Галина Кузнецова - Грасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции

• Название: Грасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции
• Автор: Галина Кузнецова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-17-105205-8

Появление Галины Кузнецовой в 1926 году в Грассе на вилле «Бельведер» и предшествовавшие этому события взорвали жизнь Буниных и определили судьбу всех участников «лирической драмы» как минимум на полтора десятилетия вперед. Г. Кузнецова – последняя любовь Ивана Бунина, его «грасская Лаура» – вела подробный дневник, фиксировала каждый разговор, мельчайшую деталь. Но аккуратно и тактично составленная затем автором книга дает мало представления о той буре чувств, которая являлась неизменным фоном грасской жизни с конца 1920-х до начала 1940-х годов. Тем не менее читатель, умеющий видеть между строк, почувствует отчаяние, ревность, любовь, боль героев, их ощущение счастья. Станет свидетелем становления человеческой и творческой индивидуальности самой Галины Кузнецовой, ее обретения себя и своего места в мире. И узнает о жизни парижской ветви русской эмиграции, открыв для себя много неожиданного.

---

– Нет, это отлично! Надо непременно воспользоваться этим как литературным материалом… «К народу, к прошлому, к будущему…» Замечательно! И как хорошо сказано, что она была «промокаема для всяких неприятностей!»

А немного погодя:

– И вообще нет ничего лучше дневника. Как ни описывают Софью Андреевну, в дневнике лучше видно. Тут жизнь как она есть – всего насовано. Нет ничего лучше дневников – все остальное брехня! Разве можно сказать, что такое жизнь? В ней всего намешано. Вот у меня целые десятилетия, которые вспоминать скучно, а ведь были за это время миллионы каких-то мыслей, интересов, планов… Жизнь – это вот когда какая-то там муть за Арбатом, вечереет, галки уже по крестам расселись, шуба тяжелая, калоши… Да что! Вот так бы и написать…

Потом о «Дыме», который читал по-французски:

– Нет, что-то плохо. Фамилии ненатуральные. Вот г-жа Суханчикова – к чему он заранее над ней издевается? Это как у Фонвизина: Правдин, Стародум, Милон… Поручик Стебельков какой-то!..

29 декабря

Письмо от Демидова. Он был болен, и оттого материалом распоряжались без него. Мой рассказ пойдет в Новый год. Что касается Башкирцевой, тут дело осложнилось. Ее прочел Милюков и, прочтя, задумался.

– Полное развенчание Башкирцевой, – сказал он. – В таком виде трудно пропустить.

И затем прочел вслух семь заключительных строк.

– Конец резок особенно потому, что во всем очерке почти не затронуты положительные стороны Башкирцевой и прежде всего ее художественный несомненный талант. Эта резкость встречается несколько раз в тексте. Сейчас едва ли такое развенчание своевременно: да едва ли оно и справедливо…

Читал это письмо мне И.А., конечно, раньше распечатавший и прочитавший его. Он был рассержен и все время бранил Милюкова за тупость.

– Ведь слава Башкирцевой зиждется вовсе не на таланте художницы! – говорил он. – Ее прославляют за дневник и высокие устремления… А какие это устремления, вы им показали…

Однако он посоветовал ответить немедленно и предложить смягчить.

1929

6 января

Наш сочельник. Ночь провела дурно, снилось что-то грустное, потом В.Н. подходила ночью к дверям И.А. слушать, спит ли он, и разбудила меня. Потом долго не могла заснуть и тоже все слушала – шорохи в доме, скрипы, какую-то грустную ночную жизнь. Проснулась поздно.

И.А. пришел с сообщением, что умер Великий князь Николай Николаевич и что завтра надо ехать в Антиб на панихиду.

12 января

Сквозь сон все видела отрывки «Жизни Арсеньева» и все хотела сказать, что то место, где Арсеньев сидит у окна и пишет стихи на учебнике, – нечто особенное, тонкое, очаровательное. Потом проснулась и, лежа в постели, не решаясь, по обыкновению, встать от холода в комнате и сознания общего неуюта, додумывала то, что вчера говорила И.А. и что он просил записать.

Мы говорили о рецензиях на «Жизнь Арсеньева» и, в частности, о рецензии Вейдле, написавшего, что это произведение есть какой-то восторженный гимн жизни, красоте мира, самому себе, и сравнившего его с Одой. Это очень правильно. И вот тут-то мне пришла в голову мысль, поразившая меня.

Сейчас, когда все вокруг стонут о душевном оскудении эмиграции, и не без оснований – горе, невзгоды, ряд смертей, все это оказало на нас действие, – в то время как прочие писатели пишут или нечто жалобно-кислое, или экклезиастическое, или просто похоронное, как почти все поэты; среди нужды, лишений, одиночества, лишенный родины и всего, что с ней связано, «фанатик» или, как его назвали большевики, «Великий инквизитор» Бунин вдохновенно славит Творца, небо и землю, породивших его и давших ему видеть гораздо больше несчастий, унижений и горя, чем упоений и радостей. И еще когда? Во время для себя тяжелое, не только в общем, но и в личном, отдельном смысле… Да это настоящее чудо, и никто этого чуда не видит, не понимает! Каким же, значит, великим даром душевного и телесного (несмотря ни на что) здоровья одарил его Господь!..

Я с жаром высказала ему все это. У него были на глазах слезы.

13 января

Напечатана моя «Башкирцева».

Новогодний, бесконечно печальный вечер. И.А. раздражителен, мрачен, все его сердит – значит, опять прежнее недомогание, которое вот уже месяц, как вернулось к нему, после двухлетнего перерыва. Не помогли ни курица, ни шампанское. Все кажется ему неприятным, безвыходным, сложным.

Жаль его ужасно и трудно иногда сдерживаться – характер у него от этого резко меняется, и это так странно и дико мне, знавшей его таким добрым, сияющим, неутомимым…

Кроме того, он до сих пор под впечатлением зрелища Вел. князя в гробу.

14 января

Получила письмо от Зурова. Он пишет сдержанно, начинает словами: «Многоуважаемая Галина Николаевна! Я очень хорошо помню Вас, стихи Галины Кузнецовой и Свободарню – большую тюрьму с маленькими кельями…»

Он прочел статью Рощина о вилле Бельведер и представил себе все в преувеличенно-экзотическом, идеальном виде, как там рощинским «бойким» пером описано.

«Сегодня читал статью Ник. Рощина и видел всех вас. Очень хорошая там пальма, а если закрыть глаза, то можно представить и море. А о вашем море, солнце и ветре хорошо мечтать в розовые морозные дни…»

Живется ему трудно. Но сейчас он окрылен радостью и верой в себя. И будет окрылен еще больше, прочтя заметку И.А. о себе. В «Сегодня» – хвалебный, на самых высоких нотах фельетон Пильского о Бунине. Пишет, что Бунин вышел сам из себя, ничей не ученик, подлинное чудо. Странно, что, когда И.А. читал это вслух, мне под конец стало как-то тяжело, точно он стал при жизни каким-то монументом, а не тем существом, которое я люблю и которое может быть таким же простым, нежным, капризным, непоследовательным, как все простые смертные. Как и всегда, высказанное это кажется очень плоским. А между тем тут есть глубокая и большая правда. Мы теряем тех, кого любим, когда из них еще при жизни начинают воздвигать какие-то пирамиды. Вес этих пирамид давит простое, нежное, родное сердце.

17 января

Вчера ездили на чай к недавно бывшему у нас шведу, журналисту Таге Ауреллю, в Канн.

Городок красивый, похожий на все здешние, с замком и капеллой на горе, с чудесным видом на Ванc, снежные горы – даже самые ближние – все эти дни покрыты снегом. Живут они в маленьком розовом доме, сильно пахнущем сыростью и краской. Комнатки одна над другой, вверху – терраса, все бедное, нищее, но приукрашенное собственными силами. Художественные абажуры из кретона, розы в провансальском кувшине, декоративно расположенные на блюде яблоки и апельсины – до того декоративно, что хочется сказать о них «плоды», – полка книг, а в спальне хозяина средневековый холод, голые стены и рдеющие круглые голыши кокса за решеткой, похожие на корзину раскаленных фруктов.

Она – молодая еще женщина в очках, с длинным лицом и старомодно зачесанными на уши волосами в сетке. Сама готовит, убирает, спит в маленькой комнате, печатает на машинке рукописи мужа, вероятно, страстно верит в него, ждет, ревнует втайне ко всем… словом, типичная писательская жена. А он очень много говорит, тычет во все стороны свои длинные сизые руки, похожие на плавники, улыбается, говорит о своем первом романе, который он недавно начал, и вообще полон пыла. Но, в общем, есть в нем что-то простодушное, от славного парня. С И.А. он говорил об общих вопросах, мало касаясь литературы. Она спрашивала, правда ли, что осетры водятся только в Волге, и хороша ли икра в Париже… Чай подан был в глиняных лоханках, совершенно меняющих его вкус. Были тартинки с маслом и вареньем и кекс. Прощаясь, он попросил И.А. прислать портрет для газеты. Собирается писать о нем статью.

Вчера были письма от Фондаминского и от Рощина. Илюша пишет о «Башкирцевой», что статья «прекрасная» и чтобы я присылала и присылала в «Последние новости» материал. Рощин будто бы видел Алданова, который «увлечен» (не могу себе представить Алданова чем-нибудь увлеченным) статьей, хотя и считает Башкирцеву все же гениальной.

В доме идут нескончаемые разговоры о Париже. Подводятся счеты. Делаются проекты. И.А. по-прежнему говорит, что в Париж до смерти ехать не хочет, но уже ничем не может заниматься, целые дни ходит, пишет письма, беспокоится и, видимо, уже на отлете.

Ходили гулять. И.А. вдруг стал говорить, что было бы хорошо, если бы я написала книгу о Башкирцевой.

2 мая

Грасс

Сегодня первый раз выспалась и от этого начинаю понемногу приходить в себя. Последний месяц в Париже, вечер И.А., наш отъезд и болезнь И.А. совершенно истомили меня, и я только сегодня, на пятый день по приезде сюда, более или менее начинаю видеть то, что за окнами, соображать яснее, вообще что-то видеть и понимать.

Из нашего сложного путешествия в Грасс через Биарриц в памяти моей всплывает только некоторое, всего вспоминать не хочется. Было слишком много неприятного, главным образом из-за неровности И.А., отражавшейся всю дорогу на нас. Вспоминаются особенно мумии, виденные в Бордо, их по-разному искаженные, изъеденные лица, висящие языки в разверстых ртах, старуха, показывавшая их нам, освещавшая лампой то один, то другой костлявый призрак в четырехвековых лохмотьях и бесцеремонно щелкавшая наперстком по этим языкам и коже на груди, обратившейся в крепчайший сафьян. Потом моя чистенькая холодная комната в отеле, в Биаррице, где, как и в Бордо, мы только переночевали, потом виденье Лурда, его грота под скалой с желтыми пятнами пламени свечей и черно-снежные Пиренеи в окне мчащегося поезда.