Зэди Смит - Время свинга

• Название: Время свинга
• Автор: Зэди Смит
• Жанр: Зарубежное современное
• Год: 2018
• ISBN: 978-5-04-090843-1

Делает ли происхождение человека от рождения ущербным, уменьшая его шансы на личное счастье? Этот вопрос в центре романа Зэди Смит, одного из самых известных британских писателей нового поколения.

«Время свинга» – история личного краха, описанная выпукло, талантливо, с полным пониманием законов общества и тонкостей человеческой психологии. Героиня романа, проницательная, рефлексирующая, образованная девушка, спасаясь от скрытого расизма и неблагополучной жизни, разрывает с домом и бежит в мир поп-культуры, загоняя себя в ловушку, о существовании которой она даже не догадывается.

Смит тем самым говорит: в мире не на что положиться, даже семья и близкие не дают опоры. Человек остается один с самим собой, и, какой бы он выбор ни сделал, это не принесет счастья и удовлетворения. За меланхоличным письмом автора кроется бездна отчаяния.

---

Пять

Воскресенье в конце лета. Я стояла на балконе, смотрела, как несколько девчонок с нашего этажа прыгают через двойную скакалку возле мусорных баков. Услышала, как меня позвала мать. Посмотрела – она только входила во двор рука об руку с мисс Изабел. Я помахала, и она задрала голову, улыбнулась и крикнула:

– Никуда не уходи! – Я никогда раньше не видела мать и мисс Изабел вместе, только на занятиях, и даже с этой верхотуры могла определить, что мисс Изабел к чему-то склоняют. Мне хотелось сходить и посовещаться с отцом, который красил стену в гостиной, но я знала свою мать – она, такая чарующая с чужими, быстро раздражалась с родней, и это ее «Никуда не уходи!» означало, что я и не должна. Я смотрела, как эта странная парочка идет по двору, заходит в подъезд, преломляясь в стеклоблоках разбросом желтого, розового и буровато-деревянного. Меж тем девчонки у мусорных баков принялись крутить скакалки в другую сторону, в коварную их качкую петлю храбро вбежала новая прыгунья, и они завели новый напев – про мартышку, которую задушили[17].

Наконец мать добралась до меня, осмотрела всю – вид у нее при этом был жеманный, – и первым делом произнесла:

– Разувайся.

– Ой, да сразу вовсе не нужно, – пробормотала мисс Изабел, но мать моя ответила:

– Лучше знать сразу, чем потом, – и скрылась в квартире, а минуту спустя вышла снова с большим мешком блинной муки, которой тут же принялась посыпать весь балкон – так, что весь его устлал тонкий белый ковер, словно первым снегом занесло. Мне следовало пройти по нему босиком. Я подумала о Трейси. Мисс Изабел что, по очереди ходит домой ко всем девочкам? Ну и пустая же трата муки́! Мисс Изабел присела на корточки. Мать оперлась на ограждение балкона, поставив локти на перила, и закурила сигарету. Стояла она под углом к балкону, а сигарета была под углом к ее рту, и на ней был берет, как будто носить берет – самое естественное дело на свете. Расположилась она под углом ко мне – под ироническим углом. Я дошла до другого конца балкона и оглянулась на свои следы.

– Ах, ну вот и мы, – сказала мисс Изабел, хотя где это мы? В стране плоскостопия. Моя учительница стянула с ноги туфлю и для сравнения прижала стопу рядом с моим следом: на ее отпечатке видны были только пальцы, подушечка стопы и пятка, на моем – полный, плоский оттиск человеческой подошвы. Мою мать этот результат очень заинтересовал, но мисс Изабел, видя мое лицо, сказала что-то доброе: – Балетному танцору нужен свод стопы, да, но чечетку можно танцевать и с плоскостопием, ну, и ты, конечно, сможешь. – Я не сочла это правдой, но прозвучало по-доброму, и я вцепилась в ее слова и не перестала ходить на занятия, а потому продолжала видеться с Трейси – а именно это, как мне пришло в голову потом, и пыталась прекратить моя мать. Она пришла к выводу, что, поскольку мы с Трейси ходим в разные школы в разных районах, вместе нас сводят только занятия танцами, но, когда настало лето и танцы кончились, ничего уже не изменилось – мы сближались все равно, а к августу встречались чуть ли не каждый день. Со своего балкона мне был виден ее двор – и наоборот, не нужно было ни звонить, ни как-то формально договариваться, и хотя матери наши едва удостаивали друг друга кивков при встрече на улице, нам стало как-то естественно то и дело заскакивать друг к дружке домой.

Шесть

В квартирах друг у друга мы вели себя по-разному. У Трейси играли и пробовали новые игрушки – их запас, похоже, никогда не истощался. Каталог «Аргоса»[18], со страниц которого мне разрешалось выбирать себе три недорогие вещи к Рождеству и одну вещь на день рождения, для Трейси был каждодневной библией – она читала его истово, обводила выбранное, часто – при мне, красной ручкой, которую специально для этого держала. Спальня ее – откровение. Она переворачивала все, что, как мне казалось, я понимала в нашей с ней общей ситуации. Кровать у нее была в форме розовой спортивной машины Барби, занавески – с оборками, все шкафчики – белые и сверкали, а посреди комнаты, похоже, кто-то попросту опрокинул на ковер сани Санты. Сквозь игрушки нужно было пробираться. Сломанные составляли нечто вроде дна морского, а сверху на ней одна за другой размещались новые волны приобретений, археологическими слоями, более-менее соответствовавшими рекламе, какую производители игрушек в то или иное время крутили по телевизору. То лето было летом писающей куклы. Ее поишь водой, и она повсюду писает. У Трейси было несколько разновидностей этого поразительного технического устройства, и она могла извлекать из них всевозможные драмы. Иногда за то, что писается, она куклу била. Иногда сажала, голую и пристыженную, в угол, пластиковые ноги под прямыми углами вывернуты относительно маленькой попки в ямочках. Мы с ней играли в родителей бедного дитя с недержанием, и Трейси назначала мне в сценарии такие реплики, в каких я слышала странные, смущающие отзвуки ее собственной жизни дома – ну или множества «мыльных опер», что она смотрела, – поди пойми.

– Твоя очередь. Говори: «Ты профура – она вообще не мой ребенок! Разве я виноват, что она ссытся?» Давай, твоя очередь!

– Ты профура – она вообще не мой ребенок! Разве я виноват, что она ссытся?

– «Слышь, дружок, вот ты ее и забирай! Забирай себе, и поглядим, как ты справишься!» А теперь говори: «Да щас, солнышко!»

Однажды в субботу с немалым волненьем я упомянула при матери о существовании писающих кукол, тщательно заменив слово «писать» на «мочиться». Мать училась. Оторвалась от книг – со смесью неверия и отвращения на лице.

– У Трейси такая есть?

– У Трейси таких четыре.

– Подойди-ка сюда.

Она раскрыла мне руки, и я ощутила свое лицо у кожи ее груди, тугой и теплой, совершенно живой, как будто внутри у матери была вторая, изящная молодая женщина – рвалась на волю. Она отращивала волосы, ей недавно «сделали прическу» – заплели их на затылке в зрелищную форму рапана, словно скульптура.

– Знаешь, что я сейчас читаю?

– Нет.

– Я читаю о санкофе[19]. Знаешь, что это?

– Нет.

– Это птица, она оборачивается и смотрит на себя, вот так. – Она выгнула шею, отводя красивую голову как можно дальше. – Из Африки. Смотрит назад, в прошлое, и учится у того, что было прежде. А некоторые люди никогда не учатся.

Отец мой находился в крохотной кухоньке-камбузе, безмолвно что-то готовил – у нас дома шеф-поваром был он, – и разговор этот на самом деле предназначался для него, он должен был его слышать. Они с отцом тогда начали вздорить так сильно, что я часто становилась единственным проводником, по которому могла передаваться информация, порой – жестоко: «Объясни своей матери» или «Можешь передать от меня своему отцу», – а иногда вот так, с деликатной, чуть ли не прекрасной иронией.

– А, – сказала я. Я не видела никакой связи с писающими куклами. Я знала, что мать моя претерпевала преображение – ну, или пыталась преобразиться – в «интеллектуалку», поскольку отец часто швырялся в нее этим понятием как оскорблением, если они ссорились. Но вообще-то я не понимала, что это значит, – ну, может, понимала только: интеллектуал – тот, кто учится в Открытом университете, любит носить берет, часто произносит фразу «Ангел Истории»[20], вздыхает, если остальная его семья в субботу вечером желает смотреть телик, и останавливается поспорить с троцкистами на Килбёрн-Хай-роуд, когда все остальные переходят через дорогу, чтобы с ними не встречаться. Но главное следствие подобного преображения – для меня – заключалось в новых и озадачивающих окольных путях, какие она выбирала в разговоре. Казалось, она постоянно отпускает взрослые шуточки через мою голову – чтобы развлечься самой или досадить моему отцу.

– Когда ты с этой девочкой, – пояснила мать, – играть с ней – дело доброе, но ее воспитали определенным образом, и у нее есть только настоящее. Тебя же воспитывали иначе – не забывай этого. Ваш дурацкий танцкласс – ее единственный мир. Она в этом не виновата – так ее воспитали. А ты – умная. Не важно, если у тебя плоскостопие, не важно это – потому что ты умная и знаешь, откуда ты произошла и куда направляешься.

Я кивнула. Я слышала, как мой отец выразительно гремит кастрюлями.

– Ты не забудешь того, что я только что сказала?

Я пообещала, что не забуду.

В нашей квартире вообще не было кукол, поэтому, когда приходила Трейси, ей требовалось перенимать другие привычки. Здесь мы писали, несколько неистово, в череде желтых линованных блокнотов формата А4, которые отец приносил домой с работы. Это был совместный проект. Трейси из-за своей дислексии – хотя мы тогда еще не знали, что она так называется, – предпочитала диктовать, я же изо всех сил пыталась не отставать от естественно мелодраматических изгибов и поворотов ее ума. Почти все наши истории повествовали о жестокой и шикарной приме-балерине с Оксфорд-стрит: она в последнюю минуту ломает ногу, что дает возможность нашей отважной героине – зачастую презренной костюмерше или скромной уборщице театральных туалетов – занять ее место и спасти положение. Я заметила, что они всегда блондинки, эти отважные девушки, с волосами «как шелк» и большими голубыми глазами. Однажды я попробовала написать «карие глаза», а Трейси забрала у меня ручку и вычеркнула. Писали мы, лежа на животе, растянувшись на полу моей комнаты, и если к нам случалось заглянуть моей матери и увидеть нас в таком виде, в эти редкие разы она смотрела на Трейси хоть с чем-то напоминающим приязнь. Я пользовалась такими моментами, чтобы выторговать новые уступки для своей подруги: можно Трейси остаться на чай? можно Трейси остаться ночевать? – хоть и знала, что, если мать когда-нибудь задержится подольше и успеет прочесть то, что мы написали в своих желтых блокнотах, Трейси потом и на порог квартиры не пустят. В нескольких рассказах «в тенях таились» африканские мужчины с железными прутьями – разбивать коленные чашечки лилейно-белых танцорок; в одной истории у примы обнаруживалась ужасная тайна: она была «полукровкой» – это слово я записывала с дрожью, поскольку из своего опыта знала, до чего оно злит мою мать. Но пусть мне и было тягостно из-за таких подробностей, на фоне наслаждения от нашего сотрудничества они были мелким скандальцем. Меня крайне увлекали истории Трейси, я до безумия влюблялась в их нескончаемое откладывание повествовательного удовлетворения, чего опять же она, возможно, нахватывалась из «мыла», а то и извлекала из трудных уроков, какие ей преподавала собственная жизнь. Ибо стоило только подумать, что счастливый конец не за горами, Трейси отыскивала какой-нибудь чудесный способ его уничтожить или отвести в сторону, поэтому миг консумации – который для нас обеих, думаю, просто означал, что публика вскакивает на ноги и ликует, – похоже, не наступал никогда. Жалко, что у меня больше нет этих блокнотов. Из всех тысяч слов, что написали мы о балеринах в различных видах физической опасности, со мной осталась лишь одна фраза: «Тиффани высоко подскочила поцеловать своего принца и вытянула носки о как сексапильно она выглядела но тут как раз пуля впилась ей прямо в бедро».