Анджей Заневский - Безымянная трилогия: “Крыса”, “Тень крысолова”, “Цивилизация птиц”

• Название: Безымянная трилогия: “Крыса”, “Тень крысолова”, “Цивилизация птиц”
• Автор: Анджей Заневский
• Издательство: “Локид”
• Жанр: Классическая проза

Сегодня Анджей Заневский (род. в 1940 г.) один из самых модных прозаиков Западной Европы. Его ставят в один ряд с Ф. Кафкой, Дж. Джойсом, А. Камю.

Творческая судьба писателя складывалась необычно: первое польское издание повести “Крыса” появилось лишь после выхода в свет её перевода на чешский язык (1990) и переводов на девять других языков, выпущенных издательствами Дании, Финляндии, Франции, Испании, Голландии, Германии, США, Великобритании, Италии. А написал А. Заневский свою “Крысу” ещё в 1979 году!

Наконец, и у российского читателя появилась уникальная возможность познакомиться с прекрасной прозой польского писателя. В первое и пока единственное издание на русском языке вошли три повести (“Крыса”, “Тень крысолова”, “Цивилизация птиц”), которые сам Анджей Заневский объединил в “Безымянную трилогию”.

---

Я возвращаюсь. Человек стонет, охает, просыпается с криком. Лицо у него опухшее, в ссадинах. От ударов остались темные пятна.

Проходят дни. Человек начинает вставать, выходит из дома, возвращается. Опять ложится лицом к стене, и его плечи дергаются от спазматических толчков.

Когда я снова проскальзываю в его квартиру, он неподвижно лежит на кровати, а рядом на столе горят свечи.

Подойди поближе. Вдоль плинтуса проберись под кровать и по свисающему вниз одеялу — такому же темному, как твоя шерсть — попытайся добраться до сложенных вместе рук лежащего человека. Обнюхай их внимательно, коснись вибриссами. Они холодные, неподвижные, неживые. Старый человек мертв. Внезапный крик сидящей рядом фигуры и резкие взмахи её рук спугивают тебя.

Я удрал в открытую балконную дверь и скрылся среди высоких цветов в саду.

Все время, прожитое после этого в порту, до самого путешествия, я очень остро чувствовал, как мне недостает музыки — этих звуков, которые старик извлекал из своего инструмента.

Это чувство было таким же сильным, как голод или жажда, и от него совершенно невозможно избавиться — как будто я вдруг лишился какого-то исключительно важного для жизни органа или части тела.

Другие крысы, которые, так же как и я, постоянно приходили сюда, теперь рыскали по окрестным каналам и подвалам — раздраженные, взъерошенные, обеспокоенные,— как будто ожидая, что вот-вот, сейчас, неожиданно они наконец услышат успокаивающие, завораживающие звуки.

И я тоже ждал этих звуков, которые вдруг донесутся до канала, оторвут меня от моих крысиных странствий и заставят слушать. Ждал, хотя совсем недавно сам дотрагивался вибриссами до его мертвых рук и чувствовал в ноздрях знакомый запах смерти. И все же я ждал, бегал, кружил поблизости.

Я искал другого человека с таким же инструментом. И я нашел его в нескольких кварталах от того дома. Я нашел его, но звуки, которые он извлекал из точно такой же флейты, не волновали меня, не заставляли идти за собой, не трогали, не завораживали. Напротив — их резкие тона вибрировали в ушах, лишь усиливая волнение. Чужие тона диссонировали в моем крысином мозгу с воспоминаниями о тех звуках, со вновь и вновь оживающей памятью о той музыке.

Порт заполнили пронзительные, дующие со всех сторон холодные ветры. Начались леденящие ливни, которые затопили подвалы и превратили подземные сточные каналы в бушующие потоки несущейся с бешеной скоростью воды.

Я решил покинуть город. Стоящие у причалов огромные корабли манили все сильнее и сильнее.

Неожиданное исчезновение флейты и рожденной ею музыки подорвало мою нервную систему, ослабило бдительность, притупило недоверчивость ко всему новому и неизвестному. В раздражении я рыскал по каналам и подвалам, постоянно прислушиваясь — не доносятся ли с поверхности голоса, похожие на волшебное пение разбитого инструмента. И когда мне казалось, что я слышу хоть чем-то напоминающие ту музыку звуки, я сразу же вылезал наверх в поисках их источника.

Вскоре я понял, что мои подземные поиски проходят намного ниже того уровня, на котором живут люди, и что это значительно уменьшает мои шансы найти играющего на флейте человека. Звуки из квартир, расположённых на верхних этажах — а таких в городе было много,— почти не проникали в подвалы. Массивные фундаменты высоких домов гасили все идущие сверху звуки. Поэтому я решил искать музыку наверху, среди людей, рядом с ними.

Я пробирался норами, прокопанными в толще мусора на свалках, залезал в старые печные трубы, форточки и всякие прочие щели. Иной раз я даже протискивался по канализационным трубам сквозь потоки воды. Я взбирался по шершавым стенам домов и перебирался с крыши на крышу. Конечно, это были рискованные прогулки, ведь за каждым углом меня мог ждать клюв совы или кошачьи когти.

И тогда меня потрясло событие, которое противоречило всему, что я уже успел познать.

Мой дом, красный кирпичный дом. Я спускаюсь в подвал и сквозь щель в дверях пролезаю внутрь. Я голоден. В подвале светло: свет падает сквозь верхнюю, застекленную часть двери.

Солнечные лучи проникают во все углы, освещая чистые, свежепобеленные стены и массивную деревянную дверь. Здесь тихо и спокойно. Воздух насыщен ароматами свежего копченого окорока. Источник этого запаха я нахожу без труда — большой кусок, поблескивающий каплями жира, лежит в открытой с одной стороны продолговатой металлической клетке.

Я обхожу её вокруг и осторожно обнюхиваю. Клетка сделана из тонких стальных прутьев, концы которых вделаны в толстую доску. В нескольких местах я замечаю следы крысиных зубов. По всей вероятности, кто-то уже стирал резцы об её поверхность. Я приближаюсь к открытой дверце. С этой стороны кусок окорока выглядит особенно аппетитно. Жирный, пахучий, нежный — я давно не ел такого. Рот наполняется слюной.

Достаточно сделать пару шагов — и вкусный кусок окажется у меня в зубах. Я чувствую сосущий, мучительный голод. Желудок сводит судорогой, челюсти начинают ритмично двигаться, как будто я уже вгрызаюсь в ароматную шкурку.

Я забываю об осторожности, забываю об опасности, забываю о хитрости людей. Если это ловушка, то, может, я все же успею схватить кусок и убежать? Голод толкает меня вперед, и этой силе противостоять невозможно. Я медленно вхожу в клетку. Сначала осторожно всовываю внутрь голову, потом ставлю передние лапки на деревянную подставку и смотрю, нет ли вокруг какой опасности. Я успокаиваюсь.

Я уже в клетке, только самый кончик хвоста ещё выглядывает наружу. Запах копченого окорока совершенно завладевает моим сознанием. Я обнюхиваю кусок — он достаточно велик, чтобы я мог насытиться им.

Я лижу его. У него нежный солоноватый вкус подтопленного жира и мяса.

Нужно покрепче схватить его зубами и вынести из этой клетки, которая, однако, все ещё беспокоит меня. Я вонзаю резцы в темный слой мяса. Раздается щелчок — сзади захлопнулась дверца. Кусок окорока был прикреплен к рычагу, соединенному пружиной с дверцей. Если бы я встал на задние лапы и осмотрел клетку сверху, я нашел бы там механизм, уже знакомый мне по другим ловушкам. Но одурманивающий аромат окорока лишил меня остатков осторожности.

Я мечусь по клетке. Пытаюсь перегрызть стальные прутья, разрезая до крови десны. Все напрасно. Вгрызаюсь в дубовую доску. Следы свидетельствуют о том, что до меня здесь уже побывало немало крыс. Но я все же грызу — в надежде, что мне удастся освободиться.

Ловушка, судя по запаху теплого ещё окорока, поставлена совсем недавно. Но на то, чтобы прогрызть дыру в дубовой доске, потребуется много времени.

Люди, конечно же, придут раньше. Я внимательно обследую изнутри всю клетку в поисках хоть какого-то шанса выбраться. Пытаюсь вышибить дверцу, поднять её, сдвинуть с места.

Лишь теперь я замечаю прижимающие её с внешней стороны мощные стальные пружины. Я не заметил их, когда обходил вокруг ловушки, потому что они были подняты вместе со стальной плоскостью дверцы.

Я бегаю по клетке, мечусь из стороны в сторону, подпрыгиваю.

В конце концов я теряю всякую надежду, сажусь и принимаюсь за окорок. Это занятие полностью поглощает мое внимание. Я съедаю весь кусок до последней крошки.

Солнце уже село, в подвале темно, в окно проникают лишь отблески горящей над дверью лампочки.

Я бросаюсь на проволочные стенки, грызу сталь до страшной боли в деснах, бьюсь головой о железную дверцу, всовываю ноздри между прутьями, подпрыгиваю, пытаясь весом своего тела перевернуть ловушку. Все напрасно. Утром придут люди, вытащат меня отсюда, убьют, но сначала, наверное, ослепят или сломают хребет. А может, бросят в стоящую во дворе металлическую бочку и будут сверху забрасывать горящей бумагой, камнями, осколками стекла. Или кинут в мешок и станут со всей силы бить им о стену. Я знаю, что люди делают с крысами, я часто видел, как они их убивали. Они могут и не приходить сюда несколько дней — пока я не умру от голода, страха и жажды. Ведь я же не убегу отсюда, не прогрызу твердой, толстой подставки. Мне на это не хватит сил.

В темноте я слышу доходящие сверху далекие шорохи — звуки, которые издают поставившие эту ловушку люди. Серая тень проскальзывает мимо меня, осторожно приближается, щупает вибриссами клетку. Это местная крыса, для кого, скорее всего, эта ловушка и была предназначена. Тут же появляется ещё одна — они кружат вокруг клетки, наблюдают. Пробуют зубами стальные пружины. Уходят.

Из глубин подвала появляется огромный кот. Он почуял меня и готовится к прыжку. Он уже совсем рядом со мной — пронзительно мяукает, пытаясь просунуть лапу между прутьями. Он ничего не может со мной сделать — прутья не поддаются. Я чувствую его дыхание. Надо мной наклоняется кошачья голова с блестящими круглыми глазами.

Кот ставит лапы на клетку. Я кусаю его за мягкую черную подушечку на лапе. Он визжит, фыркает, скребет когтями стальные прутья. Но все напрасно. Некоторое время он, мяукая, кружит вокруг клетки, но в конце концов удаляется, привлеченный шелестом, доносящимся из другого угла подвала.