Ольга Рёснес - Аушвиц: горсть леденцов

• Название: Аушвиц: горсть леденцов
• Автор: Ольга Рёснес
• Жанр: О войне

В последнее время я стал замечать, что разговариваю с самим собой, и это явный признак старости и одиночества, если не сказать – безумия. Меня давно уже все забыли, а кто мог, тот бросил, нисколько не озадачиваясь важностью отмеренных мне судьбой последних, ах, самых последних лет… Мне ведь уже девяносто четыре, жизнь моя затянулась, и это надо принимать как должное: мне что-то еще предстоит.

---

Но вот наконец поезд тронулся, из забитых фанерой окон потянуло утренней сыростью, и те, кто расположился в проходе на полу, вынуждены были перебраться поближе к скамейкам, дав дорогу неспеша проходящему по вагону эсэсовскому конвою. Их было двое, один смотрел налево, другой направо, и если кто-то рылся в чемодане или пытался отодрать от окна полоску фанеры, эсэсовец молча тыкал в него автоматом.

Ехали очень медленно, да и то, что ехали вообще, было чудом, учитывая повсеместное разрушение железнодорожных путей и отсутствие топлива. Это было по меньшей мере непонятной расточительностью фашистов, везти куда-то ненавидящих их евреев, вместо того, чтобы… но об этом я уже говорил. Я не сказал только, что на остановках к нам подсаживались все новые и новые жертвы, так что в вагоне, и без того переполненном, становилось невыносимо тесно и душно. И неотступно, как едкая вонь давно немытых тел, к каждому из нас подбиралась слепая, всепоглощающая ненависть.

Еврей ненавидит не потому, что кого-то очень сильно не любит. Его ненависть сродни самоуважению, и потому – священна. Чем стало бы расселившееся по миру блудливое пятнадцатимиллионное стадо, если бы евреи перестали вдруг считать чужие деньги?.. выталкивать из чужих гнезд вылупившихся там птенцов?.. устраивать парады, революции и войны? Да оно попросту сошло бы на нет, мирно уступив ходу эволюции, в задачу которой вовсе не входит путать живое с мертвым, а правду с брехней. Еврея учит врать сама жизнь, в которой он ищет ислючительно профит, занося руку хоть бы даже и на царя, не говоря уже о миллионах ни о чем не подозревающих хлебопашцах… да, наша древняя кровь учит нас быть безжалостными ко всем остальным и при этом без устали жаловаться на антисемитизм. Это, кстати, одна из наших самых блестящих находок, антисемитизм: это наше искусственное дыхание. Дышать-то нам давно уже нечем, да и, собственно, незачем… ведь не приняли же мы, как обещали, родившегося среди нас Иисуса, не пошли, спотыкаясь, за Христом. А ведь было тогда даже дураку ясно: соломонов храм разрушен, а значит, иудейскому делу конец, пора разъевреиваться. Оно и сейчас, впрочем, не поздно. Но слишком велики в нашем стаде запасы дерьма и гнили, слишком отравлены мы ненавистью к не-нашим, слишком приросли мы к тяжелой на подъем материи. Но мы не любим, когда на нас смотрят в упор, как эти молчаливые эсэсовцы, мы начинаем суетиться и нервничать. Мало того, что они наверняка всех нас перебьют, они ведь еще могут раскусить нашу никудышную, ни на что, кроме обмана, не годную сущность, они могут заставить нас… покаяться! И мы поэтому только ненавидим их, ненавидим, ненавидим…

6

Мы едем уже целые сутки, и когда нас выпускают по двое-по трое, под прицелом автоматов, справить возле дороги нужду, многих из нас дерет понос, и не столько от страха быть расстрелянным, сколько от недоумения: чего эти гады от нас хотят? Судя по наблюдаемому сквозь щели фанеры пейзажу, нас везут в глубь Украины, где нет уже таких страшных разрушений, как в окрестностях моего русского города. Приловчившись смотреть одним глазом, я вижу порой одетых в вышитые блузки и овчинные безрукавки баб и немецких мотоциклистов, которым эти бабы дают пить прямо из ведра, вижу стариков в драных тулупах, мирно беседующих возле своих домов с фашистами, и я разглядел даже возле березовой рощи танцующие в обнимку пары: девки с лентами в волосах и немецкие, в униформах, солдаты…

Места тут, собственно, уже не наши, не советские: совсем еще недавно это была Австро-Венгрия, теперь это Польша, и скоро, я полагаю, сюда ступит сталинский сапог. Те, что подсаживаются теперь на маленьких станциях, твердят одно и то же: нас всех свезут на немецкую мыловаренную фабрику, и пока в нас остается еще какой-то жир, пустят на мыло марки RIF, что следует понимать как Reichsstelle Industrielle Fettversorgung, иначе, «госконтора индустриального жироснабжения». Этим мылом хорошо мыть в сортирах полы. Все этому охотно верят, тем более, что у одного из подсевших за Львовом оказывается при себе кусок этого самого «рифа»: обернутый грубой бумагой, пахнущий дезинфекцией темно-коричневый кубик. Судя по запаху, немцы основательно постарались отбить у мыла специфический жидовский душок, тогда как цвет – цвет дерьма – остался нетронутым. Такое мыло, поясняет вновь подсевший, немцы выдают раз в неделю запертым ими в варшавское гетто невинным жертвам, чтобы у тех вырабатывалась привычка к чистоплотности. Проклятая фашистская чистоплотность! И это они собираются привить нам!.. нам! Я тогда уже понимал, что Гитлер был неисправимым идеалистом, затеявшим нелепую возню с поиском для евреев «окончательного решения». Он думает, будучи от природы честным и наивным провинциальным парнем, что еврея можно свезти на Мадагаскар и там навсегда оставить. Кстати, я бы не гарантировал в этом случае жизнь населяющим остров лемурам. И если верить моему двоюродному дяде, который врет только по субботам, дело обстоит следующим образом: профинансировав первую мировую войну и блестяще округлив ее убийственным для немцев версальским заговором, всемирный еврейский конгресс простил Англии ее несметный долг, взамен чего потребовав выступить на стороне Америки уже в следующей по счету мировой войне, то есть как раз в этой, из ада которой и предстоит вылупиться незаконному во всех отношениях Израилю… но это еще не все: в следующей войне речь пойдет уже о Великом Израиле, к стопам которого покорно припадает весь остальной мир. И ради этой великой цели мы, немытые и голодные, трясемся теперь от страха и только того и хотим, чтоб нас не слишком перед смертью мучали. И пока нас куда-то везут, давая раз в день по кружке холодной воды, к Сталинграду приближается зима, а с нею полная безнадежность наступлений и отступлений… И я смотрю на этот кусок стирального мыла и думаю, что вместо «i» следовало бы писать «j», если речь и в самом деле идет о Rein Judisches Fett, чистом еврейском жире. Но разве такой пустяк имеет какое-то значение перед лицом наступающей на всех нас Великой Лжи?

Я сплю уже пятую ночь сидя, не обращая внимания на противный зуд за шиворотом грязной фуфайки и в давно не стриженных волосах: я основательно, как и все остальные, завшивел. Вши ползают по одежде, забираются под платки и ушанки, и имеющиеся среди нас дети устало хнычут с самого утра, искусанные еще и клопами, которых тут в щелях несметное количество. Так постепенно и начинаешь свыкаться с преимуществами перед этой жизнью быстрой и эффективной смерти.

7

Поезд остановился возле серого, под красной черепицей, двухэтажного здания станции, на перроне которой уже ждет эсэсовский патруль, а также несколько санитаров в прорезиненных плащах и закрывающих уши фетровых шлемах. Я тут же сообразил, что дело явно идет к концу, в чем многие были со мной согласны, и единственным моим желанием было теперь оказаться возле матери, устроившейся в тамбуре, в полной темноте, на холодном железном полу. Только она и могла бы теперь подбодрить меня, ворчливо заметив, к примеру, что я давно уже не чистил зубы и не стирал носки, и я хотел теперь услышать именно это. При мне был самодельный вещевой мешок, в который я зачем-то запихнул купленный по случаю окончания института костюм и галстук, и я едко усмехнулся при мысли о бесполезности в жизни иллюзий, а тем более, иллюзий собственной значимости в глазах других. Так мало мы зрим в темноте, так неохотно мы поворачиваемся к свету. И если ты еще к тому же еврей, ты считаешь своим первейшим долгом отучить других от потребности смотреть на солнце: ты лжешь, совершенствуя свое мастерство до полной схожести с правдой, которой, однако, здесь и не пахнет.

В каждый из вагонов с такими же, как мы, приговоренными к смерти, пропускают теперь по одному санитару, и тот, чтобы особенно не тревожить наших вшей, стоит в дверях и внятно командует по-украински: вещи оставить, самим выходить. То есть вещи – этим фашистским гадам, нам же – пуля в затылок. Кто-то уже набивает всякой ерундой карманы, и мой неотвязный Нафталий спешно сует в рот какие-то стекляшки, будучи уверенным в том, что эти бриллианты можно потом втихаря высрать… и я мысленно расстаюсь со своим новым костюмом, задвинув вещевой мешок под сиденье.

На платформе нас тут же разделяют на два потока: сюда бабье и дети, туда все остальные. Мать машет мне из толпы, и я несколько раз оглядываюсь, тащась в мужской компании к наспех сколоченному сараю, где, судя по всему, нам и предстоит умереть.

В сарае санитар командует всем раздеться и сложить барахло в корзины, и пока мы тянем, кто как может, с этой самой последней в жизни процедурой, до нас доносится истошный бабий вой, со всей очевидностью означающий совершаемое поблизости зверство.

– Schneller, schneller, jude schwein!

Этот шпрехающий по-немецки санитар – бандеровец, и если верить слухам, Львов недавно стал новозванной столицей провозглашенного Степаном Кровавым суверенного украинского государства. Украина без русских, это звучит как-то даже… по-польски, гордо. Хотя Гитлер, узнав об этой бандеровской самодеятельности, был искренне изумлен и, оценив кровавую заварушку как путч, тут же распорядился отослать самого Степана в Заксенхаузен, где содержались рецидивисты, воры и сексуальные извращенцы. Впрочем, Степан успел уже сделать много, обеспечив отдаленное украинское будущее сосущей тоской по крови врага-соседа. И как ему было не вступить в черные ряды американского «Нахтигала», присягнув фальшивому флагу ЦРУ! Степан презирал немцев за то, что те, щадя жителей деревень, аккуратно предупреждали их о готовящейся облаве на партизан, нередко помогая им в ремонте телег и плугов, а также следя за ходом посевной и сбором урожая, не говоря уже о том, что немецкий военный врач всегда готов был принять местных больных или роженицу.