Виктор Кротов - Свидание с отцом. Документальная повесть

• Название: Свидание с отцом. Документальная повесть
• Автор: Виктор Кротов
• Жанр: Русское современное

В повести сведены различные эпизоды посещения автором своего отца в период его заключения в исправительно-трудовых лагерях. Заключение, вызванное работой над педагогическим разделом Программы КПСС, продлилось семнадцать с половиной лет (1958—1976).

---

Свидание с отцом Документальная повесть Виктор Гаврилович Кротов

© Виктор Гаврилович Кротов, 2017

ISBN 978-5-4483-2904-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

На обложке: фото отца, присланное из лагеря.

Введение

Здесь собраны истории, которые мне удалось написать до окончательного ухода в сказки и притчи, в афористику и философию, в семейную и сочинительскую педагогику. Большинство из них относится ко второй половине ХХ века, то есть к советским временам и, частично, к первому послесоветскому десятилетию.

Не совсем все истории реалистичны по форме, но для меня все они были основаны на совершенно реалистичном жизненном опыте.

В Потьму

Плацкартный вагон. Россия. Шестидесятые годы двадцатого века. Непродыхаемая жара и тут же повсюду кинжальные сквозняки, от которых каждый ловчит уберечься, как может. Скопище народа, с тяготами коротающего путевую ночь. Скошенные полки, отсырелые матрасы. Грязно, маятно. Наша страна, наша эпоха. В каком другом времени, в какой другой стране узнают этот вагон? Поскорее стал бы он давней колоритной приметой прошлого, отцепившегося от обновлённой нашей жизни…

Но сейчас шестидесятые годы двадцатого века, и я еду в этом вагоне, где грязно и маятно. Мне досталась верхняя боковая полка, на которой длинному толком и не поместиться. Тоже – примета времени: приходится крючиться и корячиться, чтобы ужиться с отведённым тебе пространством.

Отчаявшись заснуть, я слез со своего прокрустова ложа, но внизу приткнуться было некуда. Всюду спали или маялись люди. На некоторых полках даже по двое – обычно матери с детьми. Подо мной на нижней полке спали, обнявшись, муж и жена. Спали в простой своей ширпотребовской одежде – две коренастые фигуры, приспособленные к деревенской жизни, два усталые лица на серой подушке. Но мельком глянув на них, я долгую секунду не мог отвести взгляд: что-то было в их едином существе, в их объятии, что говорило о любви и нежности точнее любых слов на свете.

Мне повезло. В том купе, продолжением которого служили наши боковые полки, не спал старик, занимающий нижнее место. Он сидел у столика, о чём-то думая, и приветливо кивнул мне, приглашая присесть на его постель. Он был бородат, длинные волосы его, чёрные с сединой, были стянуты сзади в пучок. Держался он просто, но словно выпадал из обыденности и поездного сумбура – то ли светлым лицом своим, то ли неторопливой размеренностью движений. Когда я спросил его, не священник ли он, сомнений у меня почти не было.

Звали его отец Илия. Это был первый батюшка, с которым мне привелось общаться. Служил он в глухом провинциальном приходе, но в завязавшейся беседе нашей роль провинциала выпала на мою долю. О вере, впрочем, мы не говорили вовсе. Говорили об отце моём, к которому я ехал, о других трудных человеческих судьбах. Говорили о доброте и злобе, о том, как жить по-настоящему среди всяческих к этому помех. О многом говорили, хотя вроде бы о чём-то одном. Так до конца и не договорили. Я записал его адрес, и несколько лет ещё длился в редких письмах наш ночной разговор, пока не перестали приходить аккуратно исписанные батюшкой ответные листочки, и я понял с печалью, в чём причина.

Куда, откуда мчался наш поезд в эти часы? По какой стране, по какой эпохе? С удивлением я обвёл взглядом наш усталый вагон с тлеющими вполнакала лампочками в проходе, когда батюшка предложил соснуть нам в остаток ночи. Каждое лицо в полутьме казалось значительным и загадочным. Человеческие судьбы окружали меня и неслись – попутчики – в нашем общем поезде, в нашем общем вагоне.

От Потьмы до Потьмы

Поезд шёл дальше, в Саранск. Собираясь в дорогу, я даже подумывал, не воспользоваться ли случаем – доехать до Саранска, побывать в музее Эрьзи. В музее невероятного скульптора с невероятной судьбой. Скульптора, ваявшего в Латинской Америке фантастические лики из красного дерева квебрахо, и убитого в московской подвальной мастерской. Но не так просто совместить два среза бытия. Поезд пошёл дальше, в Саранск, а я вылез на морозную заснеженную платформу станции Потьма.

Это была Потьма-первая. Мне нужно было теперь добраться до станции Потьма-вторая, а для этого – пересечь весь городок. Не мне одному. Многих вытряхнул поезд вместе со мной, и Потьма хорошо знала, кто мы такие. В это раннее, очень раннее утро, ничуть не светлее ночи, нас уже ждали. К поезду придвинулись люди, больше женщины, с пустыми санками на веревках-поводках. Они брались доставить наши вещи от первой Потьмы до второй. Подошла женщина и ко мне – пожилая мордовка, закутанная в толстый платок, в бесформенный ватник, обутая в валенки. Сама мысль о том, что я не понесу сам свой рюкзак, что его повезёт на санках женщина, семенящая рядом, представлялась мне нелепой. Но женщина не отходила. «Пятьдесят копек, пятьдесят копек», – повторяла она настойчиво, и я вдруг сбросил рюкзак с плеч и сунул его в санки.

Отойдя от Потьмы-первой совсем немного, я заметил в боковой улочке небольшую колонну людей. Сначала показалось, что это обычный солдатский отряд, который можно встретить изредка и в Москве. Но солдат было мало, и руки их лежали на автоматах. Остальные были заключенными. Чёрные одинаковые шапки, чёрные ватники, чёрные штаны. И белеющие в темноте лица. Ни одного из них не успел я разглядеть на ходу, сквозь не очень сильные свои очки, но словно повеяло на меня от этой колонны – тоской, неволей и завистью к нам, идущим куда заблагорассудится. И стало немного стыдно за себя, свободного, за морозные пьянящие глотки утреннего воздуха, за каждый шаг свой по белоснежной дороге.

Дорога заняла минут двадцать. Мордовка шла быстро, ничуть не отставая, и мы оказались в авангарде наших попутчиков. Во мне говорил опыт дорожной стратегии: на всякий случай подойти раньше остальных. На этот раз, правда, спешить было незачем. Ближайший поезд от Потьмы-второй отправлялся часа через два, и мы все влились в большой квадратный зал ожидания, напоминавший обстановкой своей общий вагон. Не плацкартный, а именно общий, с одними лишь сидячими местами, битком набитый общий вагон.

Сидячих мест в этом севшем на мель ноевом ковчеге не хватало. Те, кто кантовался здесь раньше, располагались на скамейках, но порою и уступали свои места: то солдатик пустит офицера, то мужичок усадит женщину с малышом на руках. Было несколько пьяных, но особенно разгуляться им не давали. Странным, напряженным было это сборище, где на каждого, у кого не хватало опознавательных признаков, поглядывали с осторожностью: а ты кто таков? какие твои дела здесь, в этих особых местах? не пересекутся ли ненароком наши пути?

В Явас

В темноте, которая никак не хотела рассеиваться, мы высыпали к поезду. Три или четыре вагона было в этом поезде, и внутри они были непривычны взгляду. Наверное, из-за печки, стоявшей в одном конце. Рядом – бак с водой, с привязанной к нему кружкой. Пёстрая наша компания расселась по деревянным скамейкам. Пожилой кондуктор прошёлся по рядам, проверяя билеты; на поясе у него висел большой фонарь. И мы поехали.

Слишком игриво сказал я насчёт компании. Не было её. Все мы ехали в одну сторону – и словно в разные страны.

Куда ехали бывшие зэки, прижившиеся здесь, неподалеку от тех зон, из которых вышли? Настороженные, оглядчивые, с заскорузлыми руками и лицами, они были вроде бы местными, вроде бы своими, оставаясь чужими и отчуждёнными. Что за жизнь вели они здесь? Каким смыслом, какими стремлениями и препятствиями была она наполнена?

В другую жизнь ехали подтянутые офицеры и напряжённые солдатики. Да и то – в общую ли жизнь, или их тоже вёз наш короткий поезд в разные жизни, в солдатскую и офицерскую? Очень уж отличались их лица друг от друга.

А мы, кто ехал на свидание, разве не чувствовали себя здесь почти иностранцами? Каждый был словно укутан в прозрачный плащ своей беды, своей трудной семейной судьбы, своей верности и надежды.

И сколько здесь было других людей, о которых я мог лишь догадываться – кто они. Вот штатские с воинской выправкой, полные привычного благополучия. Вот малыш у окна, бойко выкрикивающий номера лагерей, мимо которых мы едем. И только никак не найдёт мой взгляд тех, кто испокон веков отсюда. То ли нет их почти в этих местах, то ли не ездят они туда-сюда, а так и живут, где живётся.

Мы ехали, останавливались, и ехали дальше, и всё тянулась и тянулась череда лагерных пунктов с замысловатыми номерами. Один, только один из этих номеров имел для меня значение, но было их множество – нигде не написанных, но витающих в воздухе. Только неуёмный эрудированный малыш объявлял их с гордостью вслух, не обращая внимания на шиканье накрашенной мамаши. Таинственные узкоколейки и зимние наезженные дороги во множестве уходили перпендикулярно нашему маршруту…