Владимир Костицын - «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники

• Название: «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники
• Автор: Владимир Костицын
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-4448-0853-5

Владимир Александрович Костицын (1883–1963) – человек уникальной биографии. Большевик в 1904–1914 гг., руководитель университетской боевой дружины, едва не расстрелянный на Пресне после Декабрьского восстания 1905 г., он отсидел полтора года в «Крестах». Потом жил в Париже, где продолжил образование в Сорбонне, близко общался с Лениным, приглашавшим его войти в состав ЦК. В 1917 г. был комиссаром Временного правительства на Юго-Западном фронте и лично арестовал Деникина, а в дни Октябрьского переворота участвовал в подавлении большевистского восстания в Виннице. Позднее был профессором МГУ, членом Государственного ученого совета, директором Геофизического института. В 1928 г. уехал в Париж, откуда не вернулся. Работая во Франции, стал одним из создателей математической биологии. В день вторжения немцев в СССР был арестован и девять месяцев просидел в Компьенском лагере, а после освобождения включился в движение Сопротивления. В своих воспоминаниях и дневниках он пишет о различных эпизодах своей богатой событиями жизни.

---

«Маня, – обращается Александр Александрович, – нельзя ли получить еще ломтик хлеба? Я, по рассеянности, сразу его съел». – «Ни за что, – отвечает Марья Григорьевна. – Ты знаешь свою порцию. Поторопился съесть ее, больше не получишь». Видя растерянный вид Александра Александровича, ты протягиваешь ему свой кусочек. «Не допущу этого безобразия, – говорит Марья Григорьевна. – Если ты, Юлия, будешь вмешиваться в мои распоряжения, я отказываюсь вести дальше хозяйство». Испуганный Иван Григорьевич бросает на тебя умоляющий взгляд, твой кусочек возвращается к тебе. Александр Александрович покорно опускает голову, и все успокаивается.

Следует второе блюдо – пшенная каша, скорее – пшенный жидкий развар на воде без капли масла. «Кто хочет масла, пусть несет свое», – говорит тетка и затем поясняет: «Меня научили очень хорошему способу варить кашу: если сразу налить воды, получается чепуха, а если добавлять понемножку, то все замечательно разваривается и сохраняется великолепный вкус». Александр Александрович, который на минуту вышел, возвращается с кусочком масла на ложке и кладет в свою кашу. «А я и не знала, что у тебя есть настоящее масло», – говорит ему жена. «Да уж, это не Главрасмасло», – отвечает он ей с торжеством. Главрасмасло – это центр по производству растительного масла, где Марья Григорьевна работает. Она не дает мужу своего растительного масла, а он ей – своего коровьего. Обед кончен; подается жиденький чай без сахара; каждый приносит свои кусочки.

Вечером – ужин: те же блюда в том же порядке и с теми же репликами и пререканиями. «И это всегда так?» – спрашиваю я у тебя. «Всегда, – отвечаешь ты, – с той только разницей, что завтра будет гречневая каша, а послезавтра – картошка». – «Я не про это говорю, – возражаю я, – а вот об этих спорах о кусочках, этой неумолимости, этом торжестве, когда один ест то, чего другой не имеет». – «А, это у них в семействе издавна заведенный порядок». – «Но неужели это меню никогда не сдабривается кусочком мяса или рыбы?» – «Нет, никогда». – «Что же, все так-таки довольствуются этим режимом?» – «Трудно сказать. Мне кажется, что тетка с семейством чем-то подкармливается у себя в комнатах». – «А твои, Иван Григорьевич, дети?» – «Папа часто ходит ужинать напротив, к Борису Александровичу: там кормят дорого, но прилично». – «А дети?» Ответа нет, что, собственно, и является ответом. «Ну, по крайней мере, этот режим должен стоить дешево», – говорю я. «Не знаю, – отвечаешь ты, – до сих пор платил папа; я не имела к этому отношения, а в конце месяца увидим».

И мы увидели: счет получился как раз такого порядка, чтобы слизнуть наш месячный заработок. К большому возмущению Марьи Григорьевны, я попросил показать книгу закупок, нашел там и мясо и многое другое, и на мой вопрос о мясе Марья Григорьевна, глядя мне в глаза ясным и твердым взглядом, сказала: «Неужели же вам ни разу не попалось в супе мяса? Так-таки ни кусочка?» Что же можно было ответить? Ты не хотела никаких домашних историй, боялась расстроить Ивана Григорьевича нашим разрывом с теткой, а я боялся расстроить тебя и промолчал. Но нужно было подумать о дополнительном заработке.[277]

Прежде чем думать о заработке, пришлось думать об отоплении. Температура упорно падала, а восстановления центрального отопления не предвиделось. В сентябре в комнате была «комнатная» температура в 15–16 градусов, но уже к концу сентября она спустилась до 10 градусов, а в октябре неумолимо поползла ниже, и мы стали мерзнуть. Пришлось подумать об электрической грелке. Та, которую я купил, была необычайно эстетична: внутри горели красные лампочки, дававшие теплое впечатление, но температура ползла вниз, и, когда она доползла до 4 градусов, мы решили переместиться в маленькую угловую комнату, твою комнату, надеясь, что там будет легче сохранять тепло. Ошибка: комната оказалась необычайно холодной, и наша грелка и тут была недостаточна. И притом произошло происшествие, лишившее нас всякой возможности греться электричеством. Был опубликован декрет, каравший смертной казнью за электрическое обогревание помещений. Так как у нас иного выхода не было, мы все-таки продолжали греться.

И вот, когда я находился в комнате, а ты была в коридоре, – звонок, необычный, и ты кричишь мне по-французски, чтобы я выключил печку. Я выключил и немедленно спрятал ее за занавеску, но некто, быстро идущий по коридору, заговорил, обращаясь к тебе: «Милая барынька, мне и не нужно понимать по-иностранному, чтобы знать, в чем тут дело. Счетчик уже мне это сказал: и то, что грелась печка, и то, что после вашего крика ее выключили. А вот где она, мы сейчас найдем. Собаку Трефа[278] знаете?» – «Какого Трефа?» – «А полицейского. Так вот, электрический Треф – это я. Вы, вот, спешили по коридору, значит, комната далеко; вот, может, та, крайняя по коридору направо». И с этими словами он вваливается к нам в комнату, а за ним, крайне перепуганная, появляешься и ты. «Ага, – заговорил он снова, – печку-то успели припрятать. Но вряд ли очень далеко. Найдем». И шасть за занавеску: «Ну вот и она, тепленькая; все ясно. Ого, какая красивая! Я еще не видал таких».

Эти слова дали мне надежду. Я сделал тебе знак глазами, чтобы ты оставила нас наедине, и затем сказал: «Ну что же, поговорим?» – «Отчего не поговорить? Мне жалко сдавать такую печку по начальству». – «Так не сдавайте». – А неприятности мне не сделаете?» – «На основах взаимности». – «Ладно, только вот что: я – честный человек и взяток брать не хочу. Покупаю ее у вас. Согласны?» – «Да, а за сколько?» – «Вот вам три тысячи. Пусть она пока полежит у вас, а вечером, возвращаясь домой, ее возьму. Только чур не болтать». – «Ладно, и вы тоже». Так и сделали. Неприятностей не было, но печки мы лишились.

Тогда, постукиванием по стене, я нащупал вентиляционный ход и весь следующий день долбил камни и кирпичи, чтобы до него добраться. Это удалось. Затем, по случаю, мы приобрели дрянную железную печку маленького размера и поставили ее. Она грела, только пока топилась, брала очень много дров, и тут, к ужасу Ивана Григорьевича, я стал покупать их у вашего швейцара Ивана Семеновича. Ужас Ивана Григорьевича происходил от того, что Иван Семенович снимал и распиливал деревянные полы в подвальном этаже. Дом уже не принадлежал Ивану Григорьевичу, что было окончательно, но этого еще никто не знал, и очень многие надеялись на счастливый для буржуазии исход гражданской войны.

Таким образом, Иван Григорьевич переживал болезненно каждое повреждение своего дома и решительно потребовал от меня, чтобы я не покупал этих дров: «Помилуйте, зять домовладельца покупает у собственного швейцара на отопление распиленные полы своего собственного дома». – «А вы знаете другой дровяной источник?» – «Нет, не знаю». – «Так вот, я не хочу, чтобы дочь домовладельца, моя жена, имела бы снова, и на всю зиму, ревматизмы. Что же касается до собственного швейцара, то с меня уже достаточно собственной тетки». Он засмеялся: «Знаешь, с меня тоже достаточно, но… только чтобы она не услышала». Но печка не помогла. Температура в комнате стояла низкая, по утрам на поверхности воды в кувшине плавал лед, и ревматизмы появились.[279]

Здесь следует несколько остановиться на Трамоте, потому что мы подходим к времени, когда я его покинул. Всероком – Всероссийская эвакуационная комиссия, основанная декретом С[овета] Н[ародных] К[омиссаров] в апреле 1918 года, имела во главе моего давнего и хорошего друга Леву (Мирона Константиновича Шейнфинкеля-Владимирова). С ним мы скоротали бесчисленные часы и дни в Вене в 1908–1909 годах и Париже в последующие годы до 1916-го включительно. Трудно перечислить те услуги, которые мы оказывали друг другу, как и трудно передать глубину доверия и дружбы, которые нас связывали. В качестве заместителей он имел Сергея Владимировича Громана – чудо-ребенка 20 лет, обладавшего огромной инициативой и значительным здравым смыслом при полном отсутствии опыта, и Петра Филипповича Бондарева, старого матерого железнодорожника-движенца, начальника службы движения в НКПС, единственного в своем роде знатока российской железнодорожной организации.

Управляющим делами Всерокома был я, и через управление делами проходили все дела из отделов. Число сотрудников вместе с провинцией было свыше шестисот, иначе говоря – огромное учреждение; вдобавок Лева в качестве чрезвычайного уполномоченного по эвакуации обладал диктаторскими правами, крайне необходимыми для быстроты действия. Вначале речь шла о спасении ценных грузов и промышленных предприятий от немцев, и деятельность Всерокома была направлена на запад. С лета 1918 года, с начала гражданской войны, пришлось также заняться и востоком. К сожалению, в этот решающий момент Лева оказался совместителем; он уже и так в качестве заместителя наркомпрода отдавал нам только четверть своего времени, а с гражданской войной стал членом Реввоенсовета Южного фронта и появлялся у нас раз в три недели. Так мы оказались под командой волевого мальчика двадцати лет и безвольного Петра Филипповича, вдобавок пьяницы и любителя женщин, охотившегося в дебрях Всерокома на всех хорошеньких сотрудниц, а таковых было очень много.