Гавриил Гераков - Путевые записки по многим российским губерниям

• Название: Путевые записки по многим российским губерниям
• Автор: Гавриил Гераков
• Жанр: Литература 19 века

«Милостивые Государыни! Вам посвящаю путевые мои записки, потому единственно, что с юных лет и доныне всегда удалялся сколько возможно общества мужчин, и ежели имею какие-нибудь добрые качества, маленькие сведения, то беседа ваша тому причиною, и – на вопрос, «почему я предпочитаю собрания благородно мыслящего нежного пола?»»

---

Путевые записки по многим российским губерниям 1820. статского советника Гавриила Геракова.

Хоть добрым словом подарите,
Я славы громкой не ищу.

Посвящается сей труд почтеннейшему, нежнейшему полу.

Милостивые Государыни! Вам посвящаю путевые мои записки, потому единственно, что с юных лет и доныне всегда удалялся сколько возможно общества мужчин, и ежели имею какие-нибудь добрые качества, маленькие сведения, то беседа ваша тому причиною, и – на вопрос, «почему я предпочитаю собрания благородно мыслящего нежного пола?» – отвечаю:

При них нельзя в словах забыться,
При них не смею глупым быть;
Им должен сердцем покориться,
Чтоб тем утехи находишь.
Нашел и радость и утехи
В невинных, Ангельских душах,
Вкушать я буду без помехи
Покой и в бедных шалашах.

И так удостоите, прекрасные сердцами, благосклонного вашего чтения, неприуготовленные труды мои; пускай критика вооружится, я равнодушен к оной; ваша единая улыбка, ваше одобрение и – я доволен и счастлив!

Предисловие

С молодых лет, веду ежедневные записки: где был, что делал, чему выучился, доволен ли ближними, доволен ли собою, в мире ли с совестию своею и проч.; – в таком почти виде представляю путевые свои записки благосклонным читателям, с присовокуплением к предисловью краткой жизни Зоила. «Зоил родился в Амфиполе, Фракийском городе; красноречием занимаясь, сыт был; но – желая себя прославить и обогатить, написал критику на Исократовы[1] сочинения и на бессмертные творения Омировы, называя себя бичом их: За 276 лет до Р. X. из Македонии прибыв в Александрию, показывал свою критику на Илиаду всем, наконец поднес оную Птоломею, прося за оную награды; ибо умирал с голоду. Птоломей, приняв с неудовольствием, велел сказать ему: Омир, умерший за 1,100 лет, кормил и кормит многие тысячи людей; Зоил же, хвалясь, что более имеет достоинств Омира, пусть прокормит хотя самого себя. – История говорит, что сей сатирик критик имел бедственную кончину: одни пишут, что Птоломей велел его распять; другие уверяют, что он побит каменьями; третьи утверждают, что в Смирне сожжен живой.» – Зоилы наших времен! бойтесь участи собрата своего.

Путевые записки по России. 1820.

Июня 2-го числа. Пелопонис родина отца моего, Константинополь колыбель матери моей, а я родясь 1775 года в Москве, в пеленах привезен в С. Петербург, до семи лет находился в родительском доме, в сии юные лета лишась отца, по Высочайшему указу с старшим братом определен в бывший Греческий корпус, кадетом, где и воспитан щедротами Великой Екатерины II, под надзором единственно Русского Дворянства; по воле Её, служил несколько месяцев в Балтийском флоте, на корабле Максим Исповеднике, и с 1790 года до 45 лет возраста ни шагу из Петрова Града, занимаясь образованием себя и других, попечением о кровных, службою военною, ученою и гражданскою. 1820 года просьбы и просьбы молодого Русского Дворянина Г. В. Д., убеждения многих, решили меня согласиться, оставить спокойствие единообразной жизни, забыть привычки свои и пуститься в дальнее путешествие по России; тем более я должен был согласиться, что хорошо воспитанный молодой человек, в обязанность поставил себе, покоить, лелеять меня вовсю дорогу. И так с упованием на Бога, сопровождаемый благословениями родившей меня восьмидесятилетней, почтеннейшей из женщин и всех честных людей обоего пола, оставя друзей и приятелей, выехал 2-го Июня 1820 в шесть часов утра из прекраснейшего города, столицы благословенного Государя великого народа. Какой-то тяжелый камень лежал на груди моей, и какое-то мрачное молчание не прерывалось до второй станции Мурзинки по Шлиссельбургской дороге; лошади мчали, коляска катилась быстро, пыль носилась за нами, ямщик, хотя и молодец, оплошал, наехал на перила, коляска на боку, тащится… миг, все полетели, охают, – вскочили; я будто пробудился от объявшей меня думы; товарищ мой ушибся до крови выше виска. Бог сохранил его, как и всех нас; егерь с козел с кучером больнее страдали ваш покорный слуга, подобно душеньке, грудью упал на большой клок сена, однако левая рука, с месяц была синевата; хлопотня поднять коляску, которая от сильного удару несколько подалась в лево; крестьяне сбежались; я стоя на новом роковом мосту, облокотясь обеими руками о перила, думал про себя: что тебе сделалось, для чего ты поехал, что за прихоти, видеть других и себя показать? и когда? в сорок пять лет без выезду, имея только книжное понятие о почтовой езде, о дорогах; не воротишься ли! ведь до Тифлиса далеко! Так думая покраснел. Как! Кто-то шепнул мне на ухо, ты написавший твердость духа Русского, не имеет сам, столько твердости, чтоб объехать часть России! Имею, отвечал сам себе. Между тем, добрыми крестьянами коляска поднята, сели и поехали; в час по полуночи были уже в Шлиссельбурге. Продолжая езду по берегу Ладожского канала, благоговея вспомнил Петра Великого, который сим каналом много душ сохранил и сохраняет; прежде Ладожское Озеро много поглощало, людей и грузу. Правдою руководясь, должен сказать: что дороги одна другой хуже, мосты еще дурнее, ямщики молодцы, лошади хороши. Утверждают что весь канал наполнен барками с грузом, и вообще одна от другой в пяти или шести саженях, а не трогаются; что сему причиною? вода ли? люди ли? или что другое? не мое дело допытываться. 3-го Июня в семь часов по полудни, по ужасно дурной дороге, с дождем, доехали до Тифина, и по словам предыдущего смотрителя почт, пристали в монастыре. Не должно внимать, большею частью рассказам смотрителей: часто путешественник не то находит, о чем ему говорили. Приказав своему повару приготовить обед, пошли в церковь, отпели с должною чинностью благодарственный молебен о сохранении родивших нас, друзей и приятелей. Что сказать о Монастыре? Богат и хорош, особенно церковь. Архимандрита не застали, – из Монахов один благообразный Мартирий, который ставил свечи, и продал по прошению нашему, описание Тихвинской Богоматери, обратил мое внимание: и глагол и поступь и скромность, все показывает отшельника, принявшего душею в живе Ангельский образ; по расспросам моим, отвечали все Монахи: Мартирий пример благонравия, только и знает келью свою и церковь; в десять лет до ворот монастырских не доходил; пожелав благочестивому иноку здравия и твердости, вошли в церковь женского Монастыря, и видели истинное благочиние; – показывали ризницу, хороша, и все в отличном порядке. Монахини одна другой скромнее, разговор кроткой, умный и душе приятный; с благодарностью вышли прося изъявишь наше почтение больной Игуменье, которую перед приездом нашим соборовали; она ждет смерти, как последней отрады отличной жизни своей: так к ней все относились. В Тихвинском женском Монастыре, в особом отделении, стоит богатая гробница, с телом Царицы Дарии Алексеевны, Супруги Царя Иоанна Васильевича Грозного и племянницы её Леониды Александровны Княжны Долгорукой. В 8-м часов, обедали и ужинали все почти свое; но за сено, ночлег, хлеб и сливки, заплатили очень дорого. 4-го Июня рано выехали из Тихвина; три станции, ужаснейшая дорога и преплохие мосты; да не приведет Бог ехать ни одному доброму человеку, разве злым за наказание. Но материалы уже заготовлены. Слобода Соминская прекрасна; на реке Сомине видно, что жители торговцы, чисты вообще; а женщины живы, не дурны и приветливы, ни одной шляпки, ни чепчика. 5-го Июня, в езде, только останавливались в Устюге, в дурном трактире обедали, за то дорого заплатили; – опрятство и здесь заметил особенно в женском поле. 6-го Июня, Воскресенье, в десять часов в Мологе. Все дышет Руским; идут к обедне в нарядах, нарядах Руских: опять как, не сказать, нежный пол был румян, прекрасен. Переменя лошадей, пустились, и в Рыбинске. Любезностию передового, остановились не в частном доме, а в Руском трактире, где при всем нашем, исключая стерлядки крошечной и дурной ботвиньи, ужаснейший счет подан и заплачен; точно по Парижски, не берут, а дерут. Рыбинск город живой: все кипит, говорит, рассуждает, иначе быть нельзя, судов множество, и вот кормилица С. Петербурга. В даль не вхожу, а чиновники живут и хорошо и гостеприимны; тут уж видны и шляпки и турецкия шали, и прочие наряды. По улицам, иные ходят, другие гуляют, в кружку стоят, прохожих оглядывают, заметя новое лицо, поклонятся: еще грубость иноземная не достигла сего города, слава Богу. Голова Рыбинска, купец Попов, богаче всех, умнее и скромнее, по сердцу пришел мне, весело учиться не у надутого, каковы большею частию иноземные просветители, только пыль в глаза бросают. Попов на мои слова, что при богатстве города стыдно видеть деревянную набережную, отвечал; естьли бы Государь Император приказал брать по денежке с куля привозного, то в самой скорости, вся набережная была бы каменная; однако город имеет прекрасные церкви, биржу, и более ста пятидесяти каменных домов; устав, сели и поехали. Дорогою пили кофий в четвертом часу утра, у смотрителей почт. Иные живут чисто, и можно кое-что достать, а иные, – войти нельзя. 7-го Июня, чрез Ярославль и Ростов приехали в три часа но полудни в деревню товарища моего, Богородицкое. – Нет слов описать радости крестьян, увидя своего барина в первой раз, и нет слов пересказать, видя чистоту мужиков, баб, девок и детей, счастие и довольство на лице у всех; как весело встречать в низкой доле прямое веселие и должную признательность к своему доброму помещику. Вошед в барской дом, в котором 30 лет никто не жил, а все в порядке, можно заметишь что тут живали Бояре: какие аллеи, пруды, сады, богатство крестьян! Все возвещает хорошее управление. После многих посещений, хлеба и соли и душевных разговоров, в девятом часу обедали, и вскоре утомленные предались сладкому сну, в замке огромном, где тридцать лет ни кто не ночевал; смешно, однако я пересмотрел двери, замки, хорошенько притворил; осторожность везде нужна, хотя среди добрых поселян. 8-го Июня. Шестисуточная езда, молнии, гром, проливные дожди, холод, не причинили новичку, мне, ни какого вреда; маленькой флюс, насморк, при выезде из С. Петербурга; теперь здоров. Были у обедни, после которой молебен, Священник молодой человек, читал проповедь о повиновении Начальству и урок Господину; дай Бог, чтоб и в столицах так говорили. Объезжали другие деревни, принадлежащие моему товарищу, и слезы радости встречали и провожали. Баня Руская горячая и купанье, обед и ночлег в селе же Богородицком. 9-го Июня. Деревни собрались; песни, пляски выпроводили нас двенадцать верст, как будто в торжестве; в 8-м часов по полудни остановились в Ярославле у купца Федора Афанасьевича Москотильникова; человек умный, лет 75-ти, был несколько раз Городским головою. В 10-ть часов прислал просить к себе Губернатор Александр Михайловичь Безобразов; он так же гостеприимный, как и в столице; им и супругою его Анною Феодоровною, прелестною по душе и наружности, не могу нахвалиться; час времени побеседовав, возвратился к своему товарищу, и воздав благодарение Богу, бросился на свежее сено, заснул. 10-го Июня. В седьмом часу, пошли ходить по городу: очень чист и хорош с мостовою; сорок четыре церкви каменные, одна другой лучше,[2] в старинном вкусе, что и придает величие, особенно, что снутри и снаружи с верху до низу разрисованы. Я заходил к стоящему здесь Дивизионному Генералу Н. М. Сипягину, которой год тому назад сделал мне услугу, да и кому он не рад делать приятности? В 13 часов, по приглашению Москотильникова, в его древней покойной коляске, вместе с ним были в сумасшедшем доме. Как больно, видеть себе подобных, в таком жалком положении, но должно посещать сии домы, дабы смиряться. Кто из смертных может сказать, что чрез час, и менее, не постигнет его сие горестное несчастие? Тут одна девица оставила во мне сильное впечатление. Более четверти часа, я смотрел на нее: тело и глаза как бы оцепенели, горесть и равнодушие видны на бледном правильном лице её; другие и другие смеялись, будто счастливые: какое ужасное счастие! Отворотился, чтоб утерть слезы; в цепях, не хотел видеть. Боже сохрани и помилуй! лучше дай смерть, нежели лишишься ума, се единый неоцененный дар Творца, чем человек различает зло от добра. Были в больницах, в рабочем доме; везде чисто и хорошо, но в доме незаконорожденных чрезвычайно чисто и опрятно, и дети здоровы, скольких видел. В час дома, писали письма. Обедал у Губернатора и вместе с ним в Сиротском доме, учрежденном покойным Мельгуновым, возобновленном и в возможный порядок приведенном бывшим Губернатором Политковским, так говорил Ал. Мих. Безобразов; тут воспитанники читали свои сочинения; в прозе и стихах. Прилагаю одну басню, сочиненную тринадцатилетним воспитанником Павлом Антипьевым. УЧЕНЫЙ ВОЛК. Когда разврат зверей противен Зевсу стал, То он за то на них смерть с голодом послал. Тогда и Лев и Барс с поникшею главою Внимали с ужасом болезненному вою, На силу ноги волк от голоду таскал И пищею себя он больше не ласкал. Чем буду, думал он питаться За что могу теперь приняться? Нет сил ловить овец, Пришол знать мой конец! В беде такой весь ум волк собрал свой, Придумал я – прибрел кой-как к жрецу смиренно И с постной рожею просить стал умиленно. Возмись, святой отец, добру меня учить, Злым хищником уж мне противно стало жить. Да сердца и ума благое просвещенье Отклонят от меня небес правдивых мщенье, Хочу я истину как добрым быть узнать И более вперед грешить не начинать. Жрец добрый удивился Что волк переменился, И так не мешкавши его до сыта накормил И с радостью потом за книгу посадил; Разинув волчью пасть завыл а, а! наш волк, Жрец рад был, видя толк; Другую букву задает. Трудится волк; кривляет рот, Пот градом с волка льется Но бе, под лад ему ни мало не дается, Однакож бился, бился И не, произносить он твердо научился, И повторять ее без затрудненья мог, Жрец дальше, а злодей со всех скорее ног В лес лыжи навострил и в ремесло пустился В кустах близь ручейка покойно поселился, И там богато жил И без труда овец душил. Лишь только свой урок бе бе, он протвердит Тот час барашек и бежит, Хотя учение и трудно волку было За то ужь жирненькой кусочик приносило. Но чтож, такая жизнь не долго продолжилась И хитрость на беду ученого открылась; Губителя опять поймали И тот час кожу сняли. Из басни сей нам видеть должно Что зло под именем добра, хоть скрыть и можно, Однакоже оно не долго продолжится И истина должна открыться. Из Сиротского дому повез благосклонный Губернатор в Губернское Правление: внутренность очень хорошо расположена, трудами бывшего Губернатора. Были в Приказе Общественного Призрения, прекрасно; в Демидовском училище вышших наук, Профессора кажется хорооши. Начальник Виленский, Профессор древности Ханенко, более прочих мне понравились. В женском Монастыре, где Игуменья строит прекрасную ограду. В Спасском Монастыре, где Архимандрит Неофит с просвещением, живого характера; библиотека порядочная, рукописи довольно хороши, Илиада и Виргилий, старинной печати. В Соборах, Успенском, Константиновском и других; везде древность живописи, богатство останавливает, каждый скажет: прекрасно, прекрасно. Принеся благодарность отличному Губернатору за все, пустились в одиннадцати часов вечера в Кострому. 11-го Июня, три станции, очень хороши дороги; не доезжая Костромы, по моему настоянию заехали в Ипатской Монастырь, видели Храм Божий, хорош и все древнее прекрасно, но в каком я был изумлении, когда пожелав видеть терем Царя Михаила Феодоровича Романова и матери его Марфы Феодоровны, куда по назначению великого человека Сусанина, скрылись родоначальники Романовых, нашел, что стены покоев, исписанных историческими картинами: избрание на Всероссийский престол Романова, забелены. Въехали в Кострому в 7 часов утра. Почтмейстер Де – в; знакомый мне по Петербургу и по жене своей, пригласил к себе; дождь лил проливной, однако в его карете с ним объехали и осмотрели Соборы и Монастыри. Успенский Собор очень хорош в древнем вкусе. Воскресенский Монастырь на Дебре, Богоявленский – прекрасный и отпечаток Руского народа к Богопочитанию и щедрогае; почтенная древность и богатство. Убежденные остались обедать у гостеприимных хозяев, очень доволен, – тут увиделся с давнишним приятелем Г. В. Нелидовым, Председателем Уголовной Палаты; его хвалят за благородство чувств и деяний. Город Кострома далеко отстал от Ярославля по всем отношениям: и весьма грязно, и строения не Ярославские. В три часа пополудни, но благодаря Де – х, пустились в дорогу. Хотя и люблю величественную природу, но от Костромы до города Кинишмы 84 версты, без отдыха, молнии, гром ужасный, дождь и град, сопровождая нас, родили во мне неудовольствие; к сим неприятностям, дороги недоделанные, и большею частию дурны, горы, рытвины, стремнины, паромы дурнейшие, и мы по грязи глинистой должны много верст прогуливаться – едва, едва достигли Кинешмы. Бедность везде выказывает свое чело; вошел в чернейшую избу из лучших, мылись и пили кофий, со множеством разнородных гадин и насекомых, тут я сам сбирал град, более голубиного яйца; два пастуха были ранены и несколько овец побито. До Юрьевца-Повольского дорога прекрасная, время очень хорошо, солнце воссияло. 12-го. Приехав в Юрьевец-Повольской, остановились подле почты, у Мещанина Шапошникова, чисто живущего, перед обедом, были в Соборе Вход в Иерусалим, или Спасовходский и Успенский. Говорят, что Великий Князь Юрий Всеволодовичь выстроил сей Собор. Город плох, и что страннее, по словам Шапошникова, жителей 551, а домов 599. В девять часов вечера, по изрядной дороге, исключая размытия от дождей и гор, приехали в село Лукинское; три раза должны были по грязи итти пешком. В сие время речка Ячмень от дождей не токмо разлилась, но так вздурилась, что прорвала плотину, сделав мужикам убытку тысячи на две; паром унесен был в Волгу; сия последняя прекрасна во всем течении своем. Много споров: товарищ мой, по пылкости своей, хотел переехать бурливую Ячмень; я не соглашался, представляя смерть Князя Аркадия Александровича Суворова, который не хотел несколько часов подождать, лишился в Рамнике жизни, и тем лишил отечество отличного Генерала. При том мужики, собравшиеся около нас, будто про себя говорили: утро вечера мудренее. – Эти слова подействовали; мы остались; в чистой избе у ямщика Василия Смирнова, ужинали и со множеством мух спали, – ну уж сон! мужики смышлены. 13-го Июня. – Напившись кофею, переехали на лодке чрез Ячмень, коляска и бричка, речкою не глубоко. Две станции дорога хороша, несколько гор, особенно первая крута – пешком перешли, погода прекрасна; в одиннадцать часов укрепились яичницею и поехали в Нижний-Новгород, из деревни Гумнища, К. Урусова; она хороша, крестьяне и крестьянки чисты. Это доказывает, что помещик честной человек; я его не знаю, но довольство вверенных ему заставляет любить его. В половине осьмого по полудни, приехали в Нижний-Новгород чрез паром. Вид от реки Оки – прелесть; по горе, – уступами домы, домики, лачужки; для новой ярмонки, строение по виду хорошо, еще строится. Тут на ярмонку стекаются до двух-сот тысячь человек, с 20 Июля до 20 Августа. Кто Россиянин и не знает, что 32 губернии соединяются Волгою? При сем мог бы я написать двадцать страниц Историю ярмонки; но выписки из книг не делаю, как многие путешествуют по книгам, и слепо верят оным. Остановились на Покровской улице, недалеко от Губернатора, в доме купца Булошникова. Перед окнами, как меня уверяли, та площадь, где 1612 года, Козма Минин Сухорукой уговорил сограждан ополчиться против Поляков, стать в ряды, – под знамена К. Пожарского. Смотря из окна на площадь, вдоль улицы, где довольно людей гуляло, предался думе о минувших временах, воспоминал свою юность, когда и ночи просиживал над книгами, чтоб отыскать, вырыть так сказать полезное, и передать современникам; слабым пером начертал дела К. Пожарского и Минина, достиг своей цели, возбудив нашего Русского Фидиаса, Мартоса, приняться за резец, – и мы увидели, по воле ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА, пожеланию Русских, памятник воздвигнутый в Москве, сим великим Мужам. Душа моя торжествует! Разговоры с Полицмейстером Смирновым, пылким и готовым услужить, ужин и сон рассеяли мою думу. 14-го. Утром увиделся я со старым знакомым, нынешним Губернатором, Александром Семеновичем Крюковым, вежливым человеком. До обеда, вместе с Смирновым были в Соборе: – хорош; поклонились гробнице бессмертного Минина; не быв сентиментальным, подвиги Минина приказали слезам выкатиться из глаз моих – и се жертва великому человеку. Были в других церквах, все хороши; но Ярославские богаче, а Костромские лучше. Объехали почти весь город: видно, что торговый; но не только красавицы не встретили, даже милой; может быть на нашу беду, или на наше счастие, хорошенькия попрятались. В два часа с половиною, прошенные обедали у Губернатора; супруга его, из Англичанок, тем больше почтеннее для меня, что говорит по-Русски, как Руская; обед славный по всем отношениям, и беседа порядочная; с балкона, глаз видит лучшее местоположение. Присутственные места давно сгорели; обывателей считают до 15 тысячь человек. Семинария, говорят, хороша; времени не было самим посудить. Гуляли, были в церкви Рождества Богоматери; построена Демидовым, при Петре Великом; служения не было, по словам Священника, с 1722 до 1725; что за причина? не даром; ибо Петр I все делал с умом. Тут видел, писанные Евангелия, образа письма отличного, и все прекрасно. Вечер, и я дома, в приятных разговорах, с добрым и любезным товарищем. 15-го Июня. – Нас посетили многие, и Прокурор, которого хвалят, Николаев, принес мне рукопись о Нижнем-Новгороде; в оной ничего нового не нашел; однако очень благодарен за учтивость. До двух часов дома; званые Смирновым, коего знал офицером в Преображенском полку, обедали хорошо, и чувствительны за ласки. Ходили по городу и первой раз видели несколько дам. И здесь, как и в других городах, в два дни я узнал и то, и другое; кто говорит тот и прав, Бог да помирит всех. Лелевых (Амурных) дел мало, известных, за то у нас хоть не слушай. Помолясь, заснул крепко. 16-го. Утром слушали обедню в девичьем Крестовоздвиженском монастыре, где более восьмидесяти монахинь и белиц; службу совершал Священник очень хорошо; на крылосах монахини и белицы пели изрядно; все вместе благоговение внушает; приглашены к Игуменье, (Дорофея Михайловна Мартынова замужем была за Новиковым). В монастыре нельзя не заметить чистоту, чинность, красоту, ум Игуменьи, простоту глагола. Обедали у Губернатора, были в Ланкастерской школе: порядочно. Вице-Губернатор Д. С. С. Моллер, показывал нам вино в подвалах; отлично хорошо поставлено; желательно б было, чтоб везде был такой порядок. В Театре играли Богатонова, дворовые люди Князя Николая Григорьевича Шаховского, очень изрядно, особенно актрисы. Простясь со всеми, приготовились к отъезду. 17-го Июня. – Дорога не совсем дурна; до Василя две версты; розы дикия, благовонием своим приятны обонянию и зрению, – жаль, что церковь давно строится и к концу не доходит. 18-го. В дороге, от Чебоксара до самой Казани, дороги большею частию дурные; но я заметил, что деревья садят перед рвами, а не за рвами; это спасает от несчастья, при темноте ночей, при дождях и разливах. Только один паром проехали в Казанской Губернии, и тот дурнейший. Ямщики от С. Петербурга все хороши. От Эмангаша везли нас Черемисы: хотя бедные, но управляют хорошо; жены их очень дурны; потом Чуваши, не хуже, и жены их не красивее; от Чебоксара Русаки везли, отличные молодцы, а дорога самая несносная. – Шестнадцать верст до Казани, дорога гладкая, хорошая, но ямщики Татары; чуть-чуть не были опрокинуты; я выходил, и по глинистой, грязной земле под дождем верст восемь шел пешком, чтоб сберечь себя, взъезжая на гору, а лошади назад во всю лошадиную прыть; Бог помог, мы выскочили и – живы! У товарища моего хотя нога болела, но у страха глаза велики, забудешь и боль. Вообще дороги до Казани от Василя-Сурска гористы, мосты довольно хороши; сутки не обедали, а ели много. В 12 часу по полудни въехали в Казань, остановились в Проломной улице, в доме купца Дьяконова: не чисто; помолясь, бросился на сено и проснулся в девятом часу утра. 19-го Июня, умылись, нарядились и пошли к знакомому мне Губернатору Ц. А. Н. Приветствовал, как человек с хорошим воспитанием, просил ужинать. Казань, хороший город, после пожаров выстраивается лучше прежнего, множество каменных домов; Соборы и церкви далеко отстали от Ярославских, Ростовских, Костромских и Нижнего-Новгорода; улицы немощеные, и весь город то на горе, то под горою. Каменный Гостиный двор даже нахожу лучше С. Петербургского, и множество деревянных лавок, лавочек и шалашей; везде народу много: считают около сорока тысячь Русских и Татар. До ужина Губернаторского, после нашего хорошего обеда, пошел я к Прокурору Илье Михайловичу Авдулину, моему приятелю, и не доходя до дома, спросил проезжого об нем. Прокурор умер от удара, часа три тому назад; меня сия весть поразила, тем более, что от Губернатора начиная, все его хвалили и хвалят; душевно жалея об умершем, пошел к Коменданту Алберту Карловичу Пирху 2-му; он, завидя меня, встретил, как отца, как старого наставника; обнимал со слезами и тем доказал благородство чувств своих; говорили о многом, и он здраво мыслит и отлично выполняет наложенную должность. Тут был Полк. Блум с женою, умною и почтенною; беседа её приятна. За ужином у Губернатора, познакомился с Князем Давыдовым Почт-Директором и Масловым: оба своим обращением оставили во мне признательность, что сказать о хозяине? Он всегда одинаков, следственно заслуживает благодарность. До двух часов писал у себя. Спал хорошо. 20-го Июня. В десятом часу утра вместе с Губернатором были в Соборе, где покоятся мощи С. Гурия; и праздник оного; народу очень много, Архиепископ Амвросий чинно, хорошо служил; Протоиерей читал своего сочинения предлинную проповедь. – Город Казань горист, шесть лет тому назад горел, и – по словам жителей, выстроен гораздо лучше, и более каменных домов. После обедни были в Казанском Богородицком девичьем монастыре, где Игуменья Назарета Васильевна, урожденная Гладкая, умная женщина, все сама нам показывала, и все очень хорошо: более семидесяти монахинь, белиц и одна схимница; много привлекательных лиц, что веселит сердце человеческое! Игуменья одарила нас копиями образа Казанской Богоматери, персиками, сливами и желанием счастливого пути; крайне довольны, а я более что она меня узнала, потом и я; хотя не виделись более пятнадцати лет, улыбаясь, почти вдруг сказали: постарели! Обедали со многими у Губернатора; писали; были у Пирха: рад душею гостям и угощал сердцем; молодец и собою и делами! Были в славнейшей бане у Маслова; нас посетили многие, простились со всеми с благодарностию, ужинали, и предались сладкому, безмятежному сну. 21-го Июня. В шесть часов выехали из Казани, и на седьмой версте, на прехудой лодке, с коляской и бричкой переехали Волгу, шире Невы реки; слава Богу, что тихо было, а то беда неминуемая; спускаться по крутейшему берегу страшно; счастливы мы, что ночь не настигла нас. Горько, что люди мало заботятся о безопасности ближнего, и ждут, чтоб грянул гром; а без того хоть трава не рости, для них все равно! Переехав Волгу в Верхний Услан, шли под гору и на гору версты три, устали; девять часов утра, и мы ждем, сидя на горе, экипажей. Две станции Сейтово и Бурундукь – Татары; Чивергин – Русские; хотя гористо, но виды прелестные; леса, – дуб и липа, цветов множество, и благовоние от оных; мосты очень дурны; в Бурундуке остановились у Татарина крестьянина; на дворе обедали, окруженные нечистыми Татарами; рамазан, – пост их; они едят по закат солнца, и потому будто тощи, бледны; дети презамаранные и женщины тоже, и дурны же к тому. Четыре станции, ослепляющие частые молнии, громы, дождь проливной, ветер сильный, грязь и от того может быть дурные дороги, приводили в ужас; мы закрыли коляску, я предал душу свою Богу и заснул; пробудился у последней станции, подъезжая к Симбирску, от крику женского и девичьего; протирая глаза, слышу: «Баре! не ездите по мосту, пусть грешники ездят, и то перед вами ось переломилась у какого-то проезжого.» Спасибо, сказал я, и выпрыгнули из коляски, которую вместе с бричкою отправили в объезд, а сами перешли по новым перилам; мост с верху нов, а с низу гнил: вот причина, что провалились четыре доски; беда да и только! 22го Июня. Въехали в Симбирск; город прегрязный, а осенью, говорили мне, Боже упаси. Все почти строения деревянные, ветхи; девичий монастырь, где Богоматерь Свирская, четырнадцать монахинь, бедненьких старушек; Троицкий Собор отвечает всему городу, беден. Через час выехали; в станции Ключище обедали в избе, и проехав Ташлу Ясашную, Тиренгул, Горюшки, Ивановку, в четыре часа утра 23-го Июня въехали в чистенькой город Сызрань. 23. – Весело видеть людей хороших, старинного покроя; здесь Экспедитор почты, тридцать лет на одном месте, и все-таки беден, а очень доволен своею судьбой и тридцати-летним рыжим париком своим. Выпивши кофею, поехали; дорога от Сызрани – степи гладкия, редко увидишь деревцо и земля не вспахана; грустно видеть верст сто и более нагую природу, и трава сквозь известь мало выказывается; верст также более ста, гора за горою известковые; пешком должны были идти почти до города Хвалынска; по охоте раз можно видеть, а на картине красивее; лишь Хвалынск проехали, почва земли лучше, и рука человеческая видна, везде хлеб; солнечные лучи, ударяясь о горы известковые, прекрасными их кажут; тут начинаются горы, зеленью покрытые, и до самой Алексеевки: Саратовской Губерний, деревня моего товарища с 1500 душ. Сколько мы были восхищены в Богородицком селе или Капцове, столько здесь не то по всем отношениям; от чего же такая разность? от того, что бурмистр не по выбору крестьян. В три часа лишь приехали, принесли и стерлядей и осетра аршина полтора длиною, в челноке, да все так сухо; – поели, и в девять часов, поговоря и о том и о другом, заснули. И так в двадцать один день езды, мы останавливались ночевать в Тихвине, Капцове, Ярославле, в Нижнем Новгороде и здесь, в Алексеевке. 24-го. Праздник у моего товаршца, были у обедни, церковь в самом горестном положении; душа моя тронута была во время службы; мало крестьян у обедни, хотя великий праздник, церковью установленный, Иоанна Предтечи. Товарищ мой недовольный поехал по другим своим деревням, а я обходил избы, и по распросам моим, много крестьян имеют по десяти лошадей, столько же коров и по пятидесяти овец, а бурмистр в пятеро более, не говоря о деньгах; от чего же церковь Божия в бедности, и мало было и бывает у обедни? Не смотря, что деревня богатая, дом или лучше сказать изба для приезда барина, не отвечает избытку крестьян. В шесть часов обедали, погуляли без удовольствия; никогда не видал столь бесчисленного множества мух; однако в поставленных стаканах с вином, поминутно исчезало тысячь по нескольку. Что ежели бы люди злые и делающие пагубу ближнему, так скоро умирали, когда не хотят покаяться и вести жизнь добродетельную? 25-го Июня, в десять часов утра выехали из села Алексеевки, не слишком довольны, по многим отношениям. На второй станции; проехав 36 верст, широкой буерак в деревне Графа Кочубея; лопнул ремень задней рессоры: благодарение Богу, с нами ничего не случилось! запасными веревками завязали. В имении Графини Ливен, Терса, шли две версты пешком, переезжали на дурненьком пароме; лошадь у брички лопала в воду, от дурного спуску; вытащили. От Алексеевки до широкого буерака дорога хороша, не смотря, что с горы на гору, но можно без трудности ехать: до Вольска дорога гориста, известкова, виды очень часто хороши, особенно подъезжая к Вольску, спускаясь к городу версты полторы, хотя и кажется круто, но с осторожностию можно, не тормозя, ехать, а подниматься рысью; честь Губернатору Алексею Давыдовичу Панчулидзеву, что так устроит гору! В Вольске остановились в доме вдовы Плехановой; чисто живет, не дурна собою, учтива, хорошо говорит; жаль только, что старообрядица! Здесь много каменных строений, но пусты; две церкви и одна старообрядческая, ныне запечатана; жителей мужеского пола четыре тысячи, всего около десяти тысячь. Вольск – родина Злобина, бывшего купца богача, и называлась, тридцать пять лет тому назад, Маловка, ныне лучше Костромы и грязного Симбирска. Городничий, Коллежский Советник Струков, порядочного обращения, шестнадцать лет в одной должности и доволен. В городе ярмонка до 1-го Июля. Из Вольска на второй станции, ямщик, от неосторожности сломал два валька: это ничего; потом тучи, каких не видывал, дождь проливной, грязь, темнота, ветер, холод, я в беспокойствии, товарищ мой спит, а я сам не свой; наконец, в закрытой коляске, задернув и занавеску, помолясь и без стыда со слезами, предал себя Богу, заснул, и беды не было. 26-го Июня. Доехав до Жуковки, в семь часов утра, у старосты на дворе, кончили утреннее убранство и пили кофей; но как доехали не на почтовых лошадях? увы! часа три в темноте плутали; из Жуковки поехали на лошадях моего товарища, и в Алексеевке (экономическое дело Саратовской губернии:) чрез гнилейший деревянный и без перил мостик, искуством кучера, мы переехали благополучно; беда же обрушилась на бричке, которая с двумя кучерами, камердинером и поваром опрокинулась в ров и повисла на деревьях; две лошади остались на мостике, никто из людей не ушибся, одна бричка сильно пострадала; общий испуг на долго останется у всех. Нельзя не повторить: мосты и мостики, дороги и дорожки проселочные; большею частию, новые не доделаны, а старые запущены. Кое-как доехали до деревни Матюшкиной, принадлежащей моему товарищу, в прекраснейшую погоду. Здесь крестьяне добрые люди, со слезами радости встретили своего молодого барина; хотя не богаты, претерпев два раза пожар, но большую каменную церковь строят при некоторой помощи молодого барина. Проехав семь верст, въехали в село Никольское, также моего товарища; видимо, что иго бурмистра не тяготит крестьян: от старого до малого и женский пол в нарядах, окружили своего помещика, и обвились около него, как дети около своего отца; говорили, рассуждали, им хорошо, дельно ответствовали, и душа моя была в восторге; тут любят и бурмистра и старосту, от того, что из среды своих выбирают лучшего. Мы ночевали покойно, будучи счастливы, – счастием поселян; я вчуже радовался! 27-го Июня. – Победа под Полтавою 1709 года; мы были у обедни, хорошо служили, были у бурмистра, чисто, и три сына женатых, молодцы; заехали и в другую деревню моего товарища; поели и прямо в Саратов; дорога хороша. В семь часов вечера были уже в доме, принадлежащем Губернатору на берегу Волги. Здесь заочно угостил нас гостеприимный Алексей Давыдович Панчулидзев, которого по С. Петербургу знаю. Довольные, предались власти сна. Тут получил от кровных письмо: здоровы, и другое – от молодой особы; второе роковое огорчило меня до слез; да будут счастливы все достойные девицы; мне осталось ожидать очереди, Бог и меня не оставит. Саратов чистой город и много церквей; мы проехали почти весь, въезжая в оный. 28-го Июня. Погода прекрасная; в девять часов были у Губернатора, который принял чрезвычайно хорошо, пригласил обедать, и так как Почта отходит раз в неделю, то мы поторопились домой, написали письма, отправили; приезжал к нам благосклонный Губернатор в два часа; вместе поехали к нему обедать; стол отличный по всему. Тут познакомился с супругою его, Екатериною Петровною, приветливою дамою; увиделся с давно-знакомыми, Екатериною Ивановною Резановой, почтенною девицею: с дочерью покойного почтеннейшего Сенатора Сушкова, Софьей Николаевной, которой красота наружная согласна с красотами душевными: она за мужем за сыном Губернаторским Алекесандром Алексеевичем, чувствующим цену своей супруги, отличной молодой матери; все ее почитают, и в один голос превозносят её сердце, ум, душу. Тут же свиделся с Совестным судьею Ив. Мих. Веденяпиным, точно честным человеком; он мне обрадовался; мы давно приятели; он для своего места создан. Все отменно учтивы, зять хозяина живой; приезжий Н. А. Норов, похожий на почтенного моего наставника Евграфа Петровича Батурина,[3] с приятным просвещением человек; Председатель Уголовной Палаты Н. Л. Б. тихой. После обеда сидел у нездорового сына Губернаторского, с которым по Петербургу знаком: с достоинствами молодой человек; дома писал, в девять часов ужинали – и день миновал. До полуночи, собрались грядами тучи, блеснули молнии, грянул гром, при сильном ветре и полился ливнем дождь. 29 Июня, Петра и Павла Апостолов; оделись, хотели нас видеть некоторые чиновники, Голова градской и несколько купцов, по виду и разговорам люди порядочные; жаль, что из купечества много старообрядцев, однако Губернатор и ими нахвалиться не может, за то и его все любят; вся полиция посетила нас; слушали обедню в Соборе: церковь хотя не из Ярославских, но порядочна, особенно иконостас; – по окончании службы, поехали в новостроющуюся церковь Пророка Илии: прекрасная, живопись хороша, приметно и богатство; стены и плафон будут расписаны алфреско; с час гуляли по городу чистому; жар несносный. В сие время, по приходе домой, вручил мне провиантский чиновник, в Грузии служащий, описание дороги от Моздока до Тифлиса; изрядно написано. В два часа поехали обедать к Губернатору. Беседа с хозяйкой была приятна, шут были миловидные особы, обратившие мое внимание; о Софии Николаевне нечего и говорить, все в ней достойно внимания. В семь часов были уже мы в театре, и сие невинное занятие для города, не менее приписывают стараниям Губернатора. Театр не велик, но очень миленькой, если можно так сказать; освещен хорошо; оркестр весьма хорош; играли Комедию, сочинение Князя А. А. Шаховского, Своя семья, не хуже Петербургских Актеров; особенно Госпожа Грузинова вдова, украшением была бы и Петербургскому театру, если не лучше, то ни чем не хуже славной нашей Актрисы Рахмановой старухи; и молодая Грузинова не дурно играла; мущины отстали от Актрис. За Комедией следовала Опера Певец и Портной, музыка Г. Гаво, тоже не дурно, лучшенькия – Давыдова, игравшая ролю старухи, и опять вдова Грузинова; будучи доволен почти всеми, должен сказать, что декламация у всех слаба, кроме вдовы Грузиновой. – Сутки протекли в приятных занятиях. 30 Июня. – Очень жарко, ездили осматривать примечательное в городе; больница в самом лучшем порядке, дай Бог видеть везде тоже: Доктор Ренгольм, заботливый и всеми хвалимый человек; богадельня для обоего пола прекрасна; старость имеет особое прибежище, и все это труды Панчулидзева, так как Собор и монастырь недоконченный, вскоре будет готов. Жар заставил броситься в Волгу, воды которой своими лобзаниями оставляли здравие на телах наших; обедали в три часа у Губернатора, гулял в саду его: хорош, но много еще денег нужно, чтоб привести оный в совершенство; ванна прекрасна. Концерт, составленный из людей его, при; иностранце Казели виолончелисте, восхищал; особенно сей последний, подражая Ромбергу в Русских песнях; всеми весьма довольный, и знакомством с молодою, умною и любезною дамою Н. Н. Р – ю. 1-го Июля. Целое утро занимался писанием; посетили нас многие, большею частию люди мыслящие; обедали у Губернатора, познакомился с Французенкой Штот, женою учителя музыки; собою не дурна, но образованием подобна всем Французенкам: это первая по выезде из Петрова-града встреча; как весело душе моей видеть одни Русские лица, и славный, полный гармонический, Русский язык всюду слышен, не так как в столице: редко даже в средних домах говорят на отечественном наречии; по сие время не выходят из жалкого заблуждения, полагая воспитание в знании многих языков! Забыли бедненькие, что древние Греки изучались одному своему языку во всю жизнь, и одним родным наречием достигли во всех почти частях совершенства, бессмертия; – Римляне, сверх своего языка, знали и Греческой;– а ныне, говоря на многих языках, тонут в невежестве, и только из маленьких книжонок вытвердя кое-что, мечтают обнять все познания; горе! – После обеда гуляли в саду и поехали в Театр; играли Одну Шалость, нельзя сказать, чтоб хорошо; но и сего довольно; во время представления мучил меня один сосед Фраицузским языком; я ему отвечал все по-Русски; видя однако, что он не перестает, принужденным нашелся уверить его, что я сыт и в С. Петербурге от сего лепетания, и радёхонек, что изредка слышу говорящих на сем языке в путешествии; сосед удивился, особенно, что я всю жизнь провел в столице; в кругу большом, а все остался любителем Российского языка. По закате солнца, благодатная Волга манила к себе; повинуясь её воле, бросился в струи её и вышел здоровее. 2-го Июля. Странно, однако случается в свете, что правда хотя и глаза колет, но бывает иногда причиною тесной дружбы, соединяет два сердца навсегда; первой раз быв в Саратовском театре, заметя в ложе сидящую молодую даму, с огромным веером, приметно улыбнулся, потом усмешка обратилась в тихой смех, потом пересказал мое замечание некоторым дамам; они передали приятной даме с опахалом мои слова: что не должно обращать на себя внимание бабушкиными нарядами, особенно пригожей особе и проч. Она перед ужином подошла ко мне, благодарила так умно, так кротко и чистосердечно, что приведши меня в краску, заполонила сердце, и доставила случай – беседуя с нею, познать прямое не иноземное воспитание; я увидел в ней то, что должно ожидать во всем нежном поле: знание хорошо своего родного языка, начитанность полезного с приятным, обращение благородное без кокетства; все сии качества, при добром сердце, при пылком с кротостью уме, при наружных прелестях, соединенные с возвышенными чувствами, нехотя заставляют навсегда вспоминать сию особу, которая должна бы счастием пользоваться, счастием истинным; но увы! всегда ли бывают достоинства награждаемы? И так мудрено-ли, что ваш покорный слуга, сидя за ужином подле сей любезной особы, сожалел, что завтра должно расстаться и с Саратовым и может быть долго не беседовать столь приятно, невинно и поучительно. 3-го Июля. Рано встал, уложился, оделся по дорожному, сел к окну, смотрел с полными слез глазами на Волгу, думал много – особенно о счастии земном; повторил сказанное кем то: далеко от глаз, далеко от сердца, и что печаль, тоска и грусть ложатся очень близко к сердцу; слезы тихо катились по полным ланитам моим, я сам не знал причины; письма ли, полученные мною издалека заставили горевать, или что другое; но все равно, по крайней мере я еще не разрывал кольца, связывающего меня с крутом счастии мира сего; читатель смеется, что сорока пяти летний молодой человек разнежился и селадонит! В девятом часу, товарищ мой проснулся, экипажи готовы, мы их отправили вперед, а сами пошли к почтенному гостеприимному Губернатору, вместе с ним, его семейством, Норовым и интересною Н. Ив. Род., поехали званые к его родственнику обедать, четырнадцать верст от Саратова. Богатый помещик М. А. Устинов, чем мог, тем угостил; в дорогу снабдили нас, Губернатор и Устинов, хлебом, вином и плодами; между тем дождь лил, гром гремел, молнии блистали, дорога портилась; распростясь со всеми как с родными, особенно с прелюбезнейшею Н. И. Р…; и у неё, из значительных глаз катились горячия слезы; что же я делал? просто плакал; и принеся чистую благодарность за все, всем и каждому, пустились в путь, по полудни в восемь часов с провожатым, данным Устиновым. Здесь долгом поставляю упомянуть о сцене Француза с женою своею: пусть из сего увидят читатели, что так называемая нация полированная имеет также недостатки, даже в общежитии. Когда готовились ехать из Саратова, то молодая, недурненькая Французенка надела своей работы чепчичек, который был ей к лицу; учтивой муж и гувернёр, забыв всякую благопристойность, только по своенравию своему, велел ей снять оный; она, прося остаться в оном, не снимала; любезный муженек сорвал с нее, вместе со многими волосами; она, расплаканная, рассказала не мне одному, но и всем; я его журил, говоря, что у нас сего не делают, даже в деревнях; уговаривал быть примером кротости для детей, кои ему поручены; в противном случае, он, лишась почтенного дома, никогда не сыщет другого. Ей дал наставление, повиноваться супругу и наряжаться по вкусу его, чтоб тем прекратить распри, кои могут иметь последствия для неё же неприятные; оба остались кажется мною довольны. Прощание с обеих сторон было слезное; я во всю жизнь мою не забуду Саратова: начиная с Губернатора, его семейства, всеми обласкан, скажу утвердительно без лицемерия: нежной пол надолго оставил впечатление в сердце моем. Первая станция хороша, но вторая Толовка, при темноте ночной, дурных мостах, (новые делаются) и Немцы колонисты ямщики, приводила меня в отчаяние; всю ночь не смыкал глаз; питался страхом, надеждою и упованием на Бога. – В Саратове из деловых людей не видел Вице-Губернатора, Бибикова, и очень жалею, ибо все, начиная от Губернатора, не находят достойных слов восхвалить его. 4-го Июля. – Воскресенье, в семь часов утра, остановились в Каменке, у колонистихи, старухи Марьи Степановны с дурненькими внучками; напоила своим прежидким кофеем; сверх денег, я дал внучатам шесть персиков, а у нас разбились семь бутылок с белым вином: это великая потеря в дороге! До Камышина все степь; тут упросил нас Городничий Будищев 2, бывший мой кадет в Греческом Корпусе, угостил обедом и приятным разговором молодой своей супруги. Весело встречать благодарных людей. От Камышева до посада Дубовки степь; грустно! трава желтая! дорога – ох! особливо ночью. 5-го Июля. – в Дубовках, Полицмейстер Александр Осипович Ребиндер, своим обращением, гостеприимством, приобрел нашу благодарность; дочь его видел в Саратове, хорошо воспитанную девицу; мать сама образует детей; – поехали довольные; дождь, молнии, гром и еще проливный дождь очень исрортил дороги. Послали повара вперед, в Сарепте приготовить обед: наше желание не выполнилось; то-то! человек предполагает, а Бог располагает; в пять часов приехав в Царицын, должны были остановиться у Городничего Петра Ивановича Быкова, бывшего моего кадета в первом Кадетском Корпусе; душею рад, увидя старого своего наставника; и мне много приятности для сердца; хорошо начальнику вести себя хорошо; даже взыскание строгое, но справедливое, со временем приобретает благодарных. – Речка Царицына, от дождей, от прорвания плотины при мельнице, так разлилась, что потопила берега, стала быстра, и воспретила ехать; и тут молодой мой товарищ хотел переехать; я настоятельно говорил, что не поеду, без нужды не хочу лишиться жизни; и Городничий, исподняя свою должность, не допуская ехать, угостил нас славным обедом и покойным ночлегом. Был в раскольничьем молитвенном доме; чисто, образов много, женской пол завесой отделен; Евангелие писанное. В присутственном месте видел картуз ПЕТРА Великого, который, отдавая дворянству Царицынскому, сказал: «как никто не смеет снять с меня картуз, так и вы останетесь на своем месте.» Видел дубинку сего же Императора, выше моего роста. Познакомился с некоторыми чиновниками и с умным Протопопом. После прекрасной Русской бани, обедали в девять часов вечера; в одиннадцать были на свежем сене. 6-го Июля. Переехав бурливую вчера речку Царицыну, ниже ступицы, сего утра, въехали в 10 часов в Сарепту. Говорят, что речка Царицына получила название от Княжны Татарской, которая, приняв Христианскую веру, была, по приказанию отца своего, Хана, утоплена в сей речке. Вчера от разлития, берега сей речки сделались круты; сего дня, по приказанию отличного Городничего Быкова, исправлены. Дорога до Сарепты изрядна; город сей получил имя свое от реки Сарпы; дай Бог видеть иные и губернские города в такой чистоте: точно миленькое, чист как на ладони; домы снаружи и снутри гордятся опрятством, перед домами возвышаются красивые тополи. Мы остановились в общественном трактире; тут приветствовал нас общества Полицмейстер, молодой человек, говорящий хорошо по-Русски, с краснейшими щеками, дышащий здоровьем, и предложил показать нам заведения. Пошли в дом Сестр, где более старух; однако есть и молодые, хорошенькия; они все с семи часов утра до двенадцати трудятся, как дети; разные классы; надзирательница лет пятидесяти и более, хорошая, приветливая женщина; после обеда опять по колокольчику в трудах; два раза в сутки бывают на молитве; спальня их очень чисты. Видели дом Братьев: стариков более молодых есть лет 80-ти, все работают по колокольчику, как дети; спокойствие почти на всех лицах, и улыбка полувеселая встречает посетителя. Все заведения очень хороши, особенно где готовят горчицу; хозяин с разумом человек. Всех в Сарепте с женским полом, считается не более 400 душ. Я рад, что система их правления переменилась, и что ныне каждый, естьли захочет, может выбрать труд себе, жить особливо и не ходить за общественный стол. Грустно для человечества не выходить из положения детства, и не иметь собственности. Горестно видеть прекраснейших, навсегда осужденных носить воду, заниматься черною работой, и ходить босоногими, а других в лучшем положении; конечно нельзя обижаться, ибо жребий определяет каждого. Среди городка большой колодезь, откуда проведена вода во все домы; у колодца видишь Калмыков, Татар, Русских, напояющих своих лошадей; мы познакомились с первыми гражданами, один был с Георгиевским крестом. В общественном магазине, как сказывали, гораздо менее товаров прежнего; я купил сапоги за десять рублей, за которые в столицах, заплатишь вдвое. В час обедали; в сие время посетил нас Александр Михайлович Мамышев, начальник карантина; просил остановиться в Астрахани в занимаемой им квартире; приняли предложение его с благодарностию, тем более, что он уверил нас, что Астрахань не тот уже город, что бывал. Выехали из Сарепты в три часа с половиною; дорога тридцать верст прегрязная; лет шесть и более не было столь благословенного, дождливого года. Все приносят мольбы ко Всевышнему. Далее дорога – степь, кое-где завидишь деревцо, как сирота растущее, солнце ярко, печёт неумолимо; орлы встречают и провожают, плавают по воздуху десятками; ястребы тоже отдельно летают от царей птиц. 7-го Июля. Проехали много станций; при перемене лошадей, только и видишь людей, а то все степь и тоска; какое-то новое чувство горести родилось в душе моей; Волга иногда выказывается с своими прелестями; казацкия станицы чисты, и казаки молодцы, даже старики. 8-го Июля. Казанской Божией Матери. От Сарепты до Астрахани почти четыреста верст; вообще можно сказать, степи, Творцем созданные, лучшая дорога, а прочия песчаные; с покорения Астрахани, с 1554 года, мало или совсем человеческая рука ничего не улучшила, и это горе для путешествия. С Лебяжинской станции, в хорошую погоду, поехали, и сколько я ни уговаривал товарища моего ехать по большой дороге, он, находя удовольствие смотреть на Волгу, воспоминал Прусской Куриштф, дорогу Штранд, был весел, шутил над моею трусостью; я не отвечая, ворчал, предвидя опасность, ехавши по рухлому песку, берегом Волги, с правой же стороны крутые гористые пески. Раз я сходил с коляски, и еще удостоверился о предстоящей опасности; надо мною продолжал шутить неустрашимый товарищ; между тем, от неосторожности Ямщика, два валька переломились приделали другие; ремень рессорный лопнул, переменили; у кибиток два раза вальки ломались, этого мало; наконец, видя пропасть под собою, или быть в Волге утопленным, или въезжая на крутизну песчаных гор, лишиться руки, ноги и жизни; и то и другое находил бесполезным; почему с неудовольствием выскочил из коляски; было уже семь часов по полудни, и до Дурновской казачей станции оставалось пять верст; товарищ мой последовал мне, выпрыгнул, а за ним и егерь с козел; кибитки поехали вперед и на крутизне остановились, переломав кое-что, а коляска помчалась, и все четыре лошади увязли до головы в рухлом песке; коляска выше ступиц; в это время, от разных чувств, полились слезы у меня; товарищ был в ужасном положении; лице его изменилось, только и слышно – ах, Боже мой! ах, Боже мой! на Французском языке; повар и камердинер тоже восклицали по-Русски, егерь по-Немецки; беда великая! вынули всё из коляски на песок; Волга волновалась, и как бы готовилась поглотить коляску и лошадей; и, возлегши на песок, облокотясь на сафьянную подушку, стал читать Памятник событий, бывший со мною; но что происходило в душе моей, того мудрено описать; мольбы неслись к Богу, милосердый, не раз видимо спасавший нас во всю дорогу, при дурных мостах, горах, падениях и рвах, вырытых по дорогам; в других губерниях, спас и теперь. Камердинер Федор поехал верхом в Дурновскую станицу, и – благодаря празднику Казанской Богоматери, казаки были дома, прискакали или лучше сказать их нахлынуло более пятидесяти с Калмыками в казацком одеянии, вытащили прежде трех лошадей ямщики; четвертую с помощью казаков и коляску на себе. Мы прошли версту пешком, сели и достигли парома или лодок против Астрахани; Волга в сем месте не шире версты; тихо месяц освещал нас, от Дурновской станицы, где дали нам казака провожатым, а Атаман Скворцов, на встречу нам ехавший, приказал проводишь до места; пробило одиннадцать часов; небо звездами смотрело на нас и луна светила еще, хотя дымчатые облака изредка носились над небосклоном. Калмыки хорошо перевезли нас; и мы на берегу Астрахани; перекрестился; пробило полночь, темненько, привели лошадей, и без всякого приключения остановились в квартире, Мамышева, освещенной восковыми свечами, и чисто; лучший повар приготовил нам суп и яичницу; поели и легли спать на хороших диванах, прежде принося Богу благодарение за спасение. Хозяйка дома, Аксинья Христофоровна Горбунова – Армянка. 9-го Июля. Мы еще спали, приезжали Председатель Палаты, в должности Губернатора, Полицмейстер, и Виц-Губернатор; едва отпили кофе, опять явились, поговорили, уехали. Сын хозяйки приветствовал нас именем матушки своей и просил на завтрак. В полдень, я один вошел к хозяйке, и нашел приятную, умную, и по-Русски хорошо говорящую женщину, и естьли бы она сама не сказала что ей 53 года, что имела 18 детей, то можно не более ей дашь как тридцать-пять лет: хороша, мила и без всяких притираний. Вскоре и товарищ мой молодец явился; Лукуллов завтрак приглашал к себе: поели, благодарили, рассуждали, спорили; хозяйка любезна, мужа не видели. Дрожки готовы Мамышева; однако мы пошли пешком и осмотрели гостиные дворы: старый, новый Персидские, хороши; но не так-то чисты; в каждой лавке кухня; Индейской, где познакомились с Индейским богачем, слишком двадцать лет тут живущим: Собра Бондасов, почтенный человек и лице предоброе: сидели у него, конфекты ели, но нельзя похвалить нечистоту кухни и замараного повара; спальня, гостиная, столовая и передняя один и тот же покой, а подле кухня. Были у Хивинцов, где ужасно нечисто и по десяти вместе спят; от дурного запаха мы скоро вышли; тут видели лежебоков, их мучеников безобразных, противных взору, ничего не делают, курят кальян, едят что бросят им, часто улыбаются, и кажется за грех поставляют умываться: гадко смотреть! Домой пришли по другой улице и по каналу, устроенному более нежели на две версты, соединяющим Волгу с Кутомою, Греком Варвацием; сей канал есть первое и последнее украшение и гулянье Астрахани, и Высочайшим Указом Императора Александра Павловича на все времена назван Варвациевым. Сей же почтенный Грек выстроил прекрасную колокольню. Астрахань не мощена; в сухую погоду пыль поднимается, какой я никогда не видывал, а в дожди непроходимая грязь. Армянки ходят по улицам в белых покрывалах с головы до ног, похожи на привидения или на Весталок театральных, страшны и смешны. Я еще не видел хорошеньких. Полицмейстер утверждал, что разных народов считается в Астрахани более сорока тысячь обоего пола и семнадцать наций.[4] Обедали дома; в семь часов, по приглашению видели службу Индейцев идолопоклонников; нас ввели в крошечный садик, посадили на давки, покрытые коврами; старик Собра Бондасов и лепообразный племянник его подали нам цветов; чрез полчаса, по звонку, нас просили выдти, повели в третий этаж огромного каменного дома; вошед в маленькой покой, половина коего на поларшина возвышена и покрыта коврами; нам двум подали стулья; мы чинно сели, не говоря ни слова и не улыбаясь; тут же стояли у возвышения Конно-Егерского полка Маиор Италиянец, Граф…. и какая-то несносная Француженка, содержательница пансиона, вышедшая здесь замуж и какие-то другие дамы; все они беспрестанно говорили, смеялись и мечтая, что мы не понимаем по-Французски, гуляли на наш счет, взирая на наши смиренные лица, и чтоб более досадить, стали перед нами; мы будто не замечая, отодвинулись: тогда одна молоденькая шепнула несносной Француженке, и мы спокойно смотрели и слушали службу. Явился жрец в красной шапке или колпаке, в замаранной толстой рубашке, и в таком же нижнем платье, босоног, стал к приставленному к стене, роде ковчегу спереди открытому, наполненному уродливыми металлическими идолами, изображающими людей, рыб, змей и разных гадов, засветил три маленькия восковые свечи, прилепил одну к вершине ковчега и две по бокам; взяв приготовленную курильницу с благовонием, три раза обводил ковчег, род шкапа: глубиною, шириною и высотою не более аршина, три же раза пепел из курильницы высыпал в поставленную на полу тарелку; потом взял две губки, напоенные одна маслом, другая водою, каждую губку обводил три раза около ковчега, и каждую три раза же выжимал в ту же тарелку; с левой стороны ковчега светилась лампадка и несколько свеч желтого воска теплились внутри ковчега перед уродливыми идолами; на правой стороне ковчега, к потолоку прикреплены три небольших колокола. Не более десяти Индейцев были при служении, все в шапках и босоноги. Во все время служения, продолжавшагося с час, священник звонил левою рукою в колокольчик, а правою обводил около ковчега и пел со всеми две ноты, слово Рам, Рам, Рам (Бог), только мы удержали в памяти, а прочия слова не могу вспомнишь; другие звонили в род кастаньет, один не играл, а скрипел на скрипке или гудке теже две ноты, и без-устали звонили в три вышесказанные колокола. Подобной скуки в жизнь свою не ощущал; глаза, уши и обоняние ужасно страдали; однако знаки всех руками крестообразны, и что Жрец всегда три раза обводил и поклоны земные, делаемые ими три раза как будто уверяют меня, что и Индейцы по своему чтут тройственное число; но всего противнее показалось мне, что по окончании службы, неопрятный жрец давал каждому по маленькому кусочку дыни, изрезанной на блюде, поставленном с правой стороны у ковчега на полу, и потом давал запивать золу и из двух губок выжатую жидкость. Мы принесли им свою благодарность; они были очень довольны и насказали нам много приятностей на Русском языке. На дворе уже было темненько; но мы поехали по улицам, где нет ни одного фонаря и ни одной будки, исключая по каналу пять, шесть, построенных Варвацием. Меня уверяли, что в темные ночи много бывает шалостей и беспорядков, и потому собак везде множество, и я в жизнь свою не слыхал столько собачьего лаю и вою, сколько здесь при въезде нашем и во все дни пребывания в Астрахани. В девять часов были дома, и перед ужином в неопрятной бане мылись; помолясь, легли спать. Целые сутки был нестерпимый жар. 10 Июля. В восемь часов встали, и хотя очень жарко, но должны были писать; были у нас кое-кто. С пяти до семи гуляли; как будто в Африке, зной; в восемь обедали; замечательно в Астрахани, что летом, почти во всех домах окна целые сутки заперты ставнями, от жару, мошек, мух и комаров, и у большей части домов, у окон снаружи приделаны железные решетки; хотя будок нет, но у множества домов, коих считается с лачужками около четырех тысяч, стоят ночные стражи разных наций и перекликаются; патрули видны по улицам. Все почти домы имеют лавки, даже в Губернаторском весь нижний этаж в давках; мы всходили на Варвациеву колокольню Собора: виды прекрасные! Легли утомленные рано, но от жару долго спать не могли. 11-го Июля. Воскресенье, с трех часов по полуночи, лил дождь и прибил пыль; за то стало грязно: в шесть часов встали, и поторопились в крестную церковь к обедни, где службу совершал Архиепископ Гаий, более восмидесяти лет, но еще бодр и благообразен. после обедни почтенный старец пригласил нас к себе, подчивал, но мы благодарили: еще восемь часов утра было; глагол умного святого мужа кроток, убедителен, прост, откровенен; дай-то Бог, чтоб все Архиереи пеклись столько о вере, благолепии Церкви и о вверенном стаде. Мы у него видели портреты всех Епископов и Архиепископов, бывших в Астрахани: писаны даже хорошо, во весь рост без уменьшения природы; по его приказанию, показывали нам ризницу; достоверно могу сказать, что подобной нигде не видел, по богатству и множеству. В Успенском Соборе, Царские двери кованого серебра много стоящие, пожертвованы первостатейным купцом Сапожниковым, единственно из преданности к Архиепископу Гаию – прекрасны, и вся церковь красива и необыкновенной Архитектуры; сто двадцать лет как вновь выстроена. Были у Коменданта, Генерал-Маиора, 62-х-летнято Дельпоцо, которого я не видел около тридцати лет: живой старец, память как у молодого, разговор быстрый и умный! Были в Католической церкви, где много Армян и Армянок; чинно происходила служба и чинно все внемлют, не так как в столице. Одиннадцать часов утра и небо прояснилось, показалось солнце, не так жарко, и улицы со скоростию высыхают. Мы дома: я в задумчивости пишу; товарищ мой тоже занят; в это время, доложась, вошел имянитый богатейший купец Сапожников, в гарнитуровом голубом Русском без кушака кафтане, с двумя золотыми медалями на груди, обложенными крупными брилиянтами, ростом велик, седовлас, с большою седою ж бородою, вся наружность привлекательна и значительна, мастерище говорить, и тонко судил, довольно начитан; но так как я обратил разговор на расколы, он с кротостию защищал Старообрядцев, ни когда не упоминая слово раскольник; я ему советовал прочесть Камень соблазна, Минятия; он с благодарностию взял записку; очень доволен был мною, когда я отдавал справедливость, хвалил жену меньшего его сына, которой он еще не видал, а я по Петербургу знаю. Просил к себе, и мы расстались. Астраханская рыбная торговля в руках нескольких богачей; рыба здесь, как говорят, в рот сама идет. Гуляли по грязнейшим улицам; жалко смотреть на лачужки, в таком городе, где бы должно всему процветать. Ермолов еще не был здесь: Грузия его занимает. Обедали в третьем часу, много говорили; товарищ мой не хвалит меня, что я всем правду говорю; что делать? но мне поздно перестать истиною руководиться. В пять часов прибыл Дельпоцо; разумный старик: чего он нам не расказывал! В шесть часов пришел ко мне С. С. Лашкарев, хороший человек, что женат на Лазаревой племяннице, и я оставив товарища, пошел к нему, возобновил знакомство с женою его; познакомился с девицами Ивановыми, богатыми, умными, любезными, острыми; другой раз по выезде из Петербурга пил чай, то есть чрез 40 дней! В девять дома с пером в руках – и день кончился. 12-го Июля. Утро проведено в писании и гуляньи; с Лашкаревым ездили к Сапожникову; проливной дождь; и мы в карете его поехали званые обедать к Коменданту Дельпоцо. Старик рад был, представил нас своей родственнице, тут много обедало чиновников Астраханских: разговор продолжался, до обеда начатый о злоупотреблениях по губерниям, о чиновниках скоро богатыми делающихся, хотя философского камня не нашли; горбатых единая могила исправит! Диоген давно сказал, что воришков ворами называют, а воры первостатейные разумниками именуются; и что большие воры осуждают и ведут на казнь воришков. Вздохнешь и вспомнишь Анахарсиса, которой уподоблял Солоновы законы паутине: большая муха прорвет сеть и пролетит, а маленькая запутается и остается на съедение пауку. Поблагодаря хозяина за угощение, пошел к Лашкареву, где нежный пол очень любезен, кроток и с хорошим воспитанием, особенно две сестрицы, хозяйки. Дома в занятиях: готовимся в Тифлис. 13-го Июля, в пять часов проснулся; хотел кончить письма, не удалось; я за перо, а Сапожников с сыном и зятем в дверь; Дельпоцо так же приехал, товарищ мой пробудился, и мы поехали на Учуг Чаганский, К. А. Б. Кур. на реке Чагане, впадающей в Волгу; дороги, особенно в каретах, несколько верст нельзя похвалить; пересели в катер большой, река волновалась, не люблю; подняли паруса, катер быстро рассекал волны; гребцы хотя Калмыки, но один другого молодцоватее; приехали на Учуги, позавтракали на берегу, сели опять в катер, чтоб ближе осмотреть ловлю осетров и севрюги. Заколы, подобно как на Неве для ряпушек, но крепче; более 200 поймали, менее часу; лодочек было с пятьдесят, в каждой по два человека, во многих женщины, девушки, даже дети, и все в роде вуалей, от солнца и насекомых, в перчатках; искусно и проворно, ударяют рыбу вынырнувшую, деревянным молотком в голову, она скроется и опять вынырнет, ее багрят и тащат в лодку. Признаюсь, пред прочими охотами, эта мне более понравилась. Весело и приятно смотреть. Иные лодочки поймали по семи и более, получают платы за каждую белугу 2 руб. 55 копеек, за осетра рубль пятьдесят копеек, за севрюгу полтину; при нас не было лову белуг; не то время; в удовольствие наше остановили охоту, и все лодочки причалили к берегу к выстроенным анбарам; со скоростию втащили их, с искуством и проворством распластали, отделяя икру, клей, вязигу, солили; при нас паисную икру в десять минут приготовили, и два мешка подарили. Справедливо скажу: порядок, точность, тишина – соблюдены, что доказывает знание своего дела, сына старшего Сапожникова, который сохраняет бороду; но жаль, что в сюртуке, а не в Русском кафтане; в нем виден человек начитанный, имеет дар глагола и математическую ясность в мыслях. Обед, данный Гг. Сапожниковыми, хоть бы в С. Петербурге в первейшем доме, по всем отношениям; и услуга, и чистота отличны. Принеся нашу благодарность, поехали в Астрахань, куда в семь часов прибыли, кончили свои письма; оделись по бальному и в девять часов были уже у Лашкаревых и Ивановых. Тут было более сорока Армянок; почти все хорошенькия, много в национальных платьях, и без перчаток, и пальцы унизаны брилиантовыми перстнями, что очень не нравится; головы хорошо убраны; а то всего лучше – у всех почти глаза огнем наполненные, черные, и все малоречивы, стыдливы, что более привлекает сердца; танцуют большею частию прелестно, исключая Армянской пляски, которой молоденькия не любят, монотонна или единообразна и скучна; то ли дело наша Русская пляска единая в мире, и все Французские, Немецкия, Италиянские, Английские и проч. должны преклонить колена пред Русскою, говорящею пляскою! Товарищ мой танцовал без устали, и все полюбили его, и ваш покорный слуга с первою красавицей, вдовушкой двадцати летней М. М.; урожд. Г., с премилыми девицами С. М. И., С. Я. Б. и с другими. Русские, бывшие тут, должны были уступить преимущество в красоте Армянкам. Музыканты играли без нот до четырех часов, и очень не дурно. Ужин прекрасный, во время которого, я упросил многих снять перстни и оставить старый обычай, носить перчатки; кажется, с благодарностию приняли мой совет, и тем доказали свою кротость. 14-го Июля. – В пятом часу утра, распростясь со всеми бывшими на бале, доехали домой; переодевшись, сели в шлюбку, и в шесть часов переехав Волгу, оставили Астрахань. Экипажи перевезены были на пароме, нас провожали: Лашкарев Сергей Сергеевич, Князь Давыд Меликтанов, сын гостеприимной хозяйки. Горбунов, и другие, снабдили винами и разными съестными припасами. 15-го. В кумской станции, почтовой дом дурен, конюшень нет, жалко смотреть на лошадей, однако почти все хороши; ехали точно Ливийскими полями или степями: зной солнечный, раскаленный песок, и вокруг, кроме обгорелой травы, ни чего не видно; в одиннадцать часов на станции Белое озеро; только и видишь людей при перемене лошадей, и какую нибудь встретить старую женщину; там и сям пасутся верблюды. Калмыки и ужасно нечистые их кибитки обратили со вздохом мое внимание. В каждой кибитке посреди уголья, и мефитический воздух, с дымом, не приятен и глазам и обонянию, дети закоптелые от дыму и солнца, не похожи на людей, точно головешки, – девушки и немаленькия, без покрова, как мать природа произвела на свет; грустно и душе больно; я с ними говорил, подходил близко, и уговаривал жить в избах; на меня смотрели, ни чего не отвечая. Ямщики, не смотря что Калмыки, молодцы. Степь разнообразна и воды – солончаки; мы по готовой соли ехали, ходили, и я лил слезы от благодарных чувств к Богу; как все это приближает к истинному почитанию Промысла; тут-же как бы нарочно, для утешения человеческого, летают или по солончакам глупо, гордо гуляют бабы птицы, лебеди осанисто, фламаны красиво, гуси и утки просто; если бы время, сколько сравнений можно написать. Все сии птицы не приступны по дикости своей; лишь взвидит человека, уже под облаками, а люди спесивые видят, да не хотят видеть себе подобного. В шестом часу по полудни, оставили за собою Астраханскую губернию в Худоцкой станции и въехали в Кавказскую. От С. Петербурга, родных и любезных далеко, далеко! До сих пор проехав более тысячи верст степями, должен признаться, что или за наказание, или из нужды, или по службе, или из прямой любви к отечеству, можно предпринять столь трудное путешествие; однако если кто готовит себя быть полезным отечеству, особенно родясь на высокой степени, тот неоспоримо должен знать свою родину не по Географиям, а самому видеть, судить и достигнув звания деловца Государственного, извлекать пользу из каждой губернии; таковый чиновник заботится о назидании истинного счастья соотчичей, о благе великого Российского народа. 16-го Июля. – Всю ночь в дороге, в шесть часов утра на развалившейся станции Горшкинской, в девять в Адхиханской, где смотритель почты напугал нас о опасности дороги, что вчера к нему вошли четверо вооруженных Персиян, что хотели заколоть, и что он с Татарами, своими ямщиками, напал на злодеев, отнял у одного ружье, которое и показывал нам, а прочие де разбежались; правду сказать, в степях, горах и в глуши, слыша подобные разговоры, родятся незабавные мысли; впрочем на меня, не так-то храброго, никакого влияния не сделало, а на товарища моего и менее того. Бог дает крепость душевную и слабым духом, когда предстоит опасность; мы доехали счастливо до станции Бороздинской. С сей станции в первой раз, шестью козаками были сопровождаемы, с конвоем безопаснее и даже веселее; однако у меня, какое-то новое чувство родилось, в отечестве своем – и не быть без страха! что делать, соседи дикари неугомонные: Чеченцы, Персияне, Кабардинцы, Лезгинцы и другие. Переехали на паромах две реки Прорву и Борозду, впадающих в Терек. В четвертом часу по полудни, при множестве провожатых, въехали в Кизляр; остановились в доме богатого Армянина Ломизова, по письму С. С. Лашкарева, которому он родственник; жарко и ветрено, дорога не слишком хороша, особенно одна яма, лошади по морду в грязи; по моей просьбе, в два часа зарыли яму, и благословения неслись на главу мою, особенно бедняками. Кизляр город деревянный, садов виноградных много; завтра напишу более; только что отобедали в семь часов и кинулись на содому, крайне утомленные от дороги и жару. 17-го Июля. Вчера осмотрели все; жителей мужеского пола около 4000; Армян 3500, Грузинов более 400, Русских 4й человек, есть еще разные пришельцы. Церкви изрядные, а Соборная Армянская – недоконченная, дорога и будет хороша; смета положена более трех-сот тысячь рублей, и большая часть денег нашего гостеприимного хозяина Ломизова, который, по наружному одеянию своему, не обещает своего богатства, чужд светских учтивостей. Осматривая крепость, взглянул на арестантов закованных, присланных Ермоловым; двое из оных так ужасно посмотрели на меня, казалось, что кинжал убийственный в груди моей. Комендант имеет обширные виноградные сады; Городничий Швецов очень хороший молодой человек, был а таможенный начальник. В семь часов утра сопровождаемые шестью козаками выехали из Кизляра. Бог вселил покой в душу мою; шесть станций до Наура, более 150 верст, по палящим степям; такого жару не ощущал никогда; ели два раза под огненным солнцем на знойном песке. Вода везде дурная; в последней станции домики, а в пяти предыдущих небо и песок. На последнюю приехали в десять часов вечера, очень было темно; тут советовали не ехать и что ни кто не ездит хотя и с конвоем; и мне не хотелось, по товарищ мой убедил меня, и тем более я решился, что ямщики Татары пугали, а Русские, смеясь нам ними, опасности не предвидели; перекрестясь усердно, поехали, однако конвой был увеличен. Опасностей конечно много, но – должно Рускому дворянству иметь понятие обо всем, чтоб в последствии уметь рассуждать. 18-го Июля. В час по полуночи приехали в Наур, остановились в казенном доме, поели супу и легли спать на матрасах, принадлежащих квартирующему тут Подполковнику Петрову, Командиру Моздокского козачьего полка; в сие время он был с женою на Кислых водах. В восемь часов были уже одеты, и нас посетил Подполковник Попов, Командир 19-го Егерского полка и Комендант Наурский. Когда, по его желанию, вручил я ему записку о себе, он с радостным лицем приветствовал меня и между прочим говорил: «я вас знаю, вы истинный патриот, и ваши труды с удовольствием читал, читаю и буду читать; вы вашим пером воспламеняете любить отечество и Государя своего. Я краснел; но приятнее было слышать похвалы на линии, нежели в С. Петербурге. Там, нас мода действует на все и на умы, знания и даже на поведение; здесь большею частию правдою руководствуются – ложь мало известна. Церковь одна, жителей 1500. В одиннадцатом часу, поблагодаря за ночлег, пустились далее и проехав быстро с молодцами, Моздокскими козаками 67 верст, при благоприятной погоде достигли давно желаемого Моздока, и что ж увидели? Деревянные домики, мазанки, почти все соломою крытые, семь церквей очень небогатых. Комендант Кошырев больной поставил нам караул, что было и в Науре. Мы пошли по городу, доходили до Терека, быстрейшей и прешумной реки; в семь часов обедали хорошо, в доме Ерловой. Купив соломы дорогою ценою, походили еще по городу; мало встречали, а женщины ни одной; многие из них выглядывали из домиков своих; но лишь взглянут, тотчас скроются. Большая часть мужчин поехали на Макарьевскую ярманку, а потому жены их, матери и дочери сидят или дома или в своих садиках, и единообразно проводят время. В десятом часу мы легли спать. 19-го Июля. Понедельник. Комендант Котырев говорил, что, без военных, 7000 жителей в Моздоке, Армян более всего, а Россиян менее; тут живут Осетинцы, Грузинцы, Кабардинцы, Чеченцы и Католики-Армяне. Чеченцы ныне так усмирены почтенным Ермоловым, что нанимаются возить хлеб Руским отсюда в Тифлис и на линию, но всегда страшно вооружены, и всегда провожаешь их как детей; чтоб не нашалили дорогою, команда, хорошо вооруженная, с пушками и с зажженным фитилем. Прибавить должно, что мы ехали от злодеев Чеченцов, от 60 до 20 верст близости, но ничего не случилось. Дорога от Наура до Моздока хоть шаром покати; слева видны в дали горы, и извивистый Терек, есть деревья и множество диких роз, с правой степь, обработанная же степь к Тереку. Сего дня встал в пять часов, написал свой журнал, в восемь пили кофе, потом сел подгорюнившись у окна. Много идей пробежало в голове моей, слезы нечувствительно выкатились, а все от того, что нет вестей из столицы, что не ведаю о здоровье родившей меня, и о близких сердцу моему. Желая рассеять себя, взял читать какое-то вздорное путешествие по Крыму, безымянного Француза. В час сели обедать; Моздокское вино даже хорошо; жары и усталость отняли позыв к еде, три дни ел – чтоб есть, без всякого желания, сего дня как здоровый. Моздокский нежный пол, подобно Астраханским дамам, завернуты с головы до ног в белые простыни. Нашу хозяйку Ерлову наконец увидел в саду запущенном; на мой поклон отвечала поклоном, краснея; на мои приветливые слова ответа не было, повторился только поклон, и девушка её тоже, но с грубостию и ни какой услуги не хотела оказать; хорошо, что у нас все нужное с собою, а то беда; то-ли дело в других городах, так и ухаживают. Нездоровый Комендант Котырев уведомил лично нас, что завтра мы можем пуститься к Тифлису, что он уже свои распоряжения сделал, нас будут провожать около ста человек пеших солдат, с одною пушкою, и шесть козаков, самое сентиментальное, трогательное путешествие! Уложились, в девятом часу предались покою. 20-го Июля. Дождь, сыро, в пять часов встали, в семь выехали; до Терека пять верст, – предурная дорога, новая делается, в два года будет готова и прямее; в девять с половиною, в четыре приема, на дурном пароме переехали; каждого ужас обнимет, видя несколько сотен вооруженных полунагих, с зверскими лицами, загорелых, брадатых Лезгинцев, Осетинцев, Кабардинцев, Киргиз-Кайсаков, Нагайцевь, Татар и других; но мой ужас еще более увеличился, когда меня окружили несколько десяток из оных, и чрез переводчика, просили приказать заплатить им недоплаченное за перевозку хлеба; справедливая, или нет, была их просьба, не знаю; но я, чтоб отвязаться от страшилищ, обещал все желания их исполнить, и чтоб далее от себя отвлечь, указал на молодого по отдаль стоящего, лепообразного моего товарища; они, увидя на нем звезду и кресты, оставили меня и обратились к нему с тою же просьбою; и он им все посулил; они остались довольны; между тем, мы стояли на берегу и с изумлением смотрели, как сии дикари гоняли быков из Моздока чрез Терек. Одна часть гонит быков по Моздокскому берегу, против течения; и вдруг с быками бросаются в Терек, которая быстротою своею стремит их по течению; тогда, видишь бесстрашие их нагих страшилищ, то на быках, то схватясь за рога, крутятся вместе в воде; другие в это время нагие же кидаются с берега противолежащего, где мы стояли, и помогают тем извлечь быков из реки; мудрено описать эту картину, так она необыкновенна; кажется, видишь Американцов в самой дикости своей. Жаль, что единственный Державин скончался: только ему, его великому дару можно бы, в стихах высоких, начертать Терек, и дать выспреннему своему разуму пиитическую пищу. Ныне только и пишут нищенские Баллады, послания, песеньки и подобные безделки. Один Мерзляков поэзиею занимается, а Каченовский учит как писать прозу, и судит как Болтин. Коль скоро наши экипажи, были перевезены, мы сели у редута Александровского, недалеко от берега построенного; тут Комендант Гильденгоф. От сего укрепления до редута Константиновского 33 версты. Половина дороги гориста и не слишком лесиста; малая Кабарда; провожавший нас живой офицер Никанович; говорил, то в лесах водятся кабаны весом в двенадцать пуд, козы, олени, зайцы, много разнородных птиц; но мы видели только диких коз, красиво прыгавших и красивых фазанов. Есть также и другие звери; но злее всех Лезгинцы. Проехав двенадцать верст, между гор, в ущелье, на сырой траве, у колодца, выкопанного Генералом Дельпоцом, обедали холодное, вместе с офицером, и солдаты тоже делали; а козаки на горах фланкерами. В начале сего года, в этом ущельи, на возвращающуюся из Тифлиса почту, в числе двенадцати человек козаков с унтером, напали было несколько десяток Лезгинцев. Горы зеленые зрению приятны, чернозем везде, и ежели бы Лезгинцы возделывали землю, не имели бы времяни убийством и грабежем заниматься, ныне смирнее стали: имя Ермолова страшит их, он не шутит, а смерти предает злодеев. В семь часов по полудни въехали в Константиновской редут, где Комендант Капитан Тимошевский, молодец и очень мне понравился своим образом мыслей. Повар приготовил нам ужин, и мы после оного в казарме тесненькой легли на сено, и крепко заснули; давно я так не уставал; 33 версты мы ехали в коляске, верхом и шли, всего времяни десять часов. 21-го Июля. Встав в шесть часов, хотя дождливо было и грязно, но я осмотрел редут; нельзя сказать, чтоб укрепление было слишком хорошо, и казармы ветховаты; тут стоят две роты и в амбразурах, на платформах, четыре пушки; здесь живут по необходимости как пустынники и вечно в трудах; вот таковая служба – точно служба и заслуживает уважение и награды: всякой день держи ухо остро, а всякой день думай драться. В 8-м часов утра выехали, притой же необходимой церемонии: сто человек пехоты с заряженными ружьями, двенадцать козаков и пушка. Вчера едва доехали на дурнейших, некормленных лошадях, данных нам за деньги в Моздоке. Сего дня на славнейших, едва в час и 25 минуть переехали семиверстовую крутую гору, (цепь сих гор, большая Кабарда): трудность переезда умножилася от трех-дневных дождей, ужасно стало грязно; почтенные солдаты почти на плечах вывезли коляску; в боях, трудах – всегда молодцы. Порутчик провожавший нас, Серро, родом Грек, очень порядочен; жаль что не говорит по-Гречески. Оставя гору за собою, телохранители наши отдыхали и ели, и мы тоже делали. Гора, которую мы проехали, чернозем, с обеих сторон покрыта лесом; дорога сажени полторы шириною, и уже в некоторых местах, солнечные лучи мало доходят, а потому не скоро высыхает гора; однако есть красивые виды, орешник, дикия розы, липа, дуб. На восьмой версте соединяются горы; тут-то было, по словам Серро, несколько нападений на козаков. С сего места дорога до Елисаветинского редута почти хороша, но все-таки горы, между ними есть и долины; по горам с обеих сторон ехали фланкеры, по три козака. Встретили почту из Елисаветинского редута 15 козаков и 15 пеших: такое распоряжение сделано после вышесказанного нападения. У самого редута проехали мост чрез речку Камбедейку; тут на полях, косят солдаты и козаки вооруженные, не смотря что живут мирные Осетинцы – но все злодеи. С правой стороны не оставляют путешественника горы большой Кабарды; слева отлого. В три часа по полудни приехали в Елисаветинский редут, где Комендант Маиор Устинов. 28 верст ехали в коляске, верхом и шли, всего времени семь часов: есть время наговориться, надуматься и наглядеться. В нисенькой казарме с малейшими окнами, только что расположились обедать, приехал из Индии и Персии, чрез Тифлис, Английской Гусарской двадцати-двух летний Капитан Иван Ло; после пяти слов от товарища моего на Английском языке, с видимою радостию сел за наш стол, все хваля, ел в обе щеки, уверяя, что при себе, кроме чаю, ни чего не имеет, и что давно так хорошо не обедал; выпил к горести нашей целую бутылку мадеры: это не шутка в дороге и на Кавказской линии; при нем какой-то смышленый переводчик, Жид или Немец, не знаю; молодой Иван Ло говорил о себе, что хотел; будто рисует, будто пишет свой журнал, я после обеда по-Французски уверял его, что он ни чего не пишет: ибо не спросил даже – у кого он имел честь обедать, и насильно дал ему записку о товарище моем и о себе. Вот так-то ездят иностранцы по России, и потом выдают огромные свои журналы. Горе нам! – В десяти верстах от сего редута живут крещенные Осетинцы в аулах своих, хуже наших презамаранных изб. В 8 часов мы легли спать, дождь лил, грязно, и что за приятность гулять в редуте стесненном; я однако успел быть у Коменданта Устинова: пил чай, и познакомился с его сестрою; се одна дама, которую видел, оставя Моздок. 22-го Июля. В шесть часов утра, уже были мы готовы, отпили и кофе, Иван Ло, Англичанин, тут как тут; простились, семь часов пробило, с тою же церемониею отправились; дорога хороша; проехав верхом и прошед 16 верст, остальные восемь, в открытой коляске, с козаками только рысью поехали в Владикавказ; куда прибыли в час по полудни. Провожавший нас Штабс-Капитан Токарев, препорядочный молодой человек. Дорогою справа Кавказские горы, снежные, при тучных облаках, мало были видны. Вышед из коляски, прямо пошли к Владикавказскому Коменданту, Полковнику Николаю Петровичу Скворцову, человеку хорошему, отличному, кроткому и дело свое исправно выполняющему: так о нем все говорят, и все хвалят. После приветствий, просил обедать; мы с удовольствием остались. Явилась супруга гостеприимного Скворцова, Марья Ивановна, дочь покойного Генерал-Майора Ушакова, двадцати одного года, с четырьмя детьми: прекрасна собою и самого любезного, умного обращения; мать её, лет сорока, приветлива и приятна; обед хорош, и вино тоже; в пять часов мы были в чистом доме; распорядились, оставив коляску и кибитку большую здесь; а самим с егерем и поваром, при одной кибитке, ехать в Тифлис верхом; горько мне было такое учреждение, но нечего было делать; должно повиноваться обстоятельствам. В седьмом часу, мы опять пошли к Коменданту, поговорили и о том и о другом, пили чай; товарищ вскоре отправился спать, а я упрошенный остался ужинать, и чрезвычайно был доволен беседою нежного пола; в одиннадцать часов был у себя, написал журнал, почитал и предал себя, после молитвы, сладкому успокоению. 23-го Июля. Ночь ливнем лил дождь и утро тоже; в шесть часов мы были готовы, а выехали в десять; дождь перестал; грязь ужасная; без пушки, только тридцать пеших солдат и шесть козаков провожали до редута Новинки, который занимает офицер с сорока рядовыми для охранения дороги; шесть верст показались мне шестидесятью; дорога гладка, с лева шумит Терек, вдали со всех сторон горы, и виден снежный и ледяный Казбек. Еще шесть верст и мы в слободе и крепостице Балте; несносная дорога! хотя и красива природа, ни в чем нельзя приятно проехать; я, то пешком, то верхом, то в кибитке, – ужас худо, без вины страждешь, а в хорошем экипаже жаль. Перед Балтою горы лесисты, Терек шумнее и долина противулежащая прелестна. Редут Гайдукино или Максимовка, восемь верст, нестерпимая дорога, каменистая и прерябая: еще шесть верст до крепостцы Лирси; вообще двадцать четыре версты, горы обнаженные, каменные, высотою от трех-сот сажен до версты и более, по крайней мере мне так казались; ехали по подошве оных и пешком, и несколько раз верхом; страшно и трудно; с права ужас наводят горы, с навислыми выступами и с торчащими по бокам большими деревьями, кажется отторгнутся и размозжат путешественника; с дева не перестает шуметь Терек, катает большие каменья; как камешки; дорога шириною от двух сажен и в половину менее; с права как сказал раздавят тебя горы, с лева оступясь полетишь в Терек. В шестом часу по полудни добрались с большим трудом до Ларси; я ужасно утомился, от пешеходства и верховой езды; в сорок пяти лет, и не мудрено; дай Бог каждому выдержать несносный жар, и вдруг, взойдя на горы, проницательный холод; в грязи, в воде, и весь промочен насквозь от дождя и высушен от прямых лучей солнечных; благодарность Богу! я здоров, как молодой. На пути к Ларси, страшно и приятно проходить или проезжать, по крутому берегу сердитого Терека; в двух местах, на несколько сажен, сделана дорога в горе, взрывом пороха: высока, широка и ужасна; над тобою висят две громады ужасающей скалы, высунувшейся от родившей ее горы, если критика позволит так сказать. – В крепостце Ларси Капитан и Комендант с женою и тремя детьми, уступал нам в сажень квадратную комнату: благодарили, не желая стеснить семейство его, и без того стесненного; мы избрали для своего ночлега казарму; в дороге все перенесешь, и Бог дает здравие. Душею жаль офицеров, которые прямо служат, ежечасно в опасностях, не вкушая ни каких приятностей жизни; однако веселы и с мужеством довольны. Смейтесь, критики, а я опять повторю, что дорога по подошве цепи Кавказских гор, узка, гориста, и большею частию дурна. Конечно горы пленительны дикостию и разнообразием; но естьли бы всё сие не сопряжено было с такою опасностию и беспокойством; Казбек виден, но мы не доезжали до него. В жизни раз можно жертву сию сделать по охоте, и то мущинам, служба другое дело, куда пошлют, везде хорошо. Присяга с благородною душею все переносит, с твердостию и без ропота; такими мужами гордится древность; таковы почти все Русские, особенно готовящиеся в военное поприще; таковых я знаю ныне живущих, кои готовы, по велению Государя своего, лететь на край Света, для блага своего отечества. Кто осмелится не почитать истинных военных людей? В Ларси съехалось много чиновников из Тифлиса и Владикавказа с разными поручениями; познакомился с двумя Греками, один Султанин, другой Геракопуло, молодцы. Крепостца выстроена в Тагаурском ущелье, красиво и дико; – в сорока саженях глубины, аул крещенных Осетинцев; я было пошел к ним, но солдаты отсоветовали, прибавя, что они не любят новых лиц, может случиться и беда. Осетинки все почти прекрасны, не смотря, что обгорели, и в изорванном одеянии; лица их правильны и глаза выразительны. В избранную нами казарму с крошечными без стекол окнами, с земляным полом, купили сена и соломы; постлали себе постели и кончив обед и ужин в семь часов, в восемь легли почивать; дождь идет. 24-го Июля. Ночь, на сие число, провели в мучениях; миллионы насекомых терзали нас, особенно черные прыгуны; однако мы крепко от устали заснули, предав себя на съедение; без всякого прибавления, проснувшись в шесть часов, стал одеваться, увидел себя без сапогов, в сапогах: толикое-то множество черных прыгунов! Нечего делать, оделись, и вышли на чистый воздух, солнце освещало окружности велелепно. Вчера от того не доехали до Дарьяла, что громошумящий, быстротечный Терек, силою своею оторвал часть дороги сажени на три; остались на отторгнутом месте гора и Терек. В семь часов утра, товарищ мой, желая удостовериться, поехал к Дарьялу; при нас Терек, с ужасным шумом, оторвал еще дороги на двадцать и более сажен. Первую, как утверждает офицер, бывший у меня кадетом, можно дни в четыре поправить, при двух-стах рабочих, вторую и в месяц мудрено. И так наше желание быть в Тифлисе не выполнилось; признаюсь, для меня и вышеписанных трудностей довольно; в Тифлисе я только и хотел видеть Ермолова и Митрополита Феофилакта; первого знал кадетом, второго и светским и Архиепископом; а впрочем, по словам многих, Тифлис мало имеет достопамятностей. Когда товарищ мой отъехал осмотреть дорогу, я оставался в крепости, окруженный горами, врагами с смертельною скукою; два часа показались мне неделею. Явился товарищ мой, мы поехали, и в четыре часа по полудни возвратились в Владикавказ, по прежней дороге; в пять часов, по милости Коменданта Скворцова, были в бане, отдохнули, и с аппетитом обедали и ужинали в одно время, у него же; все рады были нам, как родным; нет слов благодарить за все попечения! 25-го Июля. Воскресенье; день для души моей приятный: рождение одной особы, которая соединяет в себе качества, достойные подражания[5]. Угодно было нас посетишь некоторым начальникам Осетинцев и Кабардинцев, по словам их совершенно преданным России. Были у обедни, где Священник, уроженец Цернский, хорошо служил. Завтрак у Коменданта; при благоприятной погоде гуляли в саду его: не дурен и огромен. Обедали у него же; подле меня сидела Капитана Шабишева жена: очень мила и молода; он скромной офицер. С шести часов до восьми, в саду, пили чай, ели фрукты, роговая музыка для слуха была приятна; рога сделаны из картузной бумаги, выкрашеной под цвет меди. Если бы не сказали и я не ощупал, никогда бы не поверил сей выдумке; – нужда научит калачи есть. Я затеял, рады были все, пустились в танцы, только три дамы и столько же кавалеров; нежный пол в сих краях редок; что всего приятнее и необыкновенно, под большими, многолиственными персиковыми деревьями происходили наши вальсы, экосесы и кадриль. Дамы, Скворцова, Шабишева и девица Кастыгова, дочь Подполковника, здесь служащего, все три молоды, хороши и танцовать мастерицы. Довольные разошлись. – После одного супу у себя, предались власти Морфея. 26-го Июля. Мы были у многих, простились; ранее обыкновенного угостил нас последним обедом Комендант; все пожелали нам счастливого пути. В два часа по полудни были уже мы в Елисаветинском редуте; от нечего делать, писал много писем. Погода хороша, наши сутки кончились в 8 часов. 27го Июля. До Константиновского редута, то пешком, то верхом, то в коляске, – жарко, и я утомился; в восемь часов день нас оставил, 28-го Июля. Худо спал, насекомые тревожили; в четыре часа встали, в шестом выехали, с двумя стами быков, и сто фур, при большом конвое; офицер второй Сорре; в пятнадцати верстах, в девятом часу у Колодца завтракали; погода прекрасная. Два Англичанина из Индии, Персии, чрез Тифлис, присоединились к нам. Один лет шестидесяти Ламздель – Професор Восточных языков, как он уверял, так худ, так худ, что худощавее известного С. Петербургского жителя; другой и велик собою и в шесть раз толще своего товарища, Капитан Артмольд; мы пригласили сих богачей покушать; они с удовольствием согласились. Надобно справедливость отдать обоим: мастера поесть, особенно худой; цыплята жареные мигом исчезали, а картофель и Английский сыр, при хорошей мадере, приводил их в восторг. Мне жаль было картофелю, во-первых: что Комендантша Скворцова подарила мне, а во-вторых: что нигде достать нельзя; офицеры, и то мало, сеют для своего обиходу. Во втором часу переехали Терек; сего дня не был од сердит, шум мелодический, и картина вообще была мягче; дикарей не видели. Остановясь на Моздокском берегу, послали карантинному смотрителю Капитану Виникову сказать о нашем приезде, и не льзя ли миновать карантина; приехал чиновник и повез нас в карантин, пять верст от Терека; на дворе три часа, солнце палит. Нас приняли учтиво, но говорили в сажень расстояния и далее, как с чумными; особенно Штаб-Лекарь, которому я представлял, что мы в Тифлисе не были, и следственно чумою не заражены, да и там оной нет; он отвечал, что нас не льзя прежде четырех суток выпустить, вы были за Тереком, сего и довольно, чтоб посидеть в карантине. Цицерон, Дфмосеен и Ломоносов напрасно бы употребили свое красноречие. Здесь в карантине все берут от нас щипцами; порядок, чистота, учтивость похвальная; однако все вещи взяты, сундуки открыли и при нас заперли в особую избу, без окон, оставили нам платье и на чем спать, и съестное. Штаб-Лекарь среди сей темной избы, поставил три горшка глиняные с Acide muratique oxigene, под горшки уголье; коль скоро кислый газ начал раздаваться, заперли двери, приложены две печати, наша и Капитанская, и поставлен часовой. Мы пошли в назначенные нам покои, от Терека во ста саженях. Покои похуже Владикавказских, однако изрядны и чистеньки. Кухня весьма дурна, ибо надо стоя на коленях готовить; видна, что мало с поваром ездят. В семь часов обедали и ужинали, в девять уже покоились. Англичанам, богачам скупым, толстому и худощавому, доходил запах от четырех блюд наших; мы боялись смотреть на них: того и гляди, что пожалуют; они под крышею, на чистом воздухе, занимались молоком и хлебом, изредка поглядывали на нас, мы – будто не видим. Скупость непомерная и непростительная; за то с них и за молоко взяли в три-дорога. Слуга, нанятый ими, Армянин, как угорелая кошка, в посылках, то туда, то сюда, и бричка не важная: горько видеть скупых; это недостаток, заслуживающий презрения. 29-го Июля. Погода чрезвычайно хороша; встали в семь часов, оставались в необходимом одеянии, прочее взяли окурить; чрез три часа принесли нам окуренное платье, которое надели, хотя оно было неприятного запаха; снятое с нас понесли напоить газом; служащим нам, надели балахоны и колпаки окуренные: смешной наряд! Очень скучно сидеть в карантине; та только выгода, что будешь иметь маленькое понятие о тюрьме; из порядка не должно ни кому выходить. Сутки показались неделею, хотя мы читали, писали, говорили, обедали, купались в Тереке. Купцы с товарами сорок дней выдерживают карантин: сия осторожность необходима, хотя очень тягостна. К нам приставили трех часовых с заряженными ружьями, чтоб мы за карантинную черту не вышли; в восемь часов, дабы избавиться от мух и других насекомых, закрывши окна, легли, а заснули в час; каково лежать в темноте пять часов и сном не наслаждаться! Теперь ясно понимаю, от чего дети плачут, когда их спать укладывают, а им не хочется. 30-го Июля. В несносном карантине. 31-го Июля, четвертый день настал; слава Богу, нам щипцами подали ответ на наше письмо, от управляющего Кавказскою Губерниею, Анастопуло: велено более нас не держать, – спасибо, как мы уже высидели трое суток. В одиннадцать часов, поблагодаря Капитана Виникова, поехали; через час оставили Лукувскую станицу, в Павлодольской переменили лошадей – 13 верст; до Екатеринограда 28; до Прохладной 17; до Солдатской 18: здесь бродяги и отставные солдаты; до Павловской станицы 20 верст, до Георгиевска 25, и того от карантина более ста, а от С. Петербурга гораздо более четырех тысячь верст, как мы ехали. 1-го Августа. Дорога от Моздокского карантина до Георгиевска, превосходная, гладкая, ровная, исключая двух гор, на двух последних станциях, у Мариинской хуже, и дурненьких двух мостиков; ехали с шестью козаками, довольно было темно, засветили фонари, и въехали в два часа по полуночи в Георгиевск; остановились в доме Полицмейстера Павла Семеновича Березина; очень хороший молодой человек; жаль, что грудью страждет, неделю назад лишился матери, и сестра его одержима чахоткою; горе написано на благородном лице Березина. Первой раз, ни сена, ни соломы, все выгорело. Из восьми стульев составил себе кровать, постлал шинель и крепко заснул; товарищ успел прежде меня броситься на диван. В десять часов утра ходил по городу хуже многих деревень, от частых пожаров. Две церкви и те ветхи; однако много народу в оных; Воскресенье было, а потому и я выслушал обедню. Казенные строения каменные. Арсенал хорош! Съестные припасы привозят два раза в неделю; фруктов много, бергамоты велики, но не имеют нежного вкусу. Управляющий губерниею живет в хижине, дом его до тла сгорел, и прелестные тополи, бывшие пред домом; кое-как нажил, прослужа более 40 лет во флоте, теперь в жалком положении; жена его, Гречанка с тремя дочерьми, разделяет с ним бедность. Не жалея денег, обедали хорошо; в десятом часу, на купленном дорого сене, успокоились. 2-го Августа. Оставя коляску в Георгиевске, для некоторых поправок, принуждены были ехать в двух кибитках; это для меня не по сердцу было в первые, но – нужда к чему не приучит! В пятом часу проснулись, выпили кофею, взяли кое-чего с собою, с егерем и поваром отправились из обгорелого Георгиевска к водам Кавказским, 35 верст. Я все сидел на облучку, и не так-то дурно, когда кибитка туго набита сеном. Приехали к водам в девять часов утра; погода чудесная, и небо безоблачно; первой раз видел во всей красе цепь Кавказских гор; на левой стороне от Георгиевска в 17-ти верстах по лучшей дороге извивается чистенькая речка Подкумок, а верстах не более ста, по своим глазам, или по своей оптике, в прямой линии тянется цепь Кавказских гор. Здесь, у Подкумка, мы завтракали; здесь я обозрел вокруг себя, и – стоя на коленях, написал следующее. Цепь Кавказских гор можно разделить на четыре разряда. Первые горы покрыты зеленью и украшены древами разнородными огромной величины. Вторые каменные; с торчащими по бокам большими деревьями, устланные по местам обгорелою от жаров травою и седым мхом. Третьи, под коими необыкновенные красивые облака плавают, снежные, взору приятны; и четвертые, ледяные, душу возвышающие. Все, при ярком свете животворного светила, обращают на себя внимание мыслящего творения и точно прелестны; но, кажется, все они, с каким-то восторгом благоговея созерцают царицу гор, Эльборус[6]; покрытую вечными льдами и снегом; слезы умиления сердечного текут из очей просвещенного путешественника, и он углубляется в размышления о величии Творца, всё создавшего и всем управляющего; так бывает с людьми, еще с правого пути невозратившимися! Но что речет безбожник? Он преклонит колена и воскликнет: есть Бог и се чудеса его! Назовите мне живописца, кто бы мог срисовать цепь гор Кавказских? Назовите Поэта, кто бы мог дерзнуть огненным пером написать похвальную песнь сим горам? Назовите Историю графа, который бы осмелился взяться за перо? Все безмолвствуют и с Апостолами рекут: Велик Бог и непостижимы дела его! А потому, смертные, смиряйтесь; отбросьте гордыню свою, молчите, и проливайте слезы, удивляйтесь! Однако я бы сказал нашим писателям, особенно стихотворцам с дарованиями: Сюда стекайтесь, сонм Поэтов! Сюда, вам стыдно вздор писать, Бросайте перья вы изветов, Старайтесь Бога прославлять. Сюда злодеев привезите, Во агнцев превратятся все; Сюда вы злато приносите, Нет нужды больше в нем нигде. Одни изранены – больные Лишь в злате могут пользу зреть. Обращаюсь к Эльборусу: когда все горы преклонили верхи свои, когда человек, точно человек, в изумлении от красот её, тогда она, видимо с какою-то величавою, благосклонною, кроткою улыбкою, благодарит все и всех, за признание истинное к её лепоте, и более от того, что она заставляет познавать Создателя и укротить буйность смертных пред Несозданным. О водах Кавказских есть книги, а я скажу несколько слов. Первые – горячия, в 38 градусов; вторые – кислосерные, здоровы для всех, в 25 градусов; третьи, Варвация, горячия в 32 градуса; четвертые, в двенадцатци верстах от сих вод, на Железной горе, железные горячия, 32 градуса; пятые, в сорока верстах, кисло-холодные, и шестые от сих в двенадцати верстах, кисло-железные. Не доезжая вод, на правой стороне, живут аулами мирные Черкесы; попадись к ним в руки, тогда узнаешь их кротость: они только и боятся одного Ермолова! С присоединения Грузии к России, из Тифлиса выезжали Главнокомандующие, несчастный неустрашимый Князь Цицианов и ныне Ермолов; сей последний прославляем от малого до большего, всех сословий; Чеченцы, Черкесы и все нагорные обитатели не любят бесстрашного, благоразумного Начальника, так как и взяточники в Губерниях, вверенных ему. Есть по дороге селения, Шотландское и Немецкое; они-то снабжают приезжающих к водам отлично хорошим, белым и ситным хлебом, маслом, молоком и разными съестными припасами. Странно, что иноземцы оставляют так называемые свои благословенные земли и приходят жить даже в диких местах России! Пусть их селятся, да пусть не бранят Русских! Остановились в чистом доме с мебелями, прямо против горячих вод, – десять рублей в сутки. В чужих краях гораздо более платят; здесь сколько хочешь сиди в ваннах, ничего не платишь, а там за все плати: В одиннадцатом часу утра вышли походить; первая встреча – Полковник Аполлон Марин, бывший мой ученик, хороший молодой человек; мы один другому очень обрадовались; зашли к нему и у него выпили кислой воды по стакану: 35 копеек стоит бутылка; по его совету, пошли на гору, и сели в ванну кисло-серную 25 градусов, приятно в ней сидеть, не хочется расстаться; ванна большая, можно шести человекам покойно вместе сидеть и лежать, в горе высечена. Полчаса и – кажется, здоровее стал, и аппетит сильный родился. Тут увидел Пуш – на молодого, который готов с похвальной стороны обратить на себя внимание общее; точно он может при дарованиях своих; я ему от души желаю всякого блага; он слушал и колкую правду, но смирялся; и эта перемена делает ему честь. В горячих водах сделаны для нежного пола особенные ванны, выстроен и убран на горе дом, и по горе мастерски сделан въезд, и пешком неутомительно: лесница, имеющая сто ступеней, и дурна и слишком дорого стала; она построена прежде Ермолова. – До ужина опять обнимали нас кисло-серные воды; час времени с Мариным и Пушкиным языком постучали и разошлись; здесь на водах, чего хочешь, все достать можно, и нахожу, что не дорого. Маленькой дождь. 3-го Августа. В шесть часов, не смотря на дождь, мы пошли на гору, Машук называемую, и будучи здоровы, пили кисло-серную воду, два раза в ванне; за то обедали и ужинали с величайшим желанием; я читал о водах, сочинение Доктора Зея: надуто написано, впрочем, как говорят, справедливо; мне принес сию книгу Полковник Преображенского полка, Деменков, который получил облегчение от ран своих; а Марин, невладевший рукою с Бородинского дела, чувствует себя здоровым, поднимает оную свободно; страдал глазом от контузии, и большое почувствовал облегчение; мы поздно приехали, ужь время прошло; все разъехались. Ермолов разводит сад, и ежели несколько лет пройдет с таким попечением от начальства, то уверен, что вся Европа оставит свои воды, и будет приезжать за здравием на Кавказ. 4-го Августа. Погода весьма хороша; после ванны ходил и на базар: не дурен, много домиков выстроено; теперь не нужны палатки, есть где поместиться; хотя любители чужих краев не хотят хвалить все то, что Русское. Покаются, да не будет ли поздо? Колонисты богатеют, им хорошо; ныне набегов мало от нагорных жителей; у них поставлены солдаты с пушками. Белой хлеб в Шотландской колонии, где много переселилось из Сарепты, отлично хорош; после С. Петербурга, я такого не ел. Сутки протекли быстро. 5-го Августа. После двух ванн, обедали; в два часа выехали. В шесть приехали в Георгиевск; переодевшись, посетили Анастопуло: человек тихой; супруга его благоразумна и хороша собою; я досыта наговорился по-Гречески, был в церкви; дома готовился к дальному путешествию. В Георгиевске Комендант – Генерал-Маиор Сталь; все его хвалят, 6-го Августа, простясь с нашим хозяином, пожелав ему здравия, выехали из жалкого города в три часа по полудни. 7-го Августа. Можно сказать, что от Георгиевска, дорога – в начале степь, с несколько посохшею травою, потом сенокосы, хлеб до самого Ставрополя, который гораздо и гораздо лучше Георгиевска: чист; однако мало нашли съестного; тут две церкви, одна каменная, другая деревянная. От Ставрополя верст семь гора, зелень веселая, рогатого скота множество, вдали горы зеленые и лесистые. Утром было холодно, потом жарко – до Богоявленской деревни, богатой, но не в устройстве; и до Прочного окопа дорога отлично хороша, козаки везде молодцы; от Ставрополя до Богоявленска многочисленные стада быков. В час по полуночи, приехали в Прочной окоп, одетые легли спать; здесь Комендант Маиор Широкой, человек учтивый. Небо двое суток безоблачно и жар несносный; но до восхода солнечного, род морозу, или холод чувствительный, резкий, а воздух чист. 8-го Августа. – Воскресенье; распростясь с учтивыми офицерами, выехали рано с Хоперскими Козаками: душа веселится, смотря на них: один другого молодцоватее; Кубань в лево, а в право глазом не обкинешь равнину; за Кубанью Черкесы, Кабардинцы, – мало показываются. Прочный окоп чист, и казармы хороши; при великом Суворове выстроен. Сказывали, что Нижегородской Полковник Тутольмин, из полковой суммы выстроил казармы. Везде военные, и учтивы и опрятны. Кубанская линия в лучшем порядке, чем Кавказская, сколько я мог заметить. В Темизбеке встретились с Генералом от Кавалерии Н. Н. Раевским: всегда со мною хорош, дочери благовоспитаны, следственно любезны, – сын меньшой приветлив. Во втором часу по полудни въехали в Кавказскую крепость, где Комендант и Командир Навагинского полка – Подполковник Александр Федоров. Урнежевский, кроткий и скромный, добрый и препорядочный 35-ти летний человек. У него мы обедали, ужинали, в бане были; в особой казарме писал, читал, и сутки миновали. Жар для меня был нестерпим. Не доезжая двенадцати верст до сей крепости, дорога гладкая; Кубань с лесом по берегам, трава высокая, но от солнца обожженая. Проехали от С. Петербурга более 4,500 верст. 9-го Августа. Встали, не выспавшись и от жару и от насекомых. Комендант с офицерами заходил к нам, и настоял, чтоб у него завтракать; выполнили желание Урнежевского, и у него же с Генералом Н. Н. Раевским и его фамилиею обедали. Читали старые газеты у себя, вечер провели в разговорах и в чтении приказов Ермолова; все почти имеют отпечаток отличного человека; между тем отдавали справедливость и покойному Главнокомандовавшему в Грузии, Князю Цициацову. 10-го Августа, не доспав, проснулись рано, в шесть часов; при сопровождении гостеприимного Коменданта, выехали из Кавказской крепости; погода прекрасная; проехав все Хоперские станицы, нашел одну другой лучше; и церкви каменные; дорога гладкая сто семь верст; и оставя за собою Кавказскую губернию, вступили в четвертом часу по полудни в землю Черноморских Козаков (прежде Запорожцев) и прямо в Карантинный редут, называемый изрядный источник. Тут нашли Атамана Черноморцев, Полковника, седого, кроткого, с добрейшим лицем человека, Григория Кондратьевича Матвеева. Карантинной дом, перед Моздокским, показался дворцем, и подлинно – чист, в четырех покоях по две кровати, в каждом стол и стулья; скоро окурили всех нас. По тихой реке Кубани все станицы отменно хороши; поля и ныне зеленеют, скота много, и хлеб не совсем дурен; однако давно не запомнят таковой засухи, трава всегда в рост человеческий, как все утверждали. Екатеринодар есть столица Черноморских козаков, где и Войсковая Канцелярия; город обширный, но худо выстроен, и в нем не более 3,000 обоего пола жителей. Войсковой Канцелярии члены сказывали мне, что всего на все с женским полом в Черномории 70 тысяч, более мужеского пола; что у них 21 полк, в каждом 550 человек, одеты в синем, рукава за плечами, выбриты, у некоторых Козаков есть еще чуприны. Во время нужды могут сверх сказанных полков сесть на коней тысяч десять; старики, дети и козачки все в работе. Единообразие одежды не так-то красиво; прочие козаки одеты как хотят, и от того кажутся молодцоватее и красивее, и борода придает мужество. Я не видел Уральцов и Донцов в их станицах; но смело можно сказать о казаке: Идёт, и враг стоять не смеет – Бежит, его и тени он робеет. Доктор Карантинный с излишеством учтив; мы хотели покупаться в Кубани и бросились в её тихия струи; я держался берега, товарищ мой поплыл далее, и вдруг три Черкеса, с противо-лежащего берега, кинулись в воду: мы вздрогнули, однако ничего не приключилось. В шесть часов по полудни обедали и ужинали с Урнежевским; часа чрез два он поехал в обратный путь со слезами на глазах, и мы, прощаясь, взаимно чувствовали печаль; трех-дневное пребывание вместе сблизило нас; в путешествии своем, я на опыте узнал, что есть лица привлекатаельные, не знаешь, за что полюбишь человека; напротив, есть фигуры оттолкательные, увцдипие; и – хоть бы ввек не видать. В десятом часу вечера, при полном жарком месяце, при звездном небе, на берегу тихой Кубани, в десятя саженях или не много далее, от воровского Черкеского пикета, сидя на стульях, с трубками, глотали теплый воздух. Мог ли я предвидеть, за год, что буду так далеко от родных и друзей? На свете живучи, все может случиться. Ермолов и Черкесов привел в страх; однако ж они зимою воровски переходят покрытую льдом Кубань, и отгоняют скот; здесь как и на Тереке не надобно дремать, и всякой ложится спать с. оружием у изголовья; неприятная жизнь! Наши солдаты окликиваются: «кто идет? кто идет? кто идет? говори! убью!» Попробуй не отвечать, так и будешь в Елисейских полях! несколько месяцов тому назад, Полковник хотел испытать своего солдата, на часах стоящего, прошел – не отвечая: солдат приложился, и – Полковника не стало; кто прав? кто виноват? Возблагодаря Творца за благополучное путешествие, столь дальное и многотрудное, мы легли успокоиться на свежее сено; я часто просыпался от откликов наших Русских и Черкесов; тут мудрено быть сонным, каждой сделается и сметливым и осторожным. 11-го Августа. В седьмом часу утра, поблагодаря Атамана Матвеева, пустились в путьѵ, сопровождаемые сотнею козаков, и благополучно очутились в Екатеринодаре; дорога бесподобная, слева скромно течет Кубань, за нею виден лес, а вправо простирается зеленая равнина. В Екатеринодаре, по благосклонности начальников казацких, приготовлена была для нас чистая, хорошо-убранная квартира Майора Барабаша, который и в отсутствии своем не токмо угостил нас, но и в дорогу снабдил, вином и съестными припасами. По сему я долгом поставил себе, письменно изъявить ему мою и товарища моего благодарность – за угощение. За нужное поставляю сказать, что в Войсковой Черноморской Канцелярии, вычисля от Екатеринодара до Тамана, вперед берут деньги за почтовых лошадей, Сверх сотни Козаков с офицером, дан нам Полковой Есаул Никита Яковлевич Долинский, чтоб нигде не было остановки: молодец, добр и услужлив; – мы не ехали, а летели. В восьмом часу вечера, в Ивановской станице, мы остановились у одной козачки, и на дворе, при двух мужественных часовых, освещаемые печальною луною, без свеч, почти как днем, обедали и ужинали в одно время; около нас, на обширном дворе, быки с важностию прохаживались, коровы прогуливались, телята прыгали, ягнята щипали травку, курицы клокотали, цыплята под крылышки их прятались, свиньи с поросятами хрюкали, лошади ржали; теплота нежная упиралась вкруг нас, хозяйка старая, но добрая, хлопотала, угождая нам, и помогая повару; в это время вспомнил я некоторых наших путешественников; сколько пищи для сентиментального сердца! сколько воздухов ароматических, целебных и бальзамических, как не выронишь слезу из правого глаза! Оставя трогательные картины, я вступил в разговор с козаками, и узнал, что козаки сохраняют все посты; что в постные дни вина не пьют; что свято чтят своих родителей, слепо повинуются приказаниям начальников, верны женам своим, и передают все, что знают, своим детям. Молодые козаки, дети, наизусть знают все походы отцев и дедов своих! Вот прямо природное воспитание, получаемое от родителей своих, а не от пришельцев, коими с давних лет наводняется любезное наше отечество. Строгое повиновение наблюдается всегда и везде, ибо начальники, быв прежде сами простыми казаками, на опыте дознали, как должно управлять подчиненными; доброта души сияет на лицах козацких, и все вообще умны, кротки, и приветливы; рассказы их весьма приятны: не льзя не любить их! 12-го Августа. Вчера прилегли, но тьма насекомых не допустила сомкнуть глаз; в три часа, на самом рассвете, уже были готовы к отъезду; в пятом выехали из Ивановской станицы. Утро было свежее. Нас сопровождали 150 козаков; первые двенадцать верст мы проехали с быстротою молнии, менее нежели в полчаса, и 28 других в час, до Копыла, лежащего при речке Протоке. Здесь опасность заставляет так скоро ездить. Тут на пароме живо перевезли наши экипажи; и нас еще живее на лодке; с такою ж скоростию доехали мы до Петровского кордона на речке Калаусе – 25 верст; до Андреевского кордона на речке Курке 15 верст, до Темрюка 25 верст, козаки переменялись на каждом кордоне. Дорога очень хороша; мосты гораздо лучше, чем внутри России; камыши во всю почти дорогу, высотою и густотою удивляют, имея три и более сажени. Черноморцы весьма ловки, молодцы, как и прочие козаки, и офицеров имеют отличных. Темрюк станица, заключает в себе девяносто домов, или мазанок, однако есть и хорошие домики; церковь одна каменная изрядной Архитектуры; большего богатства внутри нет, но везде хорошо и чисто; здесь в Темрюке мы остановились у Есаула: жена его в платочке, мастерски повязанном, в козацких сапожках, весьма и даже занимательно мила; везде мы испытали угощение древних Патриархальных времен, подчуют и упрашивают взять в дорогу хлеба, вина, плодов; словом, чем богаты, тем и рады; насильно даже кладут в экипажи, и – денег не берут! Жарко, и немудрено – ехав с такою быстротою, мы в двенадцать часов времени, проехали 185 верст. В девятом часу вечера въехали в Тамань; чрез крепость не хотели нас пустить; но, видя четыре экипажа на мосту, которых нельзя было поворотить, доложили Коменданту Каламаре, и он позволил. Месяц уже, пленяя – светил, мы остановились на лучшей улице в приготовленной квартире козацкого офицера. Нас посетили любопытные и учтивые чиновники. Ужин и обед наш был в одиннадцатом часу; после чего принеся от души благодарность Богу за благополучное окончание путешествия по Кавказской и Кубанской линиям, утомленные возлегли на сено, и предались сладкому сну. Ныне дорога везде широкая, ибо Ермолов велел сжечь камыш по обеим сторонам, чтоб тем безопаснее было для проезжающих. В камышах козаки поймали несколько молодых лебедей и нам подарили; мы приказали четырех зажарить; ночью Таманские собаки вошли в печку и похитили наше жаркое, которое мы готовились в первый раз в жизни отведать. 13-го Августа; едва мы проснулись, был у нас Комендант, Полковник Каламара, родом Грек; все об нем хорошо отзываются; он давно служит; я поговорил с ним по-Гречески. Полковник гарнизона Бобоедов, добрый старик, а Есаул Мартын Степанович смышленый Городничий. Мы осмотрели крепость, которая при бессмертном Суворове была в лучшем виде, по словам здешних жителей; тут и теперь находится девяносто орудий. – Тут поверил свои часы по солнечным. Всего лучше, во всем 'Гамане, супруга Коменданта Каламары, прекраснейшая из брюнеток, Гречанка с огненно томными глазами, умна и мила, и говорит прекрасно по-Гречески! Заходили к Бобоедову и Есаулу; потом пошли к проливу Киммерийскому. Под нашими ногами разбивались пенистые волны, несомые противным ветром к берегу; взорам нашим представлялись Ениколь и Керчь; мы должны оставаться, ибо час от часу буря сильнее поднималась. Стоя на берегу волнующагося моря, думал я: только перед стихиями гордость, сила и богатство смиряются. – Утром был порядочный дождь, после двух месяцев засухи. Жителей в Тамане не более двух сот, и весьма мало съестных припасов. Босфорский пролив с берега прекрасен особенно при непогоде. После обеда, по благосклонности Бобоедова, ездили мы на его дрожках версты три от Тамана на гору, которая 1818 года с 15-го, Августа до 15-го Сентября, при пламени и густом дыме выбрасывала грязь и каменья. Я собрал несколько камешков и окаменелой грязи разного цвета, для химического раздробления, по приезде в С. Петербург. По словам жителей, сие явление случилось до восхода солнечного, с ужасным ударом; в тоже почти время в проливе Киммерийском и в Азовском море слышны были удары, и два раза появлялись острова, по которым могли ходишь люди, и смелые ходили; вскоре ветром снесены были, или волнами смыты – исчезли. Тут на горах и под горами ростет множество илиотропу, хотя оный и не так высок, как у нас в горшках, но благовоннее нашего. Мы ходили опять к берегу: волны шумят и ветр противный; тепло, воздух чист и здоров; в ожидании благоприятного времени к отъезду нашему, мы купались в соленой воде, ужинали, рассуждали и сожалели, что многие города не похожи на города. 14-го Августа. Рано встав, вышел подышать, Тмутараканским воздухом насладишься; прошив нашего домика жидовской питейной дом, где во всю ночь шумели и не успокоились; они мешали и думать; однако много пробежало в годове моей исторических истин и басней; писал часа три; в одиннадцать часов осматривал церковь Покрова Пресв. Богоматери[7], где видел известный камень, о котором многие писали и многие на умствованиях основывали свои заключения; но надо отдать справедливость покойным: Митрополиту Гавриилу, Болтину и Графу Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину; сии мужи соединенными силами вскрыли завесу, покрывающую Тмутараканское Княжение, и все перестали сомневаться о месте оного; несколько лет тому назад, любитель древности и знаток отечественной Мстории Алексей Николаевич Оленин, своими изысканиями еще более удовлетворяет любопытство о сем же Княжении. Не столько весел бывает избалованный ребенок, получа желаемые игрушки, сколько я был рад – увидя камень, который в юности моей, лет тридцать тому назад, сильно занимал меня, когда и я, будучи еще военным, писал речь о Тмутаракане и Мстиславе Владимировиче, которую лучший из кадет бывшего Греческого Корпуса, Скиеда, говорил, пред всею знатью С. Петербурга и пред учеными людьми, и которая удостоена была благосклонного внимания и одобрения. Подошед к сему камню, я обнимал оный как старого, но невиденного мною знакомца. Оный не более пяти пяденей моих, где читаешь надпись: «в лето 6676 (1065), индикта 6, Глеб Князь, мерил море по лёду, от Тмутаракани до Керчи 30,054 сажени». Другая половина сего камня шесть с лишком моих пяденей, толщина более пядени. Над сим камнем лежит ныне другой камень с надписью Греческою; но я не мог более разобрать как слово воспор. С обеих сторон в барельефе изображены фигуры человеческие в туниках, в три четверти аршина высоты, с поднятыми руками, держащими венки. Святость ли изображает сей камень, или просто надгробие над каким нибудь воином? Не знаю. Пусть Ученые о сем рассуждают и пишут. Довольный своим утром, обедал хорошо, и чтоб избавишься жару, заснул. В пятом часу посетил нас Атаман Матвеев и по видимому недовольный своею судьбою, что должен один жить в Екатеринодаре, а жена живет с пятью дочерьми и двумя сынами в Тамане. Жаль мне старика! Через час пошли мы к нему, не застали дома, только с двумя дочерьми кланялись; в это время Генерал Н. Н. Раевский был у нас; мы, взяв дрожки, поехали в крепость Фанагорию, (так называется крепость Таманская) и приветствовали приезжого почтенного Генерала, пили, чай с его дочерьми и Англичанкою, доброю Матень. Тут все военные были, и все препорядочные люди. Выехав из крепости, в виду Керчи и Эниколя мы купались. Соленая вода здорова и тепла, но противна если в рот попадет. Почти 5,000 верст от С. Петербурга по сделанным нами кругам. В 10 часов Кикимора, Славянский бог сна, покрыл нас своим крылом. 15-го Августа. Успение Богоматери; не удалось быть у обедни, ибо в 8 часов угара погода стихла, и мы перебрались с экипажами на канонерскую лодку, по здешнему Лансон, одно мачтовое судно; в девять часов, снявшись с якоря и подняв парусы, при самомалейшем ветре, пустились по страшной жидкости. Мне два раза было дурно, хотя я и служил в юных летах в Балтийском Флоте; кусок хлеба с солью облегчил боль в желудке; писал на палубе; ветру попутного не было, и несносный штиль досаждал. С нами переезжал один Грек Плакидас, торгующий вином, человек умный и благочестивый. Еще в Тамане тронули меня слова Атамана Черномории Матвеева: прощаясь, утирая слезы, он сказал: «не забудьте добрым словом;» здесь на лансоне, вспомнил я оные, и долго думал о нем. В девять часов утра оставили за собою Азию, а в пять по полудни бросили якорь в Европе – у Керчи. Сей путь, при благоприятном ветре, совершают в два часа с половиною, а мы ехали 8. Нас приветствовали морские офицеры, но мне и товарищу моему более всех понравился Капитан-Лейтенант Патиниоти, Грек, начальник флотилий, седовласый сорока-летний молодец; умен, скромен и всеми любим; с братом его я воспитывался в бывшем Греческом Корпусе; а потому и с ним вступил в откровенный разговор, на Греческом языке. Патиниоти водил нас в древнейшую Греческую церковь, которая воздвигнута, по многим замечаниям, более 1,500 лет тому назад; четыре колонны из Паросского мармора поддерживают купол и всю церковь, легкой и приятной Архитектуры. Пристройка недавно сделанная для помещения большего числа христиан, также весьма красива. Здесь видел Евангелие и Апостол, писанные по-Гречески на пергаменте, четко и чисто, не менее 500 лет тому назад. Мы всходили на гору и видели то место, где, как говорят, Митридат, Понтийский Государь сиживал. Я сел на сии большие кресла, красиво иссеченные из дикого камня в скале и окинул взором вокруг себя. Прелестная и величественная картина! Но какой ученый и преученый уверит меня, что это был точно трон Митридата? Чем докажет, что сей Царь, на чистом воздухе восседая под облаками, давал расправу, и готовился на брань? – Однако и мне кажется, что по горам существовала стена, сделанная от набегов хищных народов. Но – полно; кажется, я не за свое берусь; есть схоластики, им предоставлено писать диссертации, или подробные изыскания. – Были у Н. Н. Раевского, который после нас приехал: в беспокойствии почтенный; сын меньшой очень болен; жаль молодца! В 8 часов у Эмануйла Феофиловича Кордио, у коего пристали; богатый человек и деньгами и детьми: семь дочерей и пять сыновей – все живы; я их не видел, к празднику поехали в Ениколь. В Керчи считается около четырех тысяч жителей обоего пола; Греческий язык везде слышен; я говорил со многими Гречанками: они весьма приветливы и хороши собою. По древнему обычаю, сидят поджавши ноги, перед своими домиками, на ковриках; в будние дни в трудах; сего дня, в праздник, проводят в разговорах. Какая разница быть Греком под законами России и – Турции! 16-го Августа. Утром, приглашенные Патиниотием, смотрели, как починивают на воде трех-мачтовое огромное транспортное военное судно, поворачивая с боку на бок, так что киль виден; страшно! и тем более страшнее, что оный моют швабрами пылающими, потом конопатят и дегтем мажут; все сие производится со скоростью, смелостью и ловкостью. В 10 часов возблагодаря всех за учтивость их, и более Патиниоти, простясь с хозяином и со многими Греками, поехали в Кефу или Феодосию, куда приехали в 8 часов по полудни, и пристали в Греческом трактире – пречистом; дорога хороша, местоположение – зеленая степь; весною трава прекрасная, и теперь на деревьях вторые листья. Обедали и ужинали в десять часов вечера и улеглись. 17-го Августа, мы только что хотели вытти, явился Комендант, меньшой Сириоти, израненый Майор, бывший кадетом в Греческом Корпусе – с некоторыми сведениями и остр; он повел нас осмотреть карантин; отлично чист и хорош! много стен древних, и новое строение прекрасно. 25 Июля нынешнего года, скопившаяся на горах от дождей вода, так быстро потекла чрез карантин, что в стенах Генуэзских прорвалась, и наводнила карантин выше двух аршин; много поврежденного, и трех человек спящих снесла вода в Черное море; на другой день нашли их бездыханными; помощник Инспектора карантина, Гирс, благородного обращения, и прочие чиновники учтивы и порядочны. Ходили по булевару без дерев, по берегу Черного моря; на сем месте, говорили мне, были древние стены; начальник бывший в Кефе, Г. Ф. сломал, и сделал гулянье, по которому гладко ходить, но так жарко, что ни кого не встретишь; когда посадят деревья, чтоб тень была, тогда будет хорошо. Жителей считается более четырех тысяч. Жар сего дня был нестерпим, и потому мы бросились в Черное море и – несколько прохладились; думали обедать дома, но – по сильным убеждениям, согласились разделишь трапезу нового Градоначальника Г. П – го, который три раза приезжал к нам; – после обеда, на шлюбке Градоначальника ездили к Броневскому, бывшему Градоначальнику здесь. Он живет как пустынник, и – руками своими возделывая сад свой – кормится; отличный человек! я его давно знаю: преисполненный познаний, и великий знаток на многих языках писать; ныне нашел его огорченным; не ведаю причины; но жаль человека с дарованиями, с обширными сведениями по всем частям. Сад его, им разведенный, имеет более десяти тысяч фруктовых дерев; миндалю продает пудов двадцать, и вот почтенного доход; в саду, можно сказать, много есть милого, семо и овамо, в приятном беспорядке: то остатки колонн Паросского мармора, то камни с надписями, – памятник, воздвигнутый племяннице его, храмики, горки и проч. У Броневского застали Н. Н. Еаевского с дочерьми и с больным сыном. Распростясь с философом хозяином, поехали к П – му; – купались, читали газеты, писали, ужинали, и простились; дома у себя приготовились к завтрашнему отъезду. 18-го Августа. Вчера убедили меня ехать верьхом по южному берегу Крыма, и я было согласился, хотя от жаров не так-то здоров; должен признаться, что для меня жестокой мороз приятнее, нежели зной; от холоду можно избавиться, а от жару некуда деваться, и позыву к еде нет, сон бежит, человек весь не свой; а зимою каждый скор, румян, молод, бодр! – В семь часов утра выехали из Феодосии с данным нам провожатым, Татарином; располагаясь до Судака в коляске, а там верьхом. Проехав 24 версты до Кринички, я взглянул на маршрут, начал считать версты, и – сочтя, что 300 верст должно ехать верхом и по 50 верст в сутки, с признательностию нашел себя не в состоянии исполнить сию трудную для меня дорогу: я сыт и Кавказскою линиею! Пусть называют меня трусом; нет, – это не трусость, а даже, если смею сказать – достоинство; ибо когда бы люди брались за то только, что могут выполнить, гораздо бы все лучше шло в мире: ан посмотришь большая часть не по силе тягость несет, вот и беда; не хорошо, когда человек мечтает более о себе, нежели он есть. Мало ли мы читали, читаем, видели, и видим, что самонадеянность часто и очень часто ко вреду служила и хвастуну и ближним! Мог бы множество примеров представишь, но – боясь утомить читателей, кои удостоят своим вниманием мои путевые записки, молчу. И так доехав в несносный жар по гористой дороге до Шах-Мурзы, (имение принадлежащее Годлевскому), разделились; товарищ мой поехал верьхом на Судак, а я в Бурундук; прощание было слезное, мне душевно горько! В восемь часов вечера доехав до Бурундука, ночевал у ямщика Ивана Максимова, один одинешенек; два человека бывшие со мною и больны и хмельны; не на кого надеяться; хозяйка с двумя дочерьми, видя мое положение, упросили предаться покойному сну, и что они будут караулить три экипажа; утомление заставило принять с благодарностью предложение; вокруг избы пусто и безлюдно, вдали почтовый худой двор, вдали же из шести человек казачий караул; луна взглядывала в малое окно, а в другое смотрели на меня то вол, то корова; дума занимала голову мою, начал забываться, как вдруг вбегает какой-то молодец с обнаженною шпагою, грозно крича: где хозяин? Я проснулся, и откуда взялась смелость? кричу грознее: вон! – В это время собачка Английская, бывшая со мною, бросилась с лаем на дерзкого, и он – как привидение – исчез; не знаю – кого испугался, меня или собаки? 19-го Августа. В пятом часу утра, был уже готов к отъезду; хозяйка с дочерьми не хотела взять платы; но – по просьбе моей, для памяти, решились безделицу оставить у себя: настоящие христианки! Дорога к Симферополю или Ахмечети, большею частию гориста, и не всегда хороша; мосты все хороши; местоположение красиво, лесу много, и на деревьях новые листья. В десять часов утра проехал Карасубазарь, и – не выходя из коляски, распросил почтаря, опрятного жида; он говорил, что лавок более 300, что одна каменная Греческая церковь, однна Грекороссийская, одна Католическая, одна Армянская, множество мечетей, и несколько синагог, что жителей около 15-ти тысячь; за верность не ручаюсь. При въезде в Карасубазар пленяют взоры, прямые, высокие, горделивые тополи и фруктовые деревья; сколько мог заметить, одни Русские домы, окнами на узкия улицы, а прочие домы все обращены окнами на двор; скучно видеть, Гостиный двор обведен высокою стеною, ворота запираются по закате солнца, и торг оканчивается. Из Зюйской станции, дослал передового к Таврическому Губернатору, Александру Николаевичу Баранову, прося его, чтоб приказал отвести мне квартиру, как человеку, коротко с ним знакомому по С. Петербургу. За передовым через час поехал и сам; почти в три часа въехал в Симферополь, и – прямо к Губернатору, который на крыльце встретил меня, как друга, как любезного брата; слезы трепетали у обоих на глазах; душа его благородная, выказалась в сие время во всей красе своей; разумеется, что бывшие у него гости подражали своему хозяину, и мне было так весело, что нет слов пересказать; давно сказано: кто чувствует много, тот мало говорит. – Обед и хорош и приправлен дружескою беседою. После обеда явился Доктор, и занялся хмельными еще людьми, со мною приехавшими; самое лучшее лекарство, что и все придумали – отправишь в больницу, до отъезда нашего из Симферополя. Любезный Губернатор приготовил для меня три комнаты, назнача и прислугу. До 12 часов мы сидели, и я с удовольствием внимал о предприятиях начатых, хотя молодым, но преисполненным дарований Губернатором; все, что Александр Николаевич предполагал совершить в Таврической губернии, клонилось ко благу общему. Дай Бог только ему столько сил и твердости, чтоб кончить многотрудные свои желания. Ужин прекратил наш разговор, мы разошлись, и я поставляю долгом сказать, что весело быть хотя бедным, но честным человеком: везде находишь дружбу, всюду встречаешь любовь и довольство, тогда, когда гордец богатый и несправедливо наживший сокровища, презираем, и ни кто не хочет не токмо угодить, но даже встречаться с сими людьми. 20-го Августа. В шестом часу утра проснувшись, и возблагодаря Бога за милости, стал читать иностранные газеты; удивление мое усугубилось, – читая о Неаполитанском перевороте, и о процессе Английской Королевы, свиделся с хозяином, который советовал мне – посмотреть базар: только в пятницу каждую неделю, со всех окрестностей, приезжают торговцы; каждый, чем богат, то и предлагает на продажу. Чрезвычайно жарко, даже душно! несмотря, что восемь часов утра; однако я пошел: взоры не пленяются базаром, весьма нечисто! только и слышишь Татарской язык! Фруктов множество и разного незначущего товару. Заходил к Князю Балатуку, бывшему моему кадету, под именем Кая-Бею: ныне Генерал-Маиор; не заходил дома; к жене не заходил, ибо не водится у Магометан; написал записку к нему, прося переслать в его деревню. – Город Симферополь – чистенький, но неправильно выстроен; большею частию каменные строения, церквей христианских мало, мечетей за то много; соборная церковь Св. Александра Невского, на том месте, где великий Суворов редут выстроил при покорении сего города, не кончена; но сумма отпущена, и честный Губернатор Баранов уже с душевным удовольствием стремится все то совершит, что его предместниками начато. Он конечно оставит свое имя в сем необразованном краю и губерния процветет. В два часа сели обедать, и беседа приятная; Александра Николаевича Секретарь, Фабр, с просвещением и кротостию молодой человек, своими заключениями о многих предметах обратил мое внимание, как и Офрейн – отставный Штаб-Офицер, помещик в сем краю, точно с правилами и благородного духа человек; Виллис, Англичанин, нам подданный, с образованием, при наружности привлекательной. В шесть часов Баранов представил меня Дивизионному Генералу Удому; и он, жена и дети весьма учтивы и любезны. Отсюда пошли к Офрейну; тут часа два провел, как будто с родными, все пришли мне по сердцу. Хозяйка Екатерина Осиповна, не смотря, что Француженка, с большим образованием, с умом любезным и обращения самого приятного; муж её – просвещенный с кротостию человек; старшая шестнадцатилетняя дочь Леонис, при привлекательной наружности преисполнена дарований и познаний; меньшая Зенеида теперь остротою обращает внимание: года чрез три, воспитанная родителями, будет украшением Крыма, по крайней мере я так думаю и наперед радуюсь. Тут же была гостья, госпожа Ланг, супруга Доктора, лет за двадцать, прекрасная женщина, с кротостию, и у нас в Петербурге остановила бы каждого, и нежный пол, разумеется независтливый, отдал бы ей справедливость: и стан и взгляд, и все мило в ней; муж её, приехавший после, человек степенный и молчаливый. В сем обществе казалось мне, что я дома, со всеми родными или коротко знакомыми; откровенность переходила из уст в уста, и беседа становилась живее и любезнее, не взирая, что много говорено и об учености; се признак истинной образованности, без педантства или натяжки нынешнего просвещения. Насытившись разговорами, лестными для меня отзывами, раскланялся и пошел с любезным Губернатором к нему, где ожидал нас Афинский ужин, – не Аристиппа, а Сократический, после которого каждый занял свои комнаты; я помолился Богу, и заснул крепким сном. 31-го Августа. В шесть часов утра читал уже газеты и писал; несколько Гречанок присылали просить к себе, обещал завтра быть. В 12 часов с Губернатором и Офрейном ездил вдоль по Салгиру десять верст к Ш…… К…. П….: очень приветлива и довольна была – увидя меня; дети её миленькия. Местоположение поместья не так-то очаровательно, как мне расказывали; есть горы, да где их в Крыму нет! Обед хорош, приправленный любезностию хозяйки. Салгир (река), прославленная плаксивыми путешественниками, романическими писателями, Салгир в сие время ручей, менее ручья, ибо и утки ходят поперег оного, а плавать не могут; говорят, что при дождях, с гор лиющаяся вода наполняет сию реку, и тогда Салгир до полутора аршина подымается, и будто сердит, и езда в экипажах прекращается. В семь часов были в Симферополе; пошли было к прекрасной Ланг; не застав дома, провели вечер в приятных разговорах у Офрейн. Сего дня заметил, что и здесь есть педанты, и дуюшся как Индейские петухи, и я принужден был употребить Аттическую соль; смеху было довольно; в самом деле ничего нет безразсуднее, как представлять наружностию своею и ученого и глубокомысленного, не имея ни того ни другого! Худа спал, любезный товарищ мой представлялся во сне – и больным, и желтым, и худым. 22-го Августа. В Симферополе, – Воскресный день, был у обедни; церьков бедна; жалко, что певчие обыкновенного напева не сохраняют, а пускаются петь сочинения Бортнянского; и во всех случаях люди бывают смешны, когда – родясь лягушками, хотят быт волами; прихожане довольно чинно стояли, исключая одного седовласого, и еще со звездою; мне больно было и за него и за тех, коим он мешал молишься. После обедни зашел к одной Гречанке, которая встретила меня со слезами, рассказывая свое дело; я обещал просить Губернатора; добрый и справедливый Александр Николаевич, в угождение мне, обещал еще раз выслушать несправедливое дело; выслушал и отказал. Меня однако благодарили. Смешны люди! Ездил через Салгир к Мильгаузену, отличному человеку, превосходному Доктору и кроткому отцу семейства; Санктпетербургь отъездом его лишился знаменитого медика, по многим отношениям, – а бедные одного из благодетелей. Мильгаузен навсегда здесь поселился, выстраивает дом, рассаживает сад, лечит без денег, и успел в короткое время приобресть любовь и почтение всех. – Заезжал к Кузовцеву, женатому на Каховской, коих дочь точно образована, и в краю, где еще мало учителей, образует во многих частях своих сестриц: похвально родителям, давшим таковое воспитание, а не поверхностное, как мы видим: болтать, – болтают многие на многих языках, а просвещения не бывало! За обедом была одна фигура, вид человеческий, а многословие доказало, что чужд и просвещения и доброты сердца. В седьмом часу по полудни, видим из балкона, четырех верховых лошадей и две вьючные, у меня сердце забилось; но когда сей кортеж приблизился, и я узнал своего товарища, бледного, желтого, одержимого лихорадкою, невольно слезы покатились; мудрено без привычки в несносной жар, быть все верхом и до горам; пригласили Доктора Мильгаузена, который опасности не нашел, однако прописав лекарство, велел лечь в постель, и чтоб больного оставить в тишине. Видя присутствие мое ненужным, и когда Губернатор занялся бумагами о улучшении вверенной ему губернии, я – будучи приглашен, поехал чрез глубоко-донный Салгир, к Кузовлеву, где час любовался танцами девиц Крымских: не хуже лучших благородных танцорок С. Петербурга, первых обществ! К несчастию моему, все почти хорошо говорят по-Французски; куда эта зараза не проникла! Почему не знать иноземные языки, но – до того доходить, чтоб отказывать хорошим женихам для того только, что не говорят по-Французски, стыдно и грешно! – А это случалось и не один раз в столицах. С восьми часов вечера до полуночи сидел то у Губернатора, то у больного нашего; между тем Александр Николаевич читал мне свои обдуманные планы, целью имеющие благоденствие Тавриды; отрадно родителям иметь такого сына, и весело стране иметь подобных сограждан, посвящающих юные лета свои для счастья ближних. 23 Августа. Симферополь. Товарищу моему несколько лучше; это меня радует, тем более, что на чужбине нашелся лучший Доктор, и что попечение Баранова о больном, о мне и наших прислужниках, золотого века; гостеприимство не хвастливое, не гремящее, а прямо от души. Посидев несколько раз у больного, и насытясь обедом и чтением до Тавриды касающимся, – в седьмом часу пошли к Ношаре; он молодой Гусар, скромный и любезный; Елисавета Ивановна, супруга его, 17-ти летняя, лепообразная, мать уже; хотя мало было слов однако видна острота, и в привлекательных глазах живость с томностию; – ее вообще