Елена Ушакова - Ночное солнце. Стихи

• Название: Ночное солнце. Стихи
• Автор: Елена Ушакова
• Жанр: Поэзия
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-00098-124-5

«Ночное солнце» – итог многолетней работы автора, избранное из четырех поэтических книг, выпущенных в период с 1991 по 2012 гг. Елена Ушакова – псевдоним филолога Е. В. Невзглядовой, главный научный интерес которой – интонация стихотворной речи. Сочетание в одном лице поэта и филолога – явление не частое в нашей словесности, а стиховая интонация – это основной признак стиха, отличие его от прозы. «Голосом, голосом работает поэт» – сказано Мандельштамом; этот голос должен быть узнаваем. И у Елены Ушаковой есть свой голос, она узнаваема.

---

Елена Ушакова Ночное солнце. Стихи

Издание выпущено при финансовой поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации

Издание Санкт-Петербургской общественной организации «Союз писателей Санкт-Петербурга»

«Не люблю театр, не люблю фантастику…»

Не люблю театр, не люблю фантастику,
Не люблю лунные ночи,
Ранние вставания, утреннюю гимнастику,
Как и вы не любите, впрочем.
Не люблю многолюдства, застолий,
Новейшие стихи, прозу
С их вывертом, запашком непристойным,
Лютикам предпочитаю розу,
Как и все остальные.
Не люблю странностей и ошибок
Грамматических; слов: ностальгия,
Красота, мудрость, творчество – ибо
Широковещательны; половички, покрывала,
Имена: Глеб, Станислав, Инна,
Наречие «особо», прилагательное «шалый»,
Запах съеденной колбасы, бензина.
Не люблю тех, кто нуждается
В поклонении, не люблю мавританского
Стиля – восток! Что касается
Миндаля жареного под шампанское —
«Не люблю», – капризно писал Руслову
Михаил Кузмин, чтоб не быть, как другие, —
Все, все, все я прощу златоустому
За стихи его дорогие!

«И всегда-то мое детство в залах эрмитажных…»

И всегда-то мое детство в залах эрмитажных
Семенит за мной – у пляшущих сатиров, в переходе, возле Ганимеда
Вспоминаю своего отца, молчащего, не повторяющего дважды;
Путаницы не любил невнятной, лихорадочного возбуждения и бреда.

Мне рассказывал студент физфака и товарищ мой по классу:
«Всеволод Гордеевич читал, опорные слова нажимом
Выделяя, аккуратно завершая фразу,
На параграфы всю статистическую физику разбив, в согласии
с регламентом, режимом».

Был всегда логичен, смутному волнению не доверял, слепой надежде…
Подойду к базальтовому черному Веспасиану, встану с края.
Здесь свою ладонь в его руке я чувствую, как прежде.
Прямо голову держал, Эйнштейну Бора нерасчетливо предпочитая.

Здесь его глаза стальные зажигались весело при взгляде
На орлиный профиль, шею мощную и губы, сложенные твердо.
Прихожу сюда минуты этой ради.
Складки каменные кожи императора, родные фьорды

Хочется тайком потрогать. Так приходят, знаю,
Гладят памятник могильный, для того и годный,
Чтобы дань отдать, и пусть подальше будет, с краю,
Чтоб уйти, не думать, быть свободной.

«Пока примеривалась к ямбам неравностопным…»

Пока примеривалась к ямбам неравностопным,
Пока ломала размеры стиховые,
Пока присматривалась к звукам речи расторопным,
К ее извивам, лебединому изгибу выи,

Я очутилась с той стороны, с изнанки,
Подкладочной стороны твоей души, милый,
Ты вспомнил бы здесь платоновскую лакедемонянку,
Что в придачу к хорошему прекрасного попросила.

Мне довелось умыться трехсложников теченьем
Со строкой, вздувшейся, как на ветру парусина,
Это следование под твоим парусом, позднее мое увлеченье,
Так похоже на занятие Ганса Касторпа медициной.

О, внутренний портрет – рентгеновский снимок и лимфа,
Струящаяся под кожей, – какая это малость
В сравнении с мыслью подвижной – муза, нимфа,
Душой скользкой быстро к душе прижималась!

Так сладко и весело, и вспухает знание общее,
Подводное, как у рыбы об икринке.
Знаю, любишь обособленные определения и ропщешь
На бледное «й» в нашей пишущей машинке.

«Старый китайский коврик над маминым диваном…»

Старый китайский коврик над маминым диваном,
Сколько себя – столько его помню,
Висел надо мною все детство, не стану
Всего вспоминать, бог с тобою, мой дух бездомный!

Китаянка над ним трудилась, пекинская ткачиха,
Черные бусинки плескались в раскосых глазах-полосках.
О, нежные сумерки, щекой ворс трогаю, так тихо-тихо
И спокойно, как до рождения, – спасибо таблетке крохотной, плоской.

Жгучая рана исчезла куда-то, укатила,
Словно на поезде уехала – всё дальше, мельче, о, подольше,
Прошу, покачай меня, милосердная сила,
Неподвижная, ласковая, piano, dolce…

Ошибка произошла, ошибка! Когда? Давно! Прежде,
Чем я успела задвигаться в байковых тряпицах;
До первого испуга, пока сладко сомкнуты вежды,
До света, до первого звука если б можно было остановиться!

А потом уже поздно, поздно, потому что нет спасения
От любви и страха, от любви и страха.
Тщетны адвокатские Твои приемы: растения
Многоцветные и многострунные увещевания Баха.

Метель

«Окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой…
Небо слилося с землею».
В этих местах за окнами, утепленными ватой,
сегодня, как полтора века до нас с тобою,
белые вихри снуют, и злая бежит позёмка,
и мы, россияне (термином стало слово
необычное, произносимое нынче с вызовом, громко),
медлительные сердцем дети града Петрова,
словно скучаем – лень, неохота; все равно не победишь погоду,
не добраться из Ненарадова в Жадрино,
его величеству морозу в угоду
сидим у телевизоров и следим в декабре нежадно
за сюжетами: вот депутат округляет око,
пускаясь в рискованное придаточное, как в путешествие.
Метель! Слабую мысль прогрессивную сносит далёко,
трудно продвигается, с барьерами, словесное шествие.
Где, где спасительное сказуемое с подлежащим?
Память о слове, только что произнесенном,
занесло: змейкой вьется бессмысленно жужжащей
одинокий союз, вырванный порывом ветра бессонным.

«Подали ужинать. Сердце ее сильно забилось». По всем расчетам,
давно пора уже быть ему дома; подгоняют тревогу
электронные часы с комода, и лифта напрасное гудение
нехорошее что-то
нашептывает, накачивает, или, как сказал Солженицын, указывая
всем дорогу,
«нагуживает». Чего только не выносит наш могучий…
Однако можно же позвонить, задерживаясь!
Какие только не бывают несчастные случаи!
Нет-нет, воображение, крепись, пожалуйста, коней придерживая!

Вьются, вьются под фонарем белые оводы,
не то пляшут, не то срываются в бегство отчаянно.
С пятого класса знаем, что причины сражений и поводы – разные.
Они разные не случайно.
Сколько скрытых мотивов поведения, тщательно таимых,
как причудливы извивы чувств и в радости, и в позоре!
Тень Федора Михайловича реет даже в Токио, даже в небе Рима,
Словно разнесли инфекцию звездчатые снежинки-инфузории.
Но мы, не правда ли, устойчивы и податливы, как наши рябины, ивы,
И такими должны быть, друг, наши сыновья и дочки.
«Бурмин побледнел и бросился к ее ногам» – как счастливо!
Гений человечности светит нам сквозь снега и строчки!

«Только он, только он, Зощенко, мог…»

Только он, только он, Зощенко, мог
Рассказать бы эту замечательную историю, как
Один доктор наук кинулся со всех ног
От другого доктора наук, зацепившись за его сапог, башмак,

С деньгами, документами и казенным инвентарем,
Которые он украл, из портфеля стащил,
Руководимый директором института – главарем,
Создателем и распорядителем уголовных сил.

И мы бы смеялись, смеялись, смеялись до слез,
Пока не вспомнили, как тихий, воспитанный человек
Побеждал с помощью разума невроз,
Но не победил чиновников и их литературных коллег.

О, как наивно и самоубийственно он верил в закон
И любил маленьких, несчастных советских людей!
Я хотела бы, чтобы увековечил новый Гудон
Дорогие черты и чтобы не было тех статей…

Ах, мы слишком многого, знаете, хотим!
Лучше перечитаем его письма – письмо за письмом.
«Дорогой Иосиф Виссарионович!» – он написал. Помолчим
Над страницей, голову рукой подопрем…

«Лучше спущусь в лифте, чтобы не проходить лишний раз мимо…»

Лучше спущусь в лифте, чтобы не проходить лишний раз мимо
Заклеенной бумажным прямоугольником с печатью квартиры,
Забыла ее номер, по Фрейду, видением настойчивым теребима,
Забыла, потому что хотела забыть. Половичок перед дверью,
помню, застиран.

Я столкнулась с этой женщиной, выходя из дома, у парадной,
Она гуляла с собакой; «здравствуйте» – громкое, неформальное, —
Поскольку мы не были знакомы, предупредило: что-то неладно,
И я заглянула в лицо, пробегая, печальное.

Оно было каким-то несобранным и свидетельствовало об отказе
От борьбы, рассеянное, не способное оказать отпора,
В отличие от обычных лиц, а я обходила лужу, избегая на сапогах грязи,
Но что я могла сказать? Тут нет основания для укора.

Вид неблагополучия слишком знаком… Но вот уже странно закрыта,
Запечатана дверь. Как рассказали всезнающие соседи,
Похоронив мужа, она бросилась с моста Лейтенанта Шмидта
В ледяную осеннюю воду; сюжет для небольшой трагедии.

Одни считают, что самоубийство – слабости признак,
Другие – что, наоборот, силы.
Религия осуждает, наши предки не справляли печальной тризны
В этих случаях и на кладбище не давали могилы.

Я думаю, что самоубийство – самый вынужденный вид смерти.
Умирая в болезни, мы даем свое согласие отчасти,
Отдавая постепенно жизненные силы, здесь же – поверьте,
Без малейшего приятия конца – собственное полноправное участие

В уничтожении… самого себя? Как?.. Стоящего на ногах, теплого,
Готового бежать, дышать, смотреть, вертеть… Боже!
Не готового только зависеть, ненавидеть, терпеть… Сердце замирало
и ёкало…
И значит, не было выхода никакого, нигде, никуда и туда – тоже!

К акцентной речи