Джеймс Купер - Палач, или Аббатство виноградарей

• Название: Палач, или Аббатство виноградарей
• Автор: Джеймс Купер
• Издательство: Ладомир
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2001
• ISBN: 5-86218-247-0

Действие впервые представленного на русском языке романа «Палач, или Аббатство виноградарей», в отличие от большинства куперовских произведений, разворачивается не на Американском континенте, а в самом сердце Европы.

В составе группы путешествующих в первой четверти XVIII века из Швейцарии в Италию — сначала на барке через Женевское озеро, а затем к перевалу Сен-Бернар — оказывается палач одного из швейцарских кантонов — примета, сулящая, согласно местным поверьям, разного рода беды.

Над гладью озера проносится свирепый вихрь, влекущий гибель нескольких пассажиров; следом загадочным образом погибает жених дочери палача, отказавшийся в последний момент от брака с ней; внезапно обнаруживается родство путешествующего инкогнито дожа Неаполя и широко известного итальянского контрабандиста…

Почти все персонажи романа вынуждены в экстремальных обстоятельствах раскрыться в новом свете: одни при всем желании не могут замаскировать свою подлость, корыстолюбие, внутреннюю готовность к предательству, другие проявляют высшее благородство и чистоту человеческих качеств.

---

— Я путешествую ради поправки здоровья, — сказала она. — И мне не хотелось бы верить, что твое предсказание сбудется. Я молода и достаточно вынослива, обо мне пекутся мои друзья, и потому, смею думать, пророчество окажется ложным.

— Госпожа! У тебя есть надежда?

Честолюбивый Пиппо задал свой вопрос, не менее бесцеремонный, чем пророчество, не думая о том, как воспримет его юная собеседница, и заботясь только об успехе у публики. Но благодаря одной из тех необычных случайностей, которые порой происходят, он неумышленно задел некую чувствительную струну в душе Адельгейды. Девушка вдруг потупила глаза, и ее бледные ланиты порозовели; и даже человек, менее всего разбирающийся в чувствах прекрасного пола, заметил бы написанное на ее лице мучительное волнение. Однако от обременительной необходимости отвечать ее избавило неожиданное вмешательство Мазо.

— Надежда не желает покидать нас, как бы ни были плохи наши дела, — заметил моряк. — Это касается и тебя, Пиппо: судя по всему, в Швабии ты не собрал богатого урожая.

— Остроумие, подобно серпу, пожинает плоды по воле Провидения, — ответил жонглер, уязвленный метким наблюдением Мазо, ибо настоящее положение неаполитанца было таково, что даже переправиться через озеро он не смог бы, если бы не внезапная щедрость Батиста, выступившего его великодушным кредитором. — Бывает, что один год лозы сплошь унизаны драгоценнейшими гроздьями, а в следующем году в винограднике шаром покати; нынче крестьянин жалуется, что не хватает амбаров для зерна, а завтра стонет оттого, что закрома его пусты. Голод и изобилие бродят по земле, наступая друг другу на пятки, и потому неудивительно, что лицедей, промышляющий смекалкой, порою бедствует, как и земледелец, живущий плодами собственных рук.

— Если бы постоянство обычаев служило залогом преуспеяния, — заметил Мазо, — набожный Конрад давно бы сделался богачом. Люди постоянно грешат, и потому нанимателей всегда будет хватать с избытком.

— Верно, синьор Мазо; вот почему я всегда жалею, что родители не выучили меня на епископа. Тот, на ком лежит обязанность поучать согрешивших собратьев, не имеет в своем распоряжении ни одной свободной минуты.

— Ты сам не знаешь, что плетешь, — вмешался Конрад. — Любовь к святым сильно поуменьшилась со времен моей юности, и сейчас там, где один христианин готов пожертвовать свое серебро, раньше таковых находились десять. Я слыхал от стариков пилигримов, что полвека назад на них возлагал свои грехи весь приход, тогда как сейчас сборы зависят не от количества кающихся, но более от размеров подаяния; а ведь были еще добровольные пожертвования, горячие исповеди и щедрые дары тем, кто взваливал на себя бремя искупления.

— Чем меньше ты взвалишь на себя чужих грехов, тем скорее тебе простятся твои, — резонно заметил Никлас Вагнер, стойкий протестант, умеющий щелкнуть по носу сторонников Рима, выставляющих свою веру напоказ.

Однако надо сказать, что такие пилигримы, как Конрад, появились благодаря распространенным тогда обычаям и глубоко укоренившимся предрассудкам. Представляя читателю Конрада, мы вовсе не имеем намерения оспаривать доктрины Церкви, к которой он принадлежал, но просто желаем показать, не без дальнейшего подтверждения верности своих наблюдений, до какой степени могут быть извращены самые серьезные и основательные истины теми, кто не умеет мыслить здраво. В те времена было принято подчиняться сложившимся традициям не рассуждая, иначе рассуждения привели бы к революции, защищающей принципы, которыми мы теперь дышим, как воздухом. Хотя никто из нас не сомневается, что существует некая сила, проницающая вселенную и лежащая в основе всякой вещи, все же мы видим, что мир, с его привычками, мнениями и бытующими представлениями о добре и зле, подвержен постоянному изменению, и это должно радовать мудрых и добрых, поскольку неустанно восстающие злые силы никогда не смогут одержать окончательной победы. Конрад был нечто вроде духовной плесени, которая покрывает загнившую мораль, наподобие того как растительная плесень цветет на гнилых овощах; верность этого портрета не станет отрицать тот, кому размышление позволило узреть схожие свойства во всякой человеческой душе и понять, что извращения, позорящие христианство на протяжении всей его истории, сделались со временем вопиюще безобразны и сами стали причиной своего уничтожения.

Пиппо, наделенный полезной способностью понимать, насколько его персона угодна другим, заметил, что наиболее просвещенная часть публики устала от его шутовских ужимок. Ловко жонглируя, он перешел на противоположный конец судна, и все те, кто еще находил удовольствие в представлении, перебрались вослед за ним; там зрители расположились посреди якорей, с готовностью глотая ту малосъедобную чепуху, которую чернь обычно потребляет с неукротимой алчностью. Там он продолжил свое выступление в той затейливой, но подчас содержательной манере, что столь выгодно отличает южного шута от его северных соперников, забавляя зрителей замысловатой мешаниной из прописных истин, сомнительных поучений и остроумных обвинений, вызывавших громоподобный хохот у всех, за исключением бедняги, которому они были адресованы.

Один или два раза Батист приподнимал голову и обводил палубу сонным взглядом, но, обнаружив, что ветра еще нет и судно не может двигаться далее, вновь засыпал, не мешая проводить время пассажирам как им заблагорассудится, хотя еще недавно с немалым удовольствием угнетал их. Предоставленная себе толпа, собравшаяся на баке, являла картину каждодневной человеческой жизни, по своей сути поучительную, но, однако, никем не замечаемую, поскольку все к ней давно привыкли.

Переполненный, перегруженный барк можно сравнить с кораблем человеческой жизни, который во всякое время плавания подвержен тысяче превратностей благодаря своему хрупкому, сложному строению; спокойное, гладкое озеро, которое может в любой миг, взъярившись, сомкнуть железные челюсти своих берегов, подобно суетному миру, чья улыбка не менее опасна, чем угрожающе нахмуренные брови; и наконец, чтобы дополнить картину, сопоставим праздную, беспечно веселую, но всегда готовую вспыхнуть гневом толпу, собравшуюся вокруг фигляра, с бурлящим варевом человеческих устремлений, неожиданно вскипающих страстей, забавных и трогательных, и к тому же приправленных весомой долей себялюбия, присущего человеческому сердцу, где все божественное и прекрасное сочетается со злобным и демоническим, образуя то загадочное и ужасное состояние бытия, которое, как учат нас разум и откровение, является всего лишь переходом к еще более загадочному и непостижимому существованию.

ГЛАВА V

На мытаря он льстивого похож.

«Шейлок»

После того как жонглер переместился на другую сцену, благородная компания на корме получила возможность без помех отдохнуть. Батист и его матросы все еще спали на тюках; Мазо продолжал мерить шагами свою площадку на ящиках, а кроткого вида странник, над которым вдоволь насмеялся Пиппо у ворот шлюза, расположился молча чуть поодаль и ненавязчиво наблюдал за происходящим, даже не пытаясь покинуть ящик, на котором просидел весь день. Помимо двух последних, вся толпа черни перебралась на бак судна вослед за фигляром. Впрочем, мы поступили бы неправильно, причислив их к черни, ибо они резко отличались от большинства пассажиров.

И внешность и поведение незнакомого странника свидетельствовали о том, что он значительно превосходит прочих путешественников, из числа стоящих по своему рангу ниже знати, включая даже рачительного сельчанина Никласа Вагнера, собственника почти всего фрахта. Благопристойная внешность кроткого путешественника не могла не вызывать к нему уважения; спокойная сдержанность манер говорила о привычке к размышлению и умению отнестись к ближнему с почтительным вниманием, что обычно располагает к дружбе. Оставаясь незатронутым грубым весельем толпы, он снискал симпатию у аристократов, которые не могли не оценить безупречности его поведения, и это послужило к сближению меж ними и человеком неблагородным, если судить по общепринятым меркам, но заметно превосходившим всех, чьим попутчиком ему довелось быть. Что касается Мазо, то итальянец мало чем походил на молчаливого, скромного путника, сидящего чуть поодаль от возвышения, по которому он расхаживал. Мореплаватель был значительно моложе, ему не было еще и тридцати, тогда как волосы неизвестного странника уже тронула седина. Походка, манеры, жесты итальянца свидетельствовали о его уверенности в себе и подчеркнутом безразличии к окружающим, а также о склонности повелевать, но не подчиняться. При его нынешнем скромном положении качества эти остались бы незаметны, если бы не холодный, оценивающий взгляд, которым он порой окидывал Батиста, слыша некоторые из его распоряжений; иной раз с едкой усмешкой Мазо бросал скупое замечание относительно навигационной сноровки капитана и его помощников. И все же, каким бы подозрительным ни казался этот нищий безродный итальянец, в нем чувствовались лучшие задатки, нежели те, которые можно, как правило, наблюдать в людях, ведущих суровый образ жизни. Дурно одетый и неухоженный, как и любой из окружающих его бродяг, он то и дело глубоко задумывался и несколько раз на протяжении вечера взглядывал на компанию аристократов, как если бы их беседа занимала его гораздо более, чем грубое веселье черни, обступившей фигляра.