как в колокол, как в деревянные била, что раньше об ордынской напасти возвещали, – над взметенной деревней, над старым, как бог, миром русский человек бьет в железо: спасайте!

– Белка! Пожар. Горит где-то. Бежим! Хватай ведра!

– Какие?!

– Любые! Давай!

– Куда ты?

– Босиком давай, не сахарные, не растаем!

И тебе – двадцать пять. Ты переполнен силой. Ты переполнен восторгом. Над тобой – до самой стратосферы – свежий ветер, и кружит, и стонет, и хохочет, и до синего-синего неба, где светит умытое солнце, кружат тучи, рвется кисея зноя, там – во весь кислородный простор сияют звезды; ты бежишь по горячей пыли, летишь, не чуя ног под собой, ты – молодой, что есть больше счастья для парня – быть живым и сильным?

И мимо старых, нахохлившихся домов, что век свой доживают, и бегом мимо заколоченного дома бабы Шурки; родня пропивать деньги приезжала, да не дождалась «пензии», да заколотила двери до следующего приезда, а бабку внутри избы оставила, все равно не жилец та бабка, уже мхом покрылась…

Двери бабы Шуркиного дома с грохотом разлетелись – на пороге стояла сама несостоявшаяся паралитичка. Огненные глаза. Топор в руках. Крупной рысью баба Шурка пронеслась мимо меня, обогнала и пошла аллюром:

– Ы-ы-ы! Господи! Три раза! Три раза горело село! Не дам! Не позволю! Перед смертью!

И унеслась вперед.

– Белка!.. Ты это видела?!

– Бабка Шурка…

– Воскресла!

– Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный…

– Во чешет!..

А бабка Шурка уже перескочила овраг, перескочила разметенные дрова – ветер поленницу опрокинул, мимо летающих над крышами куриц и скулящих из будок кабыздохов, и мимо дома московского художника, единственного еврея на селе, что сейчас стоял на крыше с метлой – куда там Дон Кихоту с его копьем, наш Аркаша решил отгонять со своей крыши летящие клочья горящей соломы, – а за селом, у фермы, ветер же на деревню дует, горела-пылала-завивалась в огненную спираль скирда колхозной соломы, что на зиму была заготовлена, – туда летела старая бабка, что передумала умирать и паралититься и «не достанется Гальке-невестке пензия, нечего!».

Молния ударила в самую середину огромной, метров в двести скирды, сложенной из новомодных валков в диаметр человека. Ударила, подпалила.

У скирды, в почтенном отдалении, собралась вся деревня – пара ребят из Мурома, да с десяток теток-дачниц, да местные – дюжина мелкошкольников на летних каникулах, пяток глубоких стариков – петухи на развод, и десятка два старух, что те наседки. И над всем пейзажем – с пылающей скирдой и пыльным горизонтом – в библейском одиночестве стоял пятидесятилетний московский художник Аркаша.

– Эй! Давайте тушите!

– А чего оно, бля, ваще, бля, хули тут, оно, видишь, как горит, ни хера…

– Дядь Вань, ты что?! Ты ж фронтовик!

– Да какой он в пязду фронтовик! Он обозник! Его корова забодала, не далась, когда он ее к быку водил! На пенек встал, корову даже не осилил! Ни хера хера у него нет!

– Валька! Не пизди тут! Вожжой!

– Ты?! Да ты мне тут! Я сейчас тебя!

– Убери палку, старая!

– Я старая?! Это я старая?!

– Эй, люди, вы что? А тушить?

– А как его тушить-то, Гриня? Ты те валки видел? Их же не сдвинешь ни х… Ой, извините, мы тут… А оно, видишь, как… Ну, ето…