Роман Медведев - Игра в свои ворота

• Название: Игра в свои ворота
• Автор: Роман Медведев
• Жанр: Повести

В этой книге история психически неготового к жизни в обществе человека. Отвергнутого, слабого, глубоко несчастного. Удел таких – неврастения взросления. Но, что если такой обнаруживает в себе особенности? особенности, которые позволяют ему разом исправить все имеющиеся недостатки на безграничную власть над обстоятельствами. Возникновение и созидание мира, где он властвует, а не пресмыкается. Это может завести слишком далеко, и не только в его фантазиях…

---

Медведев Роман

ПОВЕСТЬ

ИГРА В СВОИ ВОРОТА

г. Москва

1.

Начало этой истории было положено слишком давно. Так давно, что сегодня я чувствую себя стариком, вспоминая о днях начала. А ведь мне всего тридцать три. Впрочем, иные скажут: уже тридцать три. Но я не из тех. Я хотел бы жить дальше, а не прощаться с молодостью, списывая себя в утиль. И рука моя лишь крепче становится год от году. Но вот ведь… не сподобил меня создатель решать за себя.

      Лежа и умирая, здесь, вдалеке от дома и привычного окружения, я лишь тешусь воспоминаниями. Тем, что замерло во мне подобно ледяному наросту, висящему рядом, и не оставит уже никогда. Эти воспоминания тяготят нечто, именуемое совестью. А с другой стороны до щемящего зуда приятны, отчего расчесываешь их и расчесываешь. Покуда уж кровью не засочатся. Ведь они по большому счету – все мое достояние. Такие какие есть. Другими им уже не стать. Режиссер-время не предаст их монтажу и коррекции. Манипуляций с правдой не будет.

Я окунусь в них теперь в последний раз. Быть может рассужу себя по той упомянутой совести. Прежде, чем осудит та… Другая. Та, кто видит еще больше, чем я.

Воспоминания о детстве. Воспоминания обо всем и обо всех тех событиях, которые и привели меня в конечном итоге в этот ледяной сугроб…

***

Итак, это началось давно. Пожалуй, невозможно с полной уверенностью сейчас сказать, какой из эпизодов моих совершенных для восприятия галлюцинаций стал первым в жизни. В то время я, как и любой другой нормальный ребенок, еще не мог придать должного значения собственным переживаниям. И скорее от испуга отказывался от них в пользу серого, но привычного окружающего быта. Но все же…

Я родился в январе 1968 года, в семье, по-анкетному – служащих.

Роды прошли без осложнений. Маму на следующий день после семейного празднования нового года отец увез в ближайший роддом, где, спустя несколько часов, я первый раз подал голос. Никаких особенных обстоятельств, сопутствующих появлению младенца на свет, не было. За исключением, пожалуй, того, что я родился «в рубашке». Мама довольно часто упоминала об этом и именовала сей дефект не иначе как чудом. Наверное, у нее были на то причины.

Моя семья жила в тесной, хоть и трехкомнатной, квартире на третьем этаже панельного девятиэтажного дома. Еще помню времена, когда с нами был дедушка. Он проживал в отдельной комнате с балконом. Вид с балкона был не ахти какой, горизонт заслонял стоящий напротив дом-близнец. Но и об этом я узнал только после смерти дедушки. До того его комната напоминала Форт Нокс, своей неприступностью. Дед умел держать оборону даже от родного внука. Хотя, чего уж там, буду откровенным – особенно от родного внука. Которого он и терпеть не мог. «Сопливая жопа» – самое ласковое, на что мне приходилось рассчитывать от дедушки в свой нежный возраст.

Папа. Это был практичный и немногословный с домочадцами человек. Любящий мастерить все и вся по дому, заткнув за ухо огрызок карандаша и бормоча под нос сопутствующие ожидаемому успеху заклинания. Папа все делал сам. Ломал, чинил, строил и, зачастую, ломал снова. Ревностно относился к членам семьи, ломавшим что-нибудь без его на то санкции. Бранился. Никогда нога работника бытового сервиса не переступала порог нашей квартиры. Папа чувствовал себя вполне самодостаточным в этом отношении.

В нашей квартире под папиным усердием отпочковались: уголки радио-электронщика, столяра-плотника, сантехника, автомобилиста и стеллаж разнорабочего. Мой трудолюбивый родитель умел перевоплощаться в рамках любой из указанных ипостасей. Ну и, разумеется, у него был импровизированный кабинет, оттяпавший бо’льшую половину гостиной при посредничестве гипсокартонной перегородки. Стены кабинета украшали корешки скучных технических книг. Я силился и не мог представить, как папа мог играть с ними, ведь в некоторых и вовсе не было картинок. Зато, с его слов, они поглощали звуки. У окна кабинета врос огромный пульман. Под оргалитом на письменном столе лежала памятка: «Не ошибается тот, кто ничего не делает!» Папа делал и ошибался. Лучшим свидетельством тому явился ваш покорный слуга…

Папа работал на авиационном заводе и был, цитируя многочисленные грамоты и поздравительные открытки, – «… талантливым и преданным своей работе инженером-передовиком …». Сказать, что он любил свою работу – равносильно молчанию. Он обожал ее. Отдавал всего себя, оставляя нам лишь крохи. К слову, ощутимые вполне. Отчего я лишь со временем смог представить себе всю масштабность его натуры и искренне сожалеть о дефиците папиной энергии дома.

Папа не раз награждался медалями, грамотами и рос по служебной лестнице. Благосостояние нашей семьи полностью зависело от него. И мы жили достаточно хорошо по сравнению с соседями по дому и моими впечатлениями от семей сверстников. Хотя мы почти никогда не принимали гостей.

Мой папа был скромным и, как я уже упоминал, молчаливым человеком. На работе он, с подобающим ему усердием, стремился в первую очередь занять отдельный кабинет. Общество зачастую раздражало его. Люди определенно мешали ему отдаваться полностью своим мыслям, и расстраивали складывающиеся в голове структуры формул, чертежей и расчетов.

Помню повторявшуюся изо дня в день картину: папа стоит у окна, сложив за спиной руки и вперив глаза в неведомые окружающим дали. Я всегда побаивался своего отца и, можно сказать, не доверял ему.

Совсем иначе все было с мамой.

Моя мамочка. Она была настоящей хозяйкой дома. Увлеченной, как и отец, работой, но живущей при этом своей семьей. Была её душой. Да и руками с ногами тоже, не в укор папе будет сказано.

Мама была логопедом детского сада. Теперь сложно судить, но мне всегда казалось, что она не любила детей и занималась работой исключительно ради удовлетворения собственных амбиций. Она использовала несчастных деток как подопытных сущностей, экспериментируя в столь ограниченной области, как логопедия.

Другое дело ее отношение ко мне. Мне с детства доставалась от нее вся доброта и ласка, на которую только мама была способна. Она часто проводила время со мной. Я съедал её всю. Вампирил, покуда на глаза матери не опускалась пелена, и она не впадала в эйфорию детства.

С мамой я мог говорить о чем угодно и советоваться на любые темы. Ну, конечно, до того момента пока у меня не появились свои игры.

Мать была худощавой, высокого роста женщиной. Ее лицо с высоким лбом и длинным заостренным носом ни у кого не повернулся бы язык, назвать заурядным. Сквозь тонкую кожу виднелась сетка голубых сосудов. Большие черные глаза почти всегда блестели. Она носила длинные каштановые волосы, которые собирала в пучок, когда шла на работу и всегда распускала дома.

Насколько помню, на папином столе неизменно находилась их досвадебная фотография. На ней мама в летнем платье, смеясь, склонила голову, а папа обнимает и смотрит на нее. Этот его взгляд наполнен такой нежностью и любовью, что мне порой казалось – это не мой отец. Воочию такого взгляда я у него не видел никогда.

Родители жили мирно. Во всяком случае, я не припомню громкой ругани в нашем доме. Со мной, как я уже упоминал, общалась в большинстве случаев мама. Читала книги, играла, учила. Папа лишь изредка позволял себе позаниматься с сыном. В моей энергии он не нуждался.

Этот мир я и называл своей семьей.

2.

Давно стемнело. Наверное, около десяти часов. Посмотреть на часы и удостовериться в этом уже нет возможности, хотя вот они рядом, на руке. Стало чертовски холодно. Мне просто необходимо отвлечься и переключиться на что-нибудь. Надо дожить до ночи и там снова придет ОНА…

***

В детский сад (увы, не мамин) меня отдали в возрасте четырех лет. До этого со мной сидела смотрительница. Я плохо ее помню. Пожалуй, только связанный с ней случай, когда я опрокинул себе на руку чашку с оставленным ею только-только вскипевшим киселем. Я истошно визжал, с ужасом взирая на огромные волдыри, наступавшие на руку, а няня достала из сумки образок и неистово крестилась на него… Но мы продолжали дружить. С ней я научился еще до сада худо-бедно распознавать алфавит и даже начал что-то карябать на бумаге.

Когда меня привели первый раз в детский сад, я, прежде всего, поразился живописи на стенах. Это были: банальные цветочки, паровозы в облаках, чудовищных размеров винни-пух и горы. Именно горы я помню по сей день. Снежные верхушки, из-за которых выглядывало, может быть, чересчур оранжевое, солнце. Но и с ним они искрились ледяными кристалликами, представившимися моему воображению. В них даже прорастали ели. Тогда мне казалось, что ничего более чудесного я не видел и уже не увижу. Впоследствии, закончив школу, я специально пришел снова в свой садик с тем, чтобы непременно взглянуть на те прекрасные горы. Но, увы, к тому времени неизвестный художник «насадил» вместо них березовую рощу.