Ирина Листвина - Прогулки вдоль линии горизонта (сборник)

• Название: Прогулки вдоль линии горизонта (сборник)
• Автор: Ирина Листвина
• Жанр: Поэзия
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-00098-091-0

Стихи Ирины Листвиной глубоки, самобытны и искренне религиозны. Они – плод раздумий над судьбой отношений человека с Богом и с окружающим миром…

В поэтике Листвиной нет логического изложения событий трёх характерных для неё рядов – сюжетно Библейско-Евангельского, дневникового и исторического (выпавшего на долю современников и параллелей – из российской истории), Подоплёка, подпочва этих стихов, их истинное содержание – трагическое познание и странствия души, ищущей очищения и свободы…

В этом стремлении преодолеть преграды повседневного существования есть две составляющие – вертикальная и горизонтальная. Авторское я как бы то опускается на дно колодца («Колодец двора»), то пробивается из земли, как растение, и тянется вверх к небесам («Нездешний бал», «Вариация из Верлена»). А в горизонтальном плане преобладает взгляд – в широком смысле слова. Но это и взгляд из окна в даль, и встречный – из дальних просторов в окно, в тесноту ограниченного пространства («Карниз», «Дом», «Баллада о ране»)…

Эти пограничные странствия и искания даны не прямо, а в символической системе образов, сквозь интуитивное овладение словом, не только продолжающее традиции поэзии начала XX века, но и связующее их со стоящей особняком линией Велемира Хлебникова. Когда выщепление корня из жизненных связей слóва соединено с проникновением во внутреннее, объединяющее словá, как живые единички языка, родство («Корни»)…

(Отрывки из рецензии Т. Ю. Хмельницкой)

---

Ирина Исааковна Листвина Прогулки вдоль линии горизонта Ретроспектива (Моноразговорник и азбучный молитвослов)

© Листвина И, текст, 2017.

© «Геликон Плюс», макет, 2017.

Ремарка первая

Два слова о названии. Разговорники – двуязычные книжечки-гиды, они дают в новой языковой среде ключ к обсуждению простых вещей – например, как пройти к музею, снять номер в гостинице, сколько стоит хлеб в ближайшей булочной etc.

Название «Моноразговорник» возникло в силу того, что ответы на столь же простые вопросы (но только из области «не хлебом единым») существуют – и во множественом числе, но на стороне читателя. Тем самым ответная реплика лишь подразумевается.

Перехожу к молитвослову. Мы и не подозреваем (забываем!), что оказавшись в непосильной для нас ситуации, нередко молимся – кратко, своими словами. Мы бессознательно поступаем так начиная с детских лет, нередко задолго до того, как впервые переступаем порог храма. Азбучным он назван отчасти и потому, что автор прошёл первую половину своей «дороги к Храму»[1] неконфессиональным путём (нет, не языческим, не буддистским, не индуистским, но…). Так уж вышло, что просто своим.

Но и не только поэтому. Да, «аз, буки веди, глаголь добро» – стало общеизвестной истиной. Но ведь добро начинается с малого (почти детского), с вещей простых и как бы односложных, «азбучных». Хотя стихи эти скорее уж «многосложны» и не всегда однозначны.

И последнее:

Если вы предпочитаете в стихах туманные, не вполне ясные смысловые значения, лишь бы было благозвучие, если вы равнодушны к малоизвестным подробностям – например, к таким, о которых было написано в «Русской старине», или к галлицизмам, сыгравшим в своё время иинтереснейшую роль в становлении российской поэзии, или к упоминаниям библейских текстов (этот перечень можно было бы и продожить), то вам лучше не заглядывать в Краткие послесловия, которыми заканчиваются «Привал в облаках» и все остальные разделы сборника

Разумеется, также не стоит заглядывать в них, если вам и без того всё понятно или известно.

Привал в облаках[2] («Шансон Дым» и «Шансон Сон»)

I. Стихи из Шансон Дым (1958–1968 гг.)

Вершители судеб

Вершители судеб, творцы и палачи,
Тираны, стоики, строители, солдаты…
Бессмертник, врезаннный в гранит и кирпичи
Стены багряной, острия ограды,
Да роз закрытые, кровавые глаза
В венках на площади и на кустах горбатых.

Бесчинства, сбитые во фрунт парадов,
И флаги на ветру (со всхлипом «пли!»),
И канонады все, и колоннады,
Асфальт вполнеба, небо без пощады.

И невских вод, и площадей тирады,
Что смертный ужас в конность бронзы влит,
И лист шуршит ещё, как соглядатай.
Ночь Микельанджело: «Молчи, молю, молчи!»[3]

На свалке гипсовой своих гигантских статуй
Нам жизнь оставили творцы и палачи,
Убийцы-стоики, строители-солдаты.

Апрель

I

Апрель, и апельсин,
И ломкий слух капели —
Так делятся легко на солнечные щели,
А в лужицах с эмалью льда – бензин,

И солнце бьёт полого по панели,
Луч пилит синеву, как жук-пропеллер,
Но в ветках – первая мелькнула акварель.

Над лужицей испуганно кружится,
Из сна ли выпав, со снегу, синица —
Конец зиме, мой ветреный апрель.

II

Мой апрель-менестрель,
ледяной, продувной одуванчик,
как в сифоне, капель
комарино звенит, то ли плача.

За снега, за века
затаясь, что тебе то и дело,
всем кивая: «Пока!» —
улыбаться – упрямо, несмело.

Прозвенела струя:
«Я другой, я не знаю, веками
только камни стоят,
оттого что из вечности – камни.

Я рождаюсь зимой,
но по-летнему ярок и тонок,
с ясной снежной каймой
я жесток и упрям, как ребёнок,

но так больно от холода
и от слепящего света,
ручеёк я и облако,
сам я из талого снега».

…Уходя налегке,
пробежит, не прощаясь, нечаянно,
трель – капель по щеке,
дребезг ливня и трепет дыханья.

Где гостишь, с кем летишь
мой апрель, колокольчик и мальчик?
Смехом сыплешься с крыш,
с них – горстями (безгорестно?!) —
      плачешь?

Конец осени

Дождь, захлёбываясь, крошится
голышами хлеба,
тучи, пегие, как лошади,
вытоптали небо.

Сверху (гром-гремя) по улицам —
бьют битюжьи ноги.
Осень просится отмучиться
на моём пороге.

В неба холст, досиня выстиранный —
сердце, имя, тело,…
слиток капель, ветром высверленный,
бился до предела.

Но ни жалобы, ни жалости
в листьях ржаво разных
Жизнь и смерть им – краски, кажется,
ярки и бессвязны.

Льёт, как карты мечут… Спрашивать
в хаосе ответа —
умирать и вправду страшно – так?
Жить – да легче ль это?

Прояснилось… Солнце выглянуло
вновь, без укоризны —
в небо лёгонькое, вылинялое,
в серый круг отчизны.

Вечер, воздух…

Ввечеру, где лилово и зыбко,
где сокрыта сирень переливами влаги,
я стираю неверные буквы резинкой
с черновой и непрочной бумаги.

Стали знаки едва различимы, как точки,
уж не видно ни черт, ни ошибок,
проступает на стёртом до марли листочке
сеть голубеньких, бьющихся жилок.

Утром чуть свет проснусь,
      мир едва обновится,
разве вспомню холодные прописи жизни?
А пока тосковать – безотчётней, чем птица,
о далёкой безвестной отчизне.

Баллада о елях и детстве

Мельчат огоньками мили,
а мысли горят воочью,
я в жёлтом автомобиле
мчусь (он с антресолей) ночью.

А память аховой пылью
на крыльях автомобиля
порхает за тормозами,
где лак слезает – слезами.

Из-под колёс, под колёса
огни неверные лезут,
вдруг что-то сверкнуло косо,
тень дерева перерезав.

Не ельничья ли аллея,
бегущая в сон из детства
(туда, где некуда деться)?
Олень ли то в отдаленье?

«Что? Вам в аллею из елей?
В ту, видную еле-еле?
Поверив искомой цели,
скорей берите левее».

Утро холодом веет,
снежные флаги белеют,
и старый мой джип в аллею
вплывает – дышать не смею.
…

«Бежит и тает, как свечка,
по улочке, бежевой речке,
иное солнце, ручное,
в оранжево-белом облаке,

солн-шар[4] – печёное яблоко,
он мал, но оно сквозное,
вот белый олень промчался,
и миг лишь до сна остался…»
…

Но отчего – под колёса
мгновенья, будто каменья?
Не чудится ли аллея?
Не взять ли левей откоса?

Лёд тронулся, не остановишь,
напрасно баранку ловишь,
джип, верная моя лайка,
что ось, что любая гайка

летят за север, за осень,
вслед снегу тебя заносит
туда, за алмазной гранью
(последней в максимализме?)

за Северный полюс жизни
или, быть может, за Южный
(такой же книжный и вьюжный)…
А грань земная – на осень,

по кругу назад – и бросит.
И вот аллея из елей
покрыта снегом забвенья,
(и всем нам, тронутым ею,

она видна еле-еле…)
Мой город, на сон похожий,
летят огоньки и звенья,
что ж, снова я твой прохожий.

Но сонм рождественских елей
всё там же – он не левее,
а прямо – и вверх! Правь твёрже.
«В горах моё сердце»[5], Боже.

Почти верблюд

Дети, и цветы, и звери
(Или проще, Рай)
Проходи, зовут, сквозь дверь и
С нами поиграй.

Но она – всё туже, уже.
Нет, не мародёр,
Не пират, я неуклюже
Взрослый дромадёр.

Больше солнца и без меры —
Вас любил-люблю.
Жаль, что я уж жёлтосерый
И почти верблюд.

На дворе кричит погонщик
И стоит жара,
Тащат тачку, катят бочку —
Вот и вся игра.

Побреду, закинув шею,
В жар песок колюч.
В нём найду ли ваш волшебный
И сребристый ключ,

Что, открыв в оградах струны,
Прозвенит в саду,
Где игрушечные луны
Ждут свою звезду.

Душа моего тела

Т. Ю. Х.[6]

Душа моего тела,
ты словно бы онемела,
не всё ли тебе равно —
в подушку или в кино.

Душа моего тела,
какой ты стала несмелой,
движеньям ты разучилась,
да что же с тобой случилось?

Ты вспомнить не захотела
мир глиняно-пустотелый.
Тебе б улиткой свернуться,
к простой молитве вернуться,

забыто старозаветной,
вечерней и предрассветной.
Душа моего века,
ты слепо замкнула веки.

Какое тебе дело,
пускай веселится тело,
пускай оно опустело.
И мир танцует на нервах,

век-спринтер кричит: «Кто первый?»
(«Кто последний?» – мы,
он: «Да-вай пер-вых!»),
мир концовок, уличный, оный —

словно лагерник перед шмоном.
На прямой магистрали века
сметены следы человека.
Нервопровод тонет в бетоне,

напряженье гудит да стонет.
Время терпит, нервы спрессованы,
нервы прячутся за засовами.

Нет звезды. Но ведь тьма – шатается,

когда ощупью ищут свечу.
И ребёнок – рождается
за последним: «Я не хочу!»

Родина (1)