Зинаида Гиппиус - Последние желания

• Название: Последние желания
• Автор: Зинаида Гиппиус
• Жанр: Литература 19 века

«Бледные виноградные усики щекотали лицо Нюры. Она некрасиво поморщилась, сорвала усик с досады, так что затрепетали широкие листья и уже завязавшиеся плоды – крошечные гроздья, но не переменила положения. В беседке была нестерпимая жара. Солнце желто-белыми пятнами ложилось на скамью, где лежала Нюра, на ее светлое ситцевое платье и на кокетливый наряд смуглой Маргариты…»

---

Зинаида Гиппиус Последние желания

I

Бледные виноградные усики щекотали лицо Нюры. Она некрасиво поморщилась, сорвала усик с досады, так что затрепетали широкие листья и уже завязавшиеся плоды – крошечные гроздья, но не переменила положения. В беседке была нестерпимая жара. Солнце желто-белыми пятнами ложилось на скамью, где лежала Нюра, на ее светлое ситцевое платье и на кокетливый наряд смуглой Маргариты.

– Вася, – крикнула вдруг Нюра своим резким, точно всегда обиженным голосом, обращаясь к мальчику лет двенадцати-тринадцати, сидевшему подле, на столе. – Сколько раз тебе говорить, что неприлично смотреть человеку в лицо два часа, как ты делаешь! Что ты с Маргариты глаз не сводишь? И еще усмехаешься глупо.

Вася вздрогнул и боязливо покосился на двоюродную сестру. Лицо у него было не по летам ребяческое, всегда встревоженное, неумное, с маленьким вздернутым носом, и выпуклыми, рыже-карими глазами, добрыми и воспаленными.

– Я что же, – сказал Вася. – Я ничего. Ты не сердись, пожалуйста, Нюра. Я о своем думал. И еще думал вот о Маргарите Анатольевне. Она мне вчера эту венгерскую песню на фортепьяно играла. Я и думал, подходит она к песне или нет.

– Вот пустяки, – сказала Маргарита.

Она улыбнулась и показала очень ровные и белые зубы. Нюра завидовала Маргаритиным зубам, потому что у нее они были редкие и некрасивой формы. Каждый раз, когда одинаковое чувство зависти кололо ей сердце, она одинаковым образом себя утешала. Зубы, положим, красивые, а все-таки Маргарите неизвестно сколько лет, может быть, двадцать семь, а может быть, и больше, а ей, Нюре, наверно, шестнадцать. И хотя эти шестнадцать лет самой Нюре не дают никакого наслаждения, но она знает, что Маргарита завидует – и рада этому.

– Папа сказал, что он тебя непременно к твоей матери отправит, если не будешь учиться, – сказала Нюра грубо, опять обращаясь к Васе. – Ты к осени хоть в прогимназию должен поступить. Ведь ты в третий класс не выдержишь! А хоть здесь и небольшая радость круглый год торчать, однако все же, я думаю, лучше, чем у твоей прелестной мамаши! Господи! Какая скука! И подумать – по крайней мере год еще здесь!

Маргарита пожала плечами.

– Возьмите серьезную книгу. Я читаю Тэна, об уме и познании. Могу вам дать первую часть. А с августа начнется сезон, нечего жаловаться на скуку.

– Сезон!

Нюра даже вскочила и села на скамейку. Ее соломенного цвета волосы с темноватыми прядями на висках растрепались; свежее, широкое лицо, с вечным выражением тупой скуки, покраснело; на него легли слабо трепещущие пятна солнца.

– Сезон, – повторила она. – А нам сезон здесь, на горе, в трех верстах от города? Как сидели три месяца, так и будем сидеть! Кто сюда зайдет, в эту глушь? Самим идти в Ялту, чтобы вернуться без сил, после подъема на наш Монблан! Даже лошади его не берут. И что за охота идти в город, где ни души не знаешь? Это вам весело, вам кажется, что всякий незнакомый франтик, если он идет по той же дороге, уже прельщен вами и преследует вас! А за мной не побегут, да и не того я желаю!

Красивое смугло-желтое лицо Маргариты нахмурилось. Она хотела ответить резко, но сдержалась и произнесла с презрительной холодностью:

– Какая вы еще девочка, Нюра! Видно, что не выезжали. Да я думаю, вам и рано. Год в глуши – если это глушь – будет вам полезен, уравновесит вас.

– Очень я думаю о ваших выезжаньях, – вскрикнула Нюра. – Это у вас в Киеве есть еще допотопные правила «вывозить» барышень, которые, в свою очередь, рады этому «вывозу», думают о женихах и на это жизнь кладут! Господи! Только кончила гимназию, только что открылась дорога, хотелось идти к истинным честным людям, хотелось понять, что такое жизненная борьба, учиться правде у других, работать, может быть, а главное, понять, как и чем живут эти другие, и вдруг – трах! Эта папочкина болезнь, годовой отпуск – и здесь, на горе, без книг, без общения с людьми – с этим Васькой, который свои канты распевает, с Вавой полоумной да с папочкиным пасьянсом! Это трагедия, трагедия!

– Познакомьтесь со студентом, – сказала Маргарита равнодушно.

Нюра удивилась и спросила тише:

– С каким студентом?

– Да с каким-нибудь. Придет какой-нибудь. Вот у хозяина нашего есть, кажется, студент – племянник. Мы и хозяина еще не знаем, но он на днях приедет. Так можно попросить, чтоб он для вас студента выписал.

Нюра укоризненно и с достоинством покачала головой.

– Вот видите, у вас только злое на уме, Маргарита. Ведь это глупо, что вы сказали. Со студентом, если придется, познакомлюсь, а ваша нелепая фраза доказывает, что вы меня не понимаете. И не говорите мне, что вы тоже скучаете. Вы по вечерам по кавалерам киевским скучаете. А я ухаживаний ваших не знаю, да и знать не желаю. Я жизни хочу! Борьбы, деятельности, труда! Вы с Вавой про ухаживания говорите! У нее уже висок седой, а все еще только любвями и грезит да птичкой поет. Наградил Бог тетенькой!

Маргарита опять сдержалась.

– Напрасно судите то, чего, сами же говорите, что не знаете.

– Прежде чем на борьбу стремиться, Тэна бы почитали. Ведь так и валяется первая часть.

Нюра хотела окончательно рассердиться, но ей стало лень и жарко. Она посмотрела на Маргариту, щурясь от мигающих солнечных бликов, лениво вздохнула и опять улеглась на скамью, подложив руки под голову. Маргарита не могла лечь, потому что у нее был очень узкий и высокий корсет. Она только устало прислонилась к столбу беседки. Лица обеих девушек, на минуту оживленные спором, приняли то серое, тупо-кислое выражение, которое является у праздных женщин, когда они остаются одни. Неумное лицо Васи было живее. Он куда-то глядел, прямо, и тонко, про себя мурлыкал не то песню, не то стих.

Нюра медленно повела глазами и спросила:

– И ты скучаешь?

Вася опять вздрогнул от неожиданности, потом засмеялся.

– Где?

– Ну да здесь, я спрашиваю.

– Сейчас?

– Господи, какой глупый! Ведь слышал о чем говорили.

– Нет, не слышал, – откровенно признался Вася. – Тут сколько всего произошло, а вы и не видали! Пока вы говорили, я все смотрел. Сначала жук прилетел, сел на виноградный лист – и упал. Тяжел очень. Потом муха разноцветная чистила лапки на солнце, а вдруг на солнце облако нашло. Муха не поняла, почему потемнело, испугалась и притворилась мертвой. А облако на солнце нашло ровное, как круг, белое с желтыми краями. Потом змея выползла вон оттуда, справа, из травы, вытягивалась и мотала языком, чешуя у нее, как края у облака, с желтыми пятнышками. Помотала языком и улезла налево. Вот теперь скоро назад должна идти.

– Ай, где? Где? Что ж ты раньше не сказал? – вскрикнула Маргарита, вскакивая с ногами на скамейку. – Слышите, Нюра, змея!

Нюра тоже испугалась, но на скамейку не вспрыгнула. Она была слишком плотна и широка.

– Куда вы? – закричал Вася, видя, что барышни уходят. – Чего ж вы? Она, ей-Богу, ничего! Она не хочет кусать! Она по своим делам пошла!

Но Нюра и Маргарита были уже далеко. Лицо Васи опечалилось. Он жалел, что сказал про змею и что его не так поняли. Но он остался все-таки ждать, когда она пойдет назад, глядя пристально в одно место карими воспаленными глазами и стараясь не петь, хотя ему очень хотелось петь, как он всегда пел про себя. Солнечные пятна дрожали на его стриженой голове.

II

Обедали на балконе, хотя балкон был весь в солнце и горячие лучи пронизывали занавесы из парусины. Но Андрей Нилыч приехал в Крым для тепла и уверял, что лечится солнцем. Он был очень слаб и худ после перенесенной в Москве жестокой грудной болезни, широкий чесучовый пиджак болтался на нем, как на вешалке. Белокурая борода сильно посерела. Он радовался тому, что поправляется, что ему дали годовой отпуск и что так хорошо он придумал нанять отдельную, тихую дачу вдали от города; но порою, не сознаваясь себе, скучал от праздности, оторванный от своих привычных занятий. Двадцать лет ходил на службу – а теперь некуда идти. И служба эта, собственно, была не нужна, деньги водились и помимо жалованья; но ненужное дело все-таки наполняло жизнь. В минуты злобной тоски Андрей Нилыч капризничал, плаксивым, тонким голосом бранил няню Кузьминишну, которая нянчила его и его сестру Ваву; Ваве тоже доставалось. Потом все проходило, Андрей Нилыч вспоминал, что он болен и лечится, что ему уже лучше и что в Ялте прелестный климат. Он принимал усталый вид, спрашивал Маргариту о ее здоровье (Маргарита была дочь его старинного киевского приятеля; она всю зиму хворала, и Андрей Нилыч предложил другу прислать ее к ним), хвалил климат Ялты. Потом ему приносили карты, и за длинным и сложным пасьянсом он окончательно успокаивался.

Перед балконом была площадка и длинная гряда синевато-лиловых ирисов. Потом шел обрыв с кустами, внизу виднелась дорога. Два хребта гор, серых, с темно-зелеными пятнами, бежали слева направо, от севера к морю. Ближний был ниже и кончался раньше моря, а дальний подходил к морю обрывистыми скалами. Эти две стены так прямо и шли перед балконом, а море лежало вправо, внизу, и ясно был виден только залив. Ялта, маленькая и хорошенькая, жалась к морю. Белая церковь стояла высоко, на горе.