Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

• Название: Бесконечная шутка
• Автор: Дэвид Уоллес
• Жанр: Социальная фантастика
• Год: 2019
• ISBN: 978-5-17-096355-3

В недалеком будущем пациенты реабилитационной клиники Эннет-Хаус и студенты Энфилдской теннисной академии, а также правительственные агенты и члены террористической ячейки ищут мастер-копию «Бесконечной шутки», фильма, который, по слухам, настолько опасен, что любой, кто его посмотрит, умирает от блаженства. Одна из величайших книг XX века, стоящая наравне с «Улиссом» Джеймса Джойса и «Радугой тяготения» Томаса Пинчона, «Бесконечная шутка» – это одновременно черная комедия и философский роман идей, текст, который обновляет само представление о том, на что способен жанр романа. Впервые на русском языке.

---

– Такой здоровой деревянной ложкой, что в рот не вломишь.

– Просто свободный вечерок, чтобы расслабиться вволю.

Пемулис отрыгивает два куплета из «Chances Are» Джонни Мэтиса, недорыганных в душе, затем углубляется в изучение чего-то на левом бедре. Шоу надул пузырь из слюны, выросший до такого исключительного размера, что за ним наблюдает полкомнаты, пока он наконец не лопается в тот же момент, когда Пемулис поднимает взгляд.

Эван Ингерсолл говорит:

– В деканате сказали, что хотя бы в субботу на канун Дня Взаимозависимости у нас выходной.

Несколько голов старших поднимаются взглянуть на Ингерсолла. Пемулис надувает щеку языком и двигает им.

– Флабба-флабба, – трясет своими брылями Стайс.

– Отпустят только с уроков. А тренировки и матчи, как сказал Делинт, славно идут по плану, – поправляет Фрир.

– Но в воскресенье никаких тренировок, до банкета.

– Но все равно матчи.

Все юниоры, присутствующие в комнате, входят в континентальный топ-64, кроме Пемулиса, Ярдли и Блотта.

Всегда еще издалека понятно, сидит ли Шахт по-прежнему в туалетной кабинке у душевой, даже если Хэлу не видно носков шахтовых гигантских сиреневых вьетнамок под дверцей кабинки, как только в его поле зрения попадает широкий проход в душевую. Есть что-то смиренное, даже безмятежное в недвижных ногах под дверью. Ему приходит в голову мысль, что поза дефекации – поза покорности. Голова опущена, локти на коленях, пальцы сплетены между коленей. Какое-то скрюченное вечное тысячелетнее ожидание, почти религиозное. Башмаки Лютера на полу у ночного горшка, безмятежные, наверное, деревянные, лютеровские башмаки 16-го века, в ожидании откровения. Немые безропотные муки многих поколений коммивояжеров на привокзальных толчках – головы опущены, пальцы сплетены, начищенные штиблеты недвижны, в ожидании едкого потока. Женские тапочки, пыльные сандалии центурионов, подкованные сапоги портовых грузчиков, тапочки Папы Римского. Все в ожидании, носки смотрят вперед, слегка притопывают. Здоровые мужики с кустистыми бровями в шкурах, скрюченные у круга света костра со скомканными листьями в руке, в ожидании. У Шахта болезнь Крона[43] – наследие от отца с язвенным колитом, – и во время каждого приема пищи ему приходится принимать ветрогонные, и терпеть кучу подколок насчет проблем с пищеварением, и плюс ко всему он заработал подагрический артрит, каким-то образом, из-за болезни Крона, который засел в правом колене и вызывает на корте жуткие боли.

Ракетки Фрира и Шпалы Пола Шоу с грохотом падают со скамьи, Бик и Блотт бросаются поднять и сложить их обратно, Бик – одной рукой, потому что второй придерживает полотенце.

– Потому что что у нас было, так, посмотрим, – говорит Сбит. Пемулис любит петь в акустике кафеля.

Сбит тычет пальцем в ладонь, то ли чтобы подчеркнуть важность, то ли для подсчета.

– Примерно, скажем, часовая пробежка у команд А, тренировка на час пятнадцать, два матча подряд.

– Я сыграл только один, – вставляет Трельч. – Утром была ощутимая температура, Делинт разрешил на сегодня сбавить обороты.

– У народа, который играл три сета, был тока один матч, вот у Сподек и Кента точно, – говорит Стайс.

– Забавно, как Трельч – как у него начинает скакать температура, стоит начаться утренним тренировкам, – говорит Фрир.

– …положим, с округлением два часа на матчи. С округлением. Затем полчаса на тренажерах под надзором гребаных бусинок Лоуча с его планшетиком. В общем, скажем, пять часов энергичных телодвижений.

– Поступательных и напряженных усилий.

– Штитт решительно настроен, шоб в этом году мы не пели в Порт-Вашингтоне глупых песенок.

Джон Уэйн за все время не произнес ни единого слова. Содержимое его шкафчика аккуратно и организованно. Он всегда застегивает рубашку снизу-вверх до последней пуговицы, словно собирается надеть галстук, которого у него даже нет. Ингерсолл тоже одевается у маленького квадратного шкафчика для старшеклассников.

– Вот тока, кажется, они забыли, что у нас еще пубертатный период, – говорит Стайс.

Ингерсолл, как кажется Хэлу, полностью лишен бровей.

– Говори за себя, Тьма.

– Я грю, что утомлять наш пубертирующий скелет – оченно недальновидно, – повышает голос Стайс. – От че делать, когда мне бует двадцать и попаду в Шоу, а я играю нон-стоп, скелетно переутомленный и весь в травмах?

– Темный прав.

Завитый клочок мутной полирольной шелухи и зеленая нитка спортивной ленты «ГозТекс» сложно переплелись с синими волокнами ковра у левой лодыжки Хэла, которая слегка раздута и синего оттенка. Он всегда напрягает лодыжку, когда вспоминает, что надо. Сбит и Трельч недолго спарингуются с открытыми ладонями, делая ложные выпады и дергая головами, не вставая с пола. Хэл, Стайс, Трельч, Сбит, Рэйдер и Бик согласно предписанию академии ритмически сжимают игровыми руками теннисные мячики. На плечах и шее Сбита яркие сиреневые воспаления; Хэл также заметил фурункул на внутренней стороне бедра Шахта, когда Тед садился. Отражение лица Хэла умещается ровно в одну из плиток на стене напротив, и, если он медленно двигает головой, лицо искажается и с оптическим звоном возвращается к норме в следующей плитке. Особое постдушевое ощущение общности развеивается. Даже Эван Ингерсолл бросает быстрый взгляд на наручные часы и откашливается. Уэйн и Шоу оделись и ушли; Фрир, главный приверженец полироли, ковыряется в волосах у зеркала, Пемулис теперь тоже встает, чтобы отодвинуться от ног Фрира. Глаза у того выпученные и широкие, из-за чего, как говорит Аксанутый, кажется, будто Фрира то ли бьют током, то ли душат.

А время в дневной раздевалке кажется безграничной глубины; все они были здесь раньше, точно так же, и снова будут завтра. Свет снаружи становится печальней, в костях отдается грусть, края удлиняющихся теней все четче.

– По-моему, это Тэвис, – говорит им всем в зеркало Фрир. – Всюду, где царят бесконечные труд и страдания, торчат уши долбаного Тэвиса.

– Не, это Штитт, – говорит Хэл.

– У Штитта не хватало калиток на крокетной площадке уже задолго до того, как ему попались мы, – говорит Пемулис.

– Пемстер и Хэл.

– Галация и Пемарама.

Фрир складывает крошечные губки и выдыхает, словно задувает спичку, сдувая со стекла большого зеркала какой-то крошечный остаток после откалупывания.

– Штитт только делает, что ему говорят, как славный послушный фашист.

– Че за хайль ты несешь? – спрашивает Стайс, – который хорошо известен тем, что спрашивает только «Как-высоко-сэр!», когда Штитт говорит «Прыгать», – щупая вокруг, чем бы кинуть во Фрира. Ингерсолл подбрасывает Стайсу взбученное полотенце, чтобы быть полезным, но Стайс не отрывает взгляд от глаз Фрира в зеркале, и полотенце падает ему на голову, и остается там висеть. Эмоции в комнате, кажется, меняют знак каждые пару секунд. Над Стайсом полуиздевательски смеются, пока Хэл вскарабкивается на ноги, аккуратно, поэтапно, перенося большую часть веса на здоровую лодыжку. Во время этой комбинации полотенце Хэла спадает. Сбит говорит что-то, но все тонет в реве смыва.

Феминизированный американец стоял поверх утеса под небольшим ракурсом к Марату. Он всматривался в тень сумерек, которая теперь накрыла их, и во все более сложное мерцание американового города Тусона, как завороженный, на манер того, как слишком большие для глаза виды завораживают людей до оцепеневшего очевидения.

Марат, казалось, был на волоске от сна.

Внутри тени даже у голоса Стипли имелся иной тембр.

– Говорят, это великая и, может, даже вечная любовь – у Рода Тана к вашей этой Лурии.

Марат хекнул, слегка повозившись в кресле.

Стипли сказал:

– Такая, о которой слагают песни, за которую люди умирают, а потом увековечиваются в стихах. Получаются баллады, оперы. Тристан и Изольда. Ланселот и как ее там. Агамемнон и Елена, Данте и Беатриче.

Дремотная улыбка Марата росла, пока не стала гримасой.

– Нарцисс и Эхо. Кьеркегор и Регина. Кафка и бедная девчушка, что боялась получить у ящика почту.

– Интересный выбор примера – почта, – притворно хихикнул Стипли.

Марат стал начеку.

– Сними свой парик и посри в него, Хью Стипли BSS. И меня устрашает твое невежество. Агамемнон не имел сношений с этой царицей. Муж был Менелай, что спартанский. А ты хотел говорить Парис. Елена и Парис. Что тройский.

Стипли словно придурошно веселился.

– Парис и Елена, лик, что тысячи судов гнал в путь. И конь: дар, который вовсе не дар. Анонимный подарок с доставкой на дом. Гибель Трои изнутри.

Марат слегка приподнялся в кресле на культях, проявляя эмоции по отношению к этому Стипли.

– Я усаженный здесь, ужаснутый naïveté [32] истории твоей нации. Парис и Елена были лишь казус белли. Все греческие государства в дополнение к Спарте Менелая атаковали Трою потому, что Троя владела Дарданеллы и требовала разорительные дани за проплыв, которые греки, дорого желавшие простой морской проплыв к азиатскому востоку, гневно отвергали. Все из-за торговли, война. Цитирующий «любовь» не цитирует оную Париса к Елене, потому что они только лишь казус.