Виталий Самойлов - На пороге инобытия. Зарисовки к новой метафизике

• Название: На пороге инобытия. Зарисовки к новой метафизике
• Автор: Виталий Самойлов
• Жанр: Философия

Компиляция рабочих заметок автора, посвященных актуализации проблематики новой метафизики, а также содержащих в себе широкий задел на выход из того затяжного кризиса, в котором находится философия на современном отрезке ее существования.

---

Абсурд деторождения. Манифест онтологического антинатализма

Функциональное назначение человека, как вещи среди вещей, сводится к воспроизведению потомства. Проблематика смысла жизни, которую справедливо относят к проблематике метафизической, в итоге обрастает вполне-таки физической тиной: воспроизведение потомства становится критерием осмысленного существования, вне которого человек обрекается «общественным мнением» на прозябание в бессмыслице. В самом деле, легитимность «общественного мнения» должна быть признана самой последней инстанцией в подобного рода вопросах, разрешение которых, по Карло Микельштедтеру, может быть предоставлено чисто субъективному усмотрению, опирающемуся на la persuasione, т.е. убеждение. Таким образом, вопрос о деторождении принципиален не потому, что касается самоопределения человека в статусе «общественного животного», но потому, что именно здесь может быть соизмерена позиция оппозиции тому, что принято называть «стадным чувством». Репрессивность «общественного мнения» может быть признана куда более чудовищной, нежели репрессивность организованных карательных органов, что уже по определению говорит за действенность механизмов остракизма, подвергающих негласному преследованию всякого, кто заявляет протест супротив нормы или, выражаясь более резко, стадного шаблона. Иное дело, что самый этот протест, во-первых, может оказаться вполне-таки картинным, т.б. лишенным подлинности, а во-вторых, ни в коем случае не должен становиться самоцелью. Только с повышением градуса подлинности, невозможного без выхода к трансцензусу, которым обрываются нити повседневной инерции, может быть заявлена совершенно другая позиция, нежели позиция «общественного животного». Все кардинальное отличие последнего от подлинно человека состоит в том, что ему свойственна ангажированность на всех срезах того, что, в противоположность убеждению, можно назвать лишь мнением, либо же, по Микельштедтеру, «риторикой». Подлинно человек начинается с отказа от ангажирования в чем бы то ни было, что свидетельствует о нем, как об идиоте в изначальном значении этого слова, т.е. о том, кто судит обо всем, что называется, со своей колокольни. Здесь конфликт человека и среды переходит в конфликт индивида, притязающего на обретение Self, и группирующегося коллектива, вне зависимости от того, насколько он многочислен. Санкции обмирщенного «коллективного сознания» страшны не меньше и в чем-то даже больше санкций религиозного коллектива, но это уже вопрос, относящийся к другой плоскости. Здесь стоит заметить, что и для того, и для другого типа санкций характерно нечто типическое, что испокон века затрагивало основания социального общежития. Вопрос о деторождении в данном отношении весьма показателен. Протест child-free не следует даже принимать всерьез, ибо это явление весьма характерно для светской культуры, не в малой степени сложившейся на таких основаниях, как эвдемонизм, т.е. стремление к пресловутому счастью, и гедонизм, т.е. понимание удовольствия в качестве мерила «подлинного» существования. Речь идёт об обосновании позиции, которая не склоняется перед фетишем деторождения не из соображений личного комфорта, а также не из соображений этических, но из соображений онтологических или, говоря иначе, метафизических. Только этими соображениями и может быть поставлен вопрос о подлинно человеке (или Человеке с прописной буквы), который, по слову Канта, и есть цель сама по себе. Эти соображения указывают на то, что культ деторождения, а также вращающийся около него педоцентризм, безличен в своём нутре, поскольку находит за отдельно взятой индивидуальностью разве что функциональное назначение, никак не касающееся ее личной участи. Истоки этого культа следует искать в культе Великой Матери, который испокон века создавал иллюзию преимущества бытия (со строчной буквы, в значении жизни) над небытием (опять же, со строчной буквы, в значении гибели) за счёт того, что не мыслил частное отдельно от целого, т.е. сложное отдельно от простого, а качественное отдельно от бескачественного. Таким образом, вышеозначенными соображениями если что и может порицаться, то не деторождение как таковое, а половодье рождаемости как самоцель, в которой по сю пору, на уровне банальных стереотипов, находят чуть ли не единственное назначение человека, а также института брака. Можно сказать, что существо, отказывающееся быть «общественным животным», становится именно по этому вопросу «врагом рода человеческого», поскольку прямо указывает на то, что сохранение биологического вида может заботить его в самую последнюю очередь, в отличие от личного духовного пути, невозможного без того, чтобы находить в себе нечто большее, чем вещь среди вещей, а именно человека как цель саму по себе.

Трагизм революции, или Обреченность бунтаря

Бунтарь обречен тем, что бунтует ради невозможного, бунтует бесцельно, однако же не может не бунтовать уже хотя бы потому, что именно через бунт сквозной нитью проходит нерв пассионарного экзистирования, в котором только он и может обрести для себя подлинность. Ангажированность бунтаря той или иной идеологемой не так уж и принципиальна, поскольку всякого рода идеологема здесь – это лакмусовая бумажка, предъявив которую, можно создать видимость оправдания бунта. Но бунтари делают бунт лишь затем, чтобы на смену им пришли революционеры в изначальном смысле слова «революция», означающего замыкание безвыходного кольца Вечного Возвращения. Отсюда типическая для всех революционных движений диалектика, когда революция с почти что фатальной неизбежностью заканчивается консервацией, поскольку революция и консервация идентичны в своей глубинной сути. Из Бездны Хаоса рождается Новый Порядок, который девальвирует основополагающие завоевания бунта ради того, чтобы сохранить те из них, что не идут вразрез с интересами консервации. Бунтари в этой трагической перспективе вынуждены служить революционерам ударной силой расчистки внешнего пространства к тому, чтобы последние смогли изъявить то, что Ницше именует волей к власти. В связи с этим становится ясно, что коренное отличие бунтаря от революционера состоит в том, что если бунтарь обречен быть поверженным, точно так же как герой, терпящий поражение в схватке с роком, то революционер всегда в своём инстинкте до последнего остаётся закоренелым консерватором.

Богочеловек VS Человекобог. Заметки на полях христианской теологии

Господь-Вседержитель, будучи Словом Божьим и Князем Тишины, есть также образ Бога Невидимого, который, предвечно рождаясь Отцом Нерожденным из несотворенного Хаоса, структурирует Бездну Небытия, определяя тем самым очертания горнего и дольнего миров. Противная ему миссия падшего ангела состоит в том, чтобы сместить Первочеловека, сотворенного по образу Слова, на Периферию, создав пролог к драме расколотого в своей множественности бытия. Здесь Слово выступает в значении Спасителя от Тьмы, что сумраком богооставленности образует Бездну, отделяющую Это от своего Другого. Спускаясь на дно Ада, он смертью побеждает смерть, претворяя Тьму (Небытие) в Свет (Бытие) и выступая таким образом препятствием перед «Тьмой превысшей Света» (Инобытие), которую Неизреченный, по слову Писания, соделывает своим покровом и которая есть истинный, но при этом абсолютно непостижимый, Черный Свет неприступности и непознаваемости. Но между тем именно Свет Бытия есть умопостигаемый исток человека, утрата причастности к которому создает экзистенциальную драму, символизированную в одной из притч Христа образом блудного сына, уходящего на распутье для того, чтобы возвратиться к своему отцу. В таком прочтении эта драма обессмысливается как замыкание круговращения, проделанного человеком лишь ради обратного прибытия к Первоначалу. Смещение на Периферию здесь понимается как предмет вины, подлежащей Искуплению, что создает задел к пониманию драмы Богочеловека как актуализации божественной необходимости, исполнению которой содействует «благая вина Адама». Этому взгляду, понимающему отношение Этого к Другому в качестве трагедии рока, противолежит такое воззрение, которое бы сводило богочеловеческий конфликт к трагедии свободы, на чем совершенно справедливо настаивает Николай Бердяев. Сатана, некогда облеченный достоинством Утренней Зари, которая в последующем будет «узурпирована» Христом, может быть понят здесь, вслед за гностиками, как носитель тайного послания, идущего от Божественного Мрака. Это в немалой степени проливает свет на интуицию Достоевского о Человекобоге, которому, точно так же, как и ницшеанскому Сверхчеловеку, доводится искать оправдания себе самому в себе самом ценою дерзновения к «пустующим Небесам», недвусмысленно понятого как метафизический бунт, побуждаемый тоской падшего ангела по утраченному Свету. Удаление на Периферию здесь – это принципиальный опыт богооставленности, который парадоксально указывает на Божественный Мрак и означает также опыт трансцендентности, влекущий за собою состязание с Другим. Штурм Небес, таким образом, должен пониматься в перспективе эзотерической доктрины Пути Левой Руки, которая указывает на Противника как «левую руку» Невидимого Бога, воплощающую собой Справедливость в противоположение Милосердию, ознаменованному Господом-Вседержителем как «правой рукой» Неизреченного. Оба Пути смыкаются у Облака Непознаваемого, что помогает устранить путаницу, связанную с сугубо экзотерическим прочтением эсхатологии, созданной Книгой Откровения, в подлинности которой не без основания сомневались некоторые из Отцов Церкви. Несмотря на то, что вышеизложенные соображения уместны лишь в контексте религиозно-мифологического мировосприятия, это не умаляет того факта, что они располагают истинностью, пускай и в символическом ее значении.