Татьяна Вольтская - В лёгком огне. Стихи

• Название: В лёгком огне. Стихи
• Автор: Татьяна Вольтская
• Жанр: Поэзия

Стихи, вошедшие в новую книгу Татьяны Вольтской «В лёгком огне», написаны в 2014—2016 годах, это сборник лирики, любовной и гражданской. Все происходящее с лирическим героем происходит в основном в декорациях Петербурга.

---

В лёгком огне Стихи Татьяна Вольтская

© Татьяна Вольтская, 2017

ISBN 978-5-4485-6381-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«О, жизнь, о, бабочка, влетевшая в окно…»

О, жизнь, о, бабочка, влетевшая в окно
И севшая на стол, о, долгий вдох и выдох
Узорных створок. Чашка, хлеб, вино.
И – паника, и – пестрое пятно,
По стенам шарящее выход.

«Стихи растут не из крапивы…»

Стихи растут не из крапивы
И не из пыльной лебеды —
На кончике беды, рапиры —
На задыхающемся «ты»,

То исчезающем, то снова
Мерцающем на глубине
Сырой мелодии, основы
Грубей холстины и страшней

Ночного окрика. И ветку
В окне, войну, и гул комет
Услышит не свидетель века —
Свидетель музыки, поэт.

Стихи растут на месте боли
И тьмы, окутавшей чело.
На месте крови. В чистом поле.
Как Божий мир – из ничего.

«Умираешь, значит? Закрываешь лавочку?..»

Умираешь, значит? Закрываешь лавочку?
Сворачиваешь проект,
На который пошло немеряно водки, чернил            и обесцененных слез,
И отборных острот, и продукции сивого мерина. —
Неужели последний аккорд пропет:
Высокий, он не тает в воздухе, словно радуга. Ты  всерьез?

Да, конечно, не поле боя, не дорога и не отель, —
Правда, чужбина за бессмысленной рябью миль —
Но зато в кругу семьи, в своей постели, как ты        хотел.
Мир оседает медленно, как после взрыва – пыль.

В воздухе проплывает кресло, обнажая                  потертый бок,
Проплывают два стула из кухни, на которых          сидели мы, —
Жареная картошка, твоя любимая, водка, томатный сок,
Суп из фасоли. Чтобы остались разделены

Красное с белым, водку ты наливал, подставляя нож,
К стенке стакана – помнишь тот хитрый трюк?
Хороша была «кровавая Мэри». Что ж,
И диван проплывает, расшатанный в хлам, и даже утюг,
Гладивший блузку перед твоим приходом, и тот паром,
Первый раз увозивший нас за границу – почитай, на тот свет,
И капитан, поди, до сих пор не знает, что он Харон,
Медленно проплывая в воздухе, руку подняв – привет!

Рядом с ним проплывает причал и чугунные фонари
У Петропавловки, с позолоченною стрелой,
Полосатая будка – только будочника внутри
Расстреляли, когда еще не было нас с тобой.

Проплывает кладбище Новодевичьего монастыря
С могилой Тютчева, куда ты меня водил
Тайными тропами, и, вообще говоря,
Это место, в виду снесенного купола и заросших могил,

Выглядело живей, чем сегодня – с золотом и толпой
К поясу Богородицы, к Бог знает каким мощам.
Помнишь, в цеху грохочущем – в бывшей церковке мы с тобой
Полустертых ангелов встретили? Отощал

Каждый – кто крыльев лишился, кто головы своей,
И все равно светились, в грязи и скрежете: вопреки.
Я вот думаю – срам, поругание – страшно сказать – честней
Фарисейской покраски-побелки…
Проплывают ржавые катерки
По Неве, над которой мы до сих пор сидим
С бутылкой красного, свесив ноги, на крепостной стене —
На краю тюрьмы, естественно, и цветные дворцы, как дым,
Клубятся на том берегу.
А нынче, как на войне,

Кругом постреливают, но бежать в кусты —
Нет такого рефлекса, а главное – не страшней
Тобой оставляемой пустоты:
Ни брони от нее, ни бомбоубежища, ни траншей.

Мирная жизнь прекращается мигом: вот только что пили чай,
«Рио-рита» кружилась, и вдруг – Левитан, метроном,
Серые реки бушлатов, скулы, штыки, прощай,
На углу заколоченный «Гастроном».

Что ты наделал? Мир без тебя, как брошенная на стул
Одежда, не может ни двигаться, ни дышать.
Подожди, подожди, подожди, пожалуйста, – видишь, там, на мосту,
За тобой, спотыкаясь и падая, плача, бежит душа.

«Да, сколько их было, родных пепелищ и гробов…»

Да, сколько их было, родных пепелищ и гробов
Повапленных, родин
Морозных – встревоженных глаз и насупленных лбов:
Теперь ты свободен.

Тебя не поймают ни сны, ни расстрельные рвы,
И в липкую полночь
Тебя обойдет стороной, заходя во дворы,
Чекистская сволочь.

Ты вовремя выскочил в щелку, откуда сквозняк
Все тянет и тянет.
Тебя не достанет крысиная наша возня,
Кровавая баня,

Тебя не догонит обломков безудержный дождь
Безумной отчизны.
Ты знал это, правда? И не унимается дрожь —
Как будто на тризне

Твоей мы сжигаем страну – как коня и жену
Язычника-князя.
Как будто мы спим – и не в силах противиться сну
До смертного часа.

«И как ты коленки сгибал во сне…»

И как ты коленки сгибал во сне,
И какую любил еду —
Все тащит память в скупой возне,
По-плюшкински, на ходу,

Пока ты уходишь за горизонт,
Закуривая, в закат,
Вдоль серых заборов. Так гарнизон
Покидает город. Пылят

Ботинки, кружатся чаинки ворон.
Как «о» в беззвучном «любовь»,
Зияют пустые арки ворот:
Врывайся и грабь любой.

«Август – небо воскресенья…»

Август – небо воскресенья:
Высота и синева,
В сероватый пух осенний
Облаченная трава.

Даже сломанная ветка
Солнцем преображена,
И беззубая соседка,
И лесничего жена,

Блюдце с яблоком незрелым,
Лес, пожарный водоем
Блещут обновленным телом —
Словно в Царствии Твоем.

«Всем телом прижимаюсь к небу…»

Всем телом прижимаюсь к небу,
Всю ночь на цыпочках стою,
Губами дальнюю планету
Ловлю – как родинку твою.

Ночное небо молчаливо,
В глубокий сад погружено.
Вздохнешь – и огненная слива
Беззвучно падает на дно.

«За океаном было близко …»

За океаном было близко —
До океана
Мой голос долетал без риска
Порваться. Пьяный

Матрос его не путал с чайкой,
Пока летел он
К тебе – веселый ли, печальный,
Лишенный тела,

Но не внимающего уха,
А значит, дома.
Теперь, назойливый, как муха, —
Аэродрома

Лишенный самолет, мой голос
Кружит над кухней —
Пока горючее осталось,
Пока не рухнет.

«Не дал мне Бог дочерей, а были бы …»

Не дал мне Бог дочерей, а были бы —
Назвала б Евдокиею да Прасковьей:
Евдокия смеется – слыхать до Киева,
А Прасковья гуляет по Подмосковью.

Целый день бегали бы за братьями,
Целый день бы в доме хлопали двери.
По углам бы шептались, мелькали платьями.
Ну, а младшую назвала б Лукерья.

«Женщина умирает дважды…»

Женщина умирает дважды.
Сначала зеркало покрывается порами, и по капельке, словно пот,
Красота испаряется, и от жажды
Вернуть ее блестят глаза, пересыхает рот.

И мужские взгляды, несущие женщину, будто птицу,
Редеют, гаснут, разбиваются, как стекло.
Она останавливается у кондитерской, вдыхает запах корицы
И вдруг понимает, как тяжело

Ее тело. Она еще борется, но уже на полку,
Вздохнув, ссылает любимое платье. «Какого тебе рожна?» —
Негодует подруга обрюзгшая. Агония длится долго.
Это первая смерть. А вторая не так уже и важна.

Электричка

Болота, болота, болота, болота,
Романовка, Верево, Мозино, Зайцево, Гатчина.
Забота, забота, забота, забота, забота.
Небрежно земля заштрихована, вскользь обозначена.

Как лица в вагоне – в осенних тенях-паутинках
На серых щеках, в перекатах усталого голоса.
Кто спит у окна в камуфляже, в солдатских ботинках,
Кто вяжет, кто обнял рюкзак и букет гладиолусов.

И лузгает семечки, кровь с молоком, контролерша,
А кто помоложе, играет, уставившись, в гаджеты,
И бочка торчит из болота, и громче, и горше
«Куда, – повторяют колеса, – куда же, куда же ты?»

И правда, куда громыхает-бренчит электричка,
Зачем продавец приволок эту сумку с мороженым?
Куда-то неслась уже, помнится, бодрая бричка —
Вперед, меж дубравами и протокольными рожами,

И снова летит – Карташевка, Татьянино, Гатчина —
Заросшими сором пустыми полями недужными,
Меж серых заборов и речки, намеченной начерно, —
За мертвыми душами, видно, за мертвыми душами.

Неужто опять до конечной разбойничьей станции:
17 год недалече, садитесь, оплачено.
С индейкой-судьбой, как с лузгой на губе, не расстаться нам.
Тележка, ведро, Кондакопшино, Лампово, Гатчина.

Из песни

Скажите мне, где мой любимый,
Из этих мест куда ушел он?
Блестят домов сырые спины
Между Аидом и Шеолом,

Сочится горький сок рябинный,
Торчат ребристые заборы.
– А где, скажите, мой любимый?
– Не плачь, не плачь, вернется скоро.

– Когда, когда же он вернется?
Ложась в постель, его ждала я.
Его лицо зашло, как солнце
За тучу, медленно сгорая.

На коже капельки от душа,
Моей не высохли. Наверно,
Он вышел только что – пойду же
Искать его по всей деревне —

За ветхой почтой, за сторожкой,
Уже три года как снесенной,
За ниткой железнодорожной,
Заштопанной полынью сонной,

На чердаке у бабы Шуры,
Умершей прошлою зимою,
И на валу, на пестрой шкуре
Травы, где за прыгучей тьмою

Вокруг костра галдят подростки,
И пахнет жженою резиной,
И лица тают, как из воска,
И алкаши у магазина

Мычат мне в спину и гогочут,
Бьют кулаком между лопаток:
– Где твой любимый? Смылся ночью —
Так, верно, до молодок падок!

И у гаишников, у стражей
Дорожных я спрошу, конечно,
– Где мой любимый? – И подальше
Пошлют меня во тьме кромешной.

Пойду я в город, к теплым сотам
Оконным – где же мой любимый? —
К коням, к колоннам – где пасет он?
– Да между лилий, между лилий,

Меж асфоделей, между статуй
В густом помете голубином —
Домов медлительное стадо
Пасет ночами твой любимый.

И крикну во дворе-колодце,
Где месяца пробились рожки:
– Когда, когда же он вернется?
– Вернется он, когда умрешь ты.

Тогда и руку с сигаретой
Узришь, и дивную усмешку,
Как бы предвестие рассвета.
Тогда беги к нему, не мешкай.

«Ну, что, дружок, пожалуй, осень …»