Юлий Крелин - От мира сего

• Название: От мира сего
• Автор: Юлий Крелин
• Издательство: Издательство ''Советсткий писатель''
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1976

Энергичный, волевой, самолюбивый Начальник, требующий во имя главной цели своей жизни — спасения людей — беспрекословного подчинения от помощников и учеников — таков главный герой повести Ю. Крелина ''От мира сего''. Хирург по профессии, автор не замыкается, однако, в узкопрофессиональной, медицинской сфере и ставит в своей книге ряд важных проблем — социальных, семейных, нравственно-этических.

---

— Ближе к трем узнаем.

— У меня собака заболела чумкой…

Начальник (прикрыв трубку рукой). Можно помолчать, когда я разговариваю? Ну хорошо! Спасибо вам за сообщение. Мы всегда готовы. Ждем, ждем. Приходите с ними. Ну, некогда, а у кого есть время! Мы с вами тут посидим, кофейку попьем. (Смеется.) А чего бояться? Ну, будьте здоровы, будьте. Спасибо… Ну вот! Допрыгались?! Комиссия.

— Какая комиссия? Недавно была.

— Мало чего была! Не знаешь, что ли, как это бывает. Неделю назад одна инстанция, сегодня другая, а через неделю третья. Не люблю я эти комиссии, когда по всей работе: по учебной, по лечебной и по научной. А тут еще, на беду, как раз и жалоба привалила. Ребятки, за работу, всем подготовиться. Проверить истории болезней. Жалобу и все документы по ней ко мне на стол. Придете с ними вы и вы. Надо по этой жалобе особенно все подготовить. Тут нам всем придется попотеть. И моя запись есть. Вот не вовремя, черт побери.

Сергей. Да что особенного. Там, в конце концов, мы ни в чем не виноваты.

— Ты ребенок, что ли? Не знаешь — захотят, так найдут вину. А если найдут вину — лучше извиниться, а не оправдываться. Помните! Ладно. Вы идите, а вы и вы — останьтесь. По местам, ребята. Впрочем, если уж очень, можно и оправдываться. Работать. А ты начинай оперировать.

Все ушли. Остались «вы и вы».

— А у нас, в общем-то, благополучно все. Все хорошо. Ничего никто не скажет, капать не будут.

Начальник. Вот сейчас-то и проявятся порядочные люди. Порядочный человек именно для таких комиссий и нужен. А вот люди, делающие карьеру, — опасны. Комиссия для них самый лучший трамплин, кого-нибудь подсидеть, на чье-нибудь место сесть.

— Да никто не будет.

— Не будет! Это мы еще посмотрим. Тут вот сейчас и скажутся ваши моральные ценности, для кого правда хороша, а счастье лучше. Сколько я для вас всех сделал. Все вы мне обязаны по гроб, а могу я надеяться на вас? Один вдруг «спасителем» неожиданным оказался! Это что ж! — это непосредственно против меня акт, против моей хирургической тактики и научных воззрений.

— Что вы! Что вы! Он тогда вообще, кроме как о больном, ни о чем не думал. Думал бы — не посмел.

— Ты мне его не защищай. Я его и без тебя знаю. И он-то человек, пожалуй, порядочный, он клепать ни на кого не будет.

Потому только я и оставил его после этого. Эх, черт побери, никогда не знаешь, для чего и кому эта комиссия нужна. Ну ладно, ребята, всем готовиться. Со всеми сомнениями ко мне. Он-то не подведет. Я для него много хорошего сделал. И оставил его после этого дела. Он помнит. Он человек порядочный.

ГЛУХОНЕМОЙ (Рассказ хирурга)

— Сергей, ты сегодня только его лечишь? Или кого еще оперируешь?

— Только его.

— Занудная операция. Не люблю я их.

— А что делать?

— Да нет, я так. Да и вообще — глухонемой.

— Угу.

Сергей начал мычать. Идиотская манера мычать, когда с тобой разговаривают.

— Да еще жара. Халаты, фартуки, шапки, маски. Сдохнуть можно.

— Дожидайся кондиционера. — Пока Сергей настроен эпически.

— Дождешься. Помрем раньше.

— В новом институте есть, говорят.

— А там все есть. Я вчера был у них. Аппаратура — нам не снилась!

— А чего тебя туда носило?

— Начальник посылал. Я ему говорю, что у них кондиционеры во всех операционных, что производительность труда, говорю, по подсчетам, на восемь — десять процентов повышается; а он мне говорит, что производительность труда в операционной при любых условиях остается одинаковой, как смертность, которая всегда остается стопроцентной в конечном счете, при любых условиях. Оперировать, говорит, надо уметь, и чтоб не мешали. А уж без помощи, говорит, обойдемся. В хорошем настроении был сегодня утром. Надо спросить, кинули ли проволоку кипятить. Вон везут уже.

— Смотри, как ужасно смотрит больной. Смотрит и ни черта сказать не может. Молчит, и все. И не слышит ни черта. Интересно, что у них — постоянный шум в ушах или постоянная тишина?

— Я-то с ним в палате говорил. Немножко записками, немножко жестами. Договариваться с ним трудно. И не только из-за немоты, но и характер гадковат: капризен, разболтан. Чуть что — сразу скандалит. А как скандалить он может?! Кричит да руками размахивает. Представляешь?

— Ну знаешь — его-то грех ругать. Существование его, надо признать, не очень обычно. — Сергей ответил, как это бывало с ним иногда, занудно и резонерски. Ну чего все оправдывать и объяснять. Ну пусть он трижды глухой и пятижды немой — характер-то останется характером.

Больной в операционной что-то стал протестовать. Не ложился на стол. Возражал вроде, что ли?

— Да положите же вы его, в конце концов. Все равно же сейчас вы ни о чем с ним не договоритесь! Вы его не поймете. Он вас не услышит. Вот видишь: гад — этот больной. Я даже разозлился, глядя на эту бессловесную дискуссию со стороны.

— Может, он просто боится. Под местным его оперировать плохо, не выйдет. — Сергей все теоретизирует.

— Ничего. Не треснет. Немой-немой, а какой шум от него! А наркоз-то, впрочем, наверное, лучше.

Ворвался Начальник и, как всегда, наотмашь. Наорал на всех и велел делать под наркозом. И этот доволен, хоть и влетело. Конечно, ему под наркозом легче делать. До чего все лишней работы боятся. Все, все полегче хотят. А Начальник как хороший футболист: из любого положения в дальний от вратаря угол. Сначала наркотизаторам:

— Если вы, будучи у меня анестезиологом, до сих пор не усвоили эту истину или очень уж самостоятельно думаете, то… — и дальше, как всегда, про самостоятельную работу. Интересно, а какая же это может быть самостоятельная у анестезиолога работа (всегда наркоз кому-то, для какого-то хирурга). Вот ведь балаболка. Вот у кого февраль в голове. Теперь нам:

— И вы тоже вдохновились на мытье, а до остального вам и дела нет! И без того в операционных дышать нечем, а еще шум такой.

Все правильно. Пусть теперь на Сергее спляшет.

— Мне не нужны такие работники. Если еще хоть раз услышу такое — вы у меня год к операционному столу не подойдете.

Еще чего-то наговорил и ушел наконец. Все опять занялись работой.

Наркоз разве можно давать при таком крике. Ведь под наркотиком уже. Любой шум, даже легкий, в голове у него развернется до размеров извержения. Ах да! Он же глухой. Ха, все никак не усвою это. Вернее, не прочувствую. Теперь он спокойнее лежит, когда на спине. На боку что-то не хочет. А смотрит с ужасом. Ничего. Сейчас тиопентал подействует, глаза-то и закроет.

— Ну, спит? Кладите на бок, и начинать пора. В этой операционной долго не простоишь — в такой духоте.

Я сел на табуретку и стал смотреть в окно. А он смотрел, как укладывают больного.

— Ну вот и начинать можно. Начали?

— Давай.

— Бери крючки.

— А гемостаз?

— Да здесь крови-то — кот наплакал.

— Хозяин — барин, только здесь бы я положил зажим.

— Ну клади. Только быстрей. Давай дальше.

— Чего гонишь?

— А чего зря тянуть?

— Смотри, а гематомы-то никакой. Неужели рассосалась уже? И цело все.

— Может, дальше? Давай вскроем. Еж твою двадцать! И здесь все хорошо. Принесите снимок!

Когда снимок принесли, он аж побледнел весь. Куда все резонерство улетело?! Он на меня так посмотрел. Как будто я виноват! Сам же смотрел, как укладывали. Положили не на ту сторону. В борьбе этой совсем запутались. Где право, где лево. «Эх вы! черноногие», — сказал бы Нач. А я тут ни при чем. В конце концов, никакой особенной трагедии нет (Сергей бы сказал: «Трагедия не может быть особенной или не особенной — трагедия есть трагедия». Я его уже наизусть знаю), перевернуть и сделать с другой стороны. Ошибки — не страшно делать, а страшно не исправлять их. Ну, ошиблись — не машины же.

Я НЕ ТАКОЙ

После укола очень тяжело переносить весь этот шум. Сделали укол, а в палате бог знает что происходит. Кровати двигают, руками размахивают, что-то говорят. Кровати-то двигают, чтобы каталку провезти — меня в операционную. До укола, хоть немного, болело, а сейчас — нет. Они думают, что я их не слышу, а я глазами все слышу. Если вижу, что говорят, — понимаю. Вот и сейчас вижу весь шум. А укол тянет к успокоению. Им бы спокойно мне все объяснить — я ж гляжу. Но они уверены, что не пойму. Но в основном я понял: надо делать операцию. Конечно — рука-то двигается плохо.

А я для них, наверное, не столько больной, глухой и немой, сколько смешной человек. А они так уверены, что операция мне необходима, что я все равно не пойму, не услышу, да и не врач, — и они просто категорически решают, а мне знаками объясняют. Какие тут могут быть разговоры и с кем! Они знают, они делают по закону — и правильно. А то, что я не все понимаю, не все вижу, что и о чем и как говорят, наверное, действует на мое здоровье. А по их законам, они все уже мне сказали, и я уже все знаю для сохранения моего счастья. Вчера вот я читал у Достоевского, уже здесь, в больнице, «Сон смешного человека». Кто-то думает приблизительно так, что сознание жизни выше жизни, а законы счастья — выше счастья. А мое здоровье выше моего спокойствия. Впрочем, а как они могут объяснять, если они не понимают, что мне можно объяснить.