Ксения Кошелева - Стёртые лица

• Название: Стёртые лица
• Автор: Ксения Кошелева
• Жанр: Драматургия

Девочка едет на родину. Возвращается домой. Только «дом» – пустота, какая-то идиотская сказка, вокруг те же самые степи, те же самые поля, те же самые столбы. Здесь, кажется, и вовсе ничего нет.

---

Стёртые лица Ксения Кошелева

© Ксения Кошелева, 2017

ISBN 978-5-4485-8524-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Лица, лица – с лицами всегда хуже, чем с именами. Там, в приюте, изо дня в день на глаза ей попадались одни и те же люди, и за семнадцать лет научиться различать их смог бы и слепец. Соседки по комнате, другие девчонки, монашки, повара, старый дворник, мать-настоятельница, а ещё почтальонша и та госпожа, что содержала приют – закроет Роксана глаза, и какая-нибудь физиономия выплывет из памяти… Нет, всё-таки не выплывает. Мать-настоятельницу ещё можно смутно вспомнить – волосы, забранные в узел, бородавка на мягком носу, будто бы плюшевом, щербатые зубы и… И, наверное, добрые глаза. Или бородавка была у сестры Агнессы? Или у дворника? А редкие усы? У какого-то из поваров или у старой сестры Магды?.. Чёрт их разберёт, и чёрт с ними.

Кровать возле шкафа занимала Эрин, кровать у стола – Белла. С ними было легко, всё-таки десять лет провели вместе, можно было выучить, которая Белла, а которая – Эрин. Одна повыше, кудрявая и с пятном родимым на щеке, рисует постоянно лошадей и завесила рисунками всю свою стену. Лошадь в прыжке, лошадь стоит, лошадь бежит, лошадь лежит. Вторая, значит, пониже, две толстых косы и очки в роговой оправе, пишет стихи на духовные темы, всё про ангелков да про благодать. Да, одна из них Эрин, а вторая – Белла. С лошадьми точно Белла, а с ангелками, выходит, что Эрин. Только сейчас, спустя десять лет, Роксана вспомнить может лишь очки и родимое пятно, а нос, глаза, губы и прочее всякое, что растёт на лице и должно вроде как отличать одну особь от другой – всё это стёрлось, выветрилось.

Видела Роксана однажды статуи, вырытые из южных песков. Их головы за тысячу лет превратились в щербатый булыжник, и ничего больше. И ничего больше.

Вот едешь так в трамвае, думаешь, что нужно купить сигарет и зелёнки, а ещё кончился хлеб, и неплохо бы забрать из починки брюки – а к тебе подсаживается незнакомка и называет твоё имя, говорит о лекциях, тетрадях, которые она у тебя взяла на прошлой неделе, всё говорит и говорит, улыбаясь, и ты морщишься, силясь вспомнить, кто же она, чёрт возьми, есть?.. Вскочив на остановке, она машет тебе рукой и выходит, а имя её так и не всплыло в памяти. И на лекциях тех была, и тетради кому-то отдавала – видимо, этой самой девушке, которая уже скрылась в толпе, за спинами чёрными и серыми.

Может, будь у неё разные глаза или свёрнутый на бок нос, Роксана бы её запомнила.

Вот и этот – просто сказал ей, что они знакомы, и виделись сто лет назад, во время войны, во время холодное и злое, когда Роксане уж точно было не до этих самых лиц. Она помнила подвал в расселённом доме, буржуйку с кривой трубой, а во дворе красные качели, а на стене номер «14/4», тоже намалёванный красным, а крыс, крыс жирных как забудешь?..

В подвале, конечно, был человек. Чёрное пальто с оборванным хлястиком, и, кажется, всё. Нет, ещё клетчатая рубашка, рукава которой он всегда заворачивал. Но ведь кто угодно может сказать, что они с Роксаной знакомы и виделись во время войны, так ведь?.. Ей лица всё равно не вспомнить.

Нужно двигаться на ощупь, осторожно.

Где был дом?

На Малой Гвардейской.

Сколько этажей?

Три.

Как грелись?

Буржуйка, а труба – в окно.

А рубашка?

Синяя в чёрную клетку.

А волосы мои? Какой длины были?

Их вовсе не было, голова обрита после тифа.

Всё сходится.

И голос. Голос, кажется, тот самый.

Можно не тратить десять лет на запоминание, легче зацепиться за какую-нибудь деталь и держать в памяти именно её – вот голос, к примеру, или – какое счастье – родинку на его подбородке. Хорошо, что у него есть эта самая родинка, и весьма заметная. Или рост – он чуть выше среднего, просто держишь это в голове, и всё. А голос и движения его, любимые гримасы вроде кривой ухмылки – всё это, оказывается, уже тебе известно, ещё с войны.

Складывается из этих деталек целый человек, и сразу получается, что он тебе знаком, сразу опознаёшь его, и словно бы никаких проблем у тебя нет. Словно бы нет. Никаких.

Весна, 1556

Колыбелью для девочки стала обувная коробка, заботливо выстланная какой-то полосатой тряпкой. Вместе с девочкой в коробке лежала записка – угол позавчерашнего газетного листа и накарябанные красным карандашом поверх статьи о культивации помидоров два слова на митенштуре1: «РАКСАНА ПАЖАЛУСТО». Той же неуверенной рукой с другой стороны, на груди обезглавленного футболиста республиканской сборной (его голова пострадала, когда отрывался угол) были выведены те же самые слова, но уже на аштуцуах2. Разве что «РАКСАНА» поменялась с «ПАЖАЛУСТО» местами.

Первым, кто наткнулся на коробку, был молочник Герцум, энкориец, обращённый в имперскую веру. Сестра Габриэлла, взявшая на руки завёрнутого в застиранное полотенце ребёнка, за последние полгода приняла от него трёх найдёнышей – Герцум приходил раньше всех, а сестра Габриэлла имела обыкновение вставать затемно.

Взяв на руки младенца, сестра вспомнила вдруг ту лопоухую девицу с именем, которое никак не шло на ум, но зато в памяти остался её огромный живот и рассказы о краснобородом язычнике – святая Ута, язычнике-дикаре!.. Девица появлялась пару раз на благотворительных завтраках, устраиваемых имперской общиной, ела много, словно бы в последний раз, и успевала набивать карманы своей драной куртки пирожками и булками. Её имя сестра Габриэлла так и не вспомнила, но ей точно было известно, что девица живёт вместе с другими местными митами на выселках, что она нищая, безграмотная и совершенно испорченная – как и большинство этих несчастных людей. Они остались на этой земле после того, как Республика отвоевала её у Империи лет с пятьдесят назад, и существование влачили жалкое.

Вот и та девица – в её жизни единственным ярким пятном была красная борода дикаря-скотовода, одного из тех, что кочуют в округе, иногда переходя со своими стадами границу и добираясь до этих самых выселков. Кого-то из них солдаты ловят и расстреливают на месте, кого-то вешают, чтобы не тратить пуль, и, может, этот таинственный язычник, от которого девица была беременна, уже давно мертвец. На это обстоятельство самой девице было наплевать – она охотно рассказывала всем, что этот нечестивец был мужчиной видным и даже шикарным, не чета местным беднякам, окружавшим её – что имперцам, что республиканцам. Чёрные глаза и бородища до середины груди, выкрашенная в красный цвет – и плевать, что он не говорил ни на одном из языков, что знала девица. Настоящий ужас, по мнению сестёр прихода. А ещё ужаснее было то, что однажды девица не явилась на благотворительный обед, а потом и вовсе никто из местных не смог сказать, видел ли её в последнюю неделю.

И вот – пожалуйста.

– Ты помнишь, – тихо спросила Габриэлла у молочника, – ту девушку с язычником?

Герцум кивнул, но ничего не сказал.

У ребёнка, подброшенного в обувной коробке, были серьёзные чёрные глаза, волнистые смоляные волосы и уши, оттопыренные чуть больше, чем следует.

– Бедная девочка, – произнесла сестра Габриэлла, и молочник, изучавший записку на газете, кивнул, не сильно, правда, понимая, кого именно имеет в виду сестра – мать или ребёнка.

Весна, 1573

Дверь во втором этаже открылась, и Роксана вскинула голову, разгоняя дым одной рукой – и пряча другую, с сигаретой, за спину. На деревянную терраску выскочила кривая девчонка с растрёпанными рыжими косами, кажется, из младших. Перегнувшись через перила, она выпучила глаза и крикнула Роксане:

– Тебя зовёт матушка!.. Поторопиться просит!..

– Поторопиться, ага, – фыркнула Роксана, но девчонка, развернувшись, уже скрылась из виду. Сунув окурок в щель между кирпичами, Роксана заправила выбившуюся рубашку за ремень юбки и повторила снова: – Поторопиться, конечно…

Всё же по лестнице она поднималась, перешагивая через ступеньку.

В коридоре пришлось бросить пару приветствий, задержаться на мгновение у коробки с раненой ласточкой, которую притащила девчонка из седьмой комнаты, и раздать несколько сигарет – две или три, потому что в пачке оставался от силы десяток. Остановившись у двери матушкиного кабинета, Роксана наклонилась, чтобы сквозь замочную скважину определить, в каком матушка настроении – её стол располагался прямо напротив двери, и обычно лицо матушки было прекрасно видно.

Матушка писала что-то, склонив голову и подперев её рукой. Чёрт разберёт, какой будет разговор.

Вглядываясь в её черты примерно с минуту, Роксана убедилась наконец, что это, во-первых, именно матушка, а во-вторых, совершенно непонятно, в каком она настроении.