Алексей Кононов - Россыпи монпансье

• Название: Россыпи монпансье
• Автор: Алексей Кононов
• Жанр: Русское современное

Когда чувствуешь вдруг, что в угаре повседневного бытия тебе не хватает глотка чистого воздуха. Когда что-то неведомое сжимает стальными объятиями грудь. И уже на подсознании ты возвращаешься к истокам, чтобы понять, куда двигаться дальше. Данная книга рождалась на рубеже жизни и смерти. И когда жизнь мощным потоком вдруг подхватила и унесла от небытия, решил, что должен оставить друзьям и близким хоть какое-то напоминание о себе. И, может быть, это позволит им лучше понять себя.

---

Россыпи монпансье Алексей Кононов

© Алексей Кононов, 2017

ISBN 978-5-4483-0828-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо предисловия

Удивительная пора – детство. Чем дальше от него уходишь, тем чаще оборачиваешься. Бывает, вдруг остановишься ни с того ни с сего на полном ходу, повернешься, и начинаешь всматриваться в прошлое сквозь паутинку трещин на желтых фотографиях, сквозь туманную пелену прожитых лет. Неужели этот смешной мальчишка в затертых штанах, с чубчиком, больше похожим на язычок старого ботинка, приклеенного к лысой голове, и есть ты? Привет сорванец, ты не узнаешь меня? Зато я знаю тебя, как никто другой. Или мне это только кажется? Постой – постой, ведь ты сейчас прибежал из сада, где тайком от бабки рвал и ел зеленые абрикосы, и от этого у тебя несколько дней болел живот? Нет? Неужели я все позабыл? А как звали соседского пацана, не подскажешь? Да, понимаю, надо вспоминать самому.

Память зачастую бывает своенравной и неуправляемой. Погружаясь в прошлое, она цепляется за мельчайшие подробности, уводя в сторону от заданного курса. Никогда точно не знаешь, куда именно она тебя заведет или выведет. Порой эти воспоминания заставляют краснеть, порой – обиженно злиться или неудержимо хохотать. Впрочем, скорее всего, это попытка выдать желаемое за действительное. Ведь глядя на тебя, смеющегося много лет назад, сегодня я лишь снисходительно улыбнусь. Боже мой, как ты наивен. Ты еще не знаешь, что будет дальше. Не знаешь, что всего через пару недель мать выпорет тебя за капризы. Еще через полгода сестра в ссоре проткнет твою щеку карандашом. Ты еще не знаешь о трагических потерях и о большой радости. Тебе не ведомы муки творчества. Зато я это знаю, но знания лишь приумножают печаль. А знание собственного будущего эту печаль удваивает.

Но ведь и сейчас я не могу знать, что будет завтра, через год, через два? Тогда откуда эта печаль и усталость в глазах? Куда пропала радость жизни, беззаботный смех? Где ключи к дверям прошлого? Не в этой ли старой фотографии? А может эти озорные детские глаза и есть те самые двери, и никаких ключей вовсе и не надо?

Каждый сам для себя решает, нужно ли ему возвращаться в детство, и как далеко заходить в этих воспоминаниях. Одним это приносит радость и придает силы, другим – нет. Эти рассказы для тех, кто готов к воспоминаниям. Кто мечтает вновь припасть к кристально чистой воде, черпая ее ладонями прямо из родничка, пробивающегося к жизни где-то далеко-далеко за радужной акварелью нарисованного мира. Ведь именно акварель требует прозрачно чистой воды, иначе краски смешаются в унылую серость, и перестанут быть праздником. И не останется ничего другого, как писать свою жизнь тяжелым маслом по забеленному холсту, смешивая грубой щетинистой кистью краски на грязной палитре.

Морда

Это случилось в один из последних моих приездов в свое родовое поместье. Поместьем назвать его можно лишь, обладая большим чувством юмора, но именно этого качества во мне всегда было с избытком. Вся наша семья много лет назад переехала в город, за исключением бабушки. Но она никак не соглашалась последовать за нами. Говорила, что здесь прошла ее жизнь, что дышится здесь иначе. Свою грусть старалась не показывать, прикрывая ее суетливыми хлопотами по хозяйству и угождением любимому «унучку».

На этот раз бабушка уже готова была рассуждать о возможности переезда. Она даже взволновалась житейскими мелочами: далеко ли до ближайшего магазина, больше ли городская пенсия и много ли в доме женщин ее возраста. Успокоив ее как мог, я отправился прогуляться по старому дому.

Когда-то казавшийся мне большим и праздничным, дом имел вид притихшего и больного старика, которого внезапно покинули многочисленные родственники. Он тяжело вздыхал открытыми окнами, жалуясь на свое одиночество протяжным скрипом ветхих дверей и некрашеного пола. Казалось, он медленно угасал, словно восковая свеча, съеденная пламенем набежавших лет.

Мебели в комнатах почти не осталось: круглый стол, несколько гнутых венских стульев, высокая бабушкина кровать с горой подушек, ветхий диванчик да потертый комод с выдвижными ящиками. На комоде стояли каминные часы, после войны привезенные дедом из Германии. Открыв заднюю крышку, я нашел заводной ключ на привычном месте и завел механизм: его мелодичный бой поражал мое воображение с тех самых пор, как я себя помню. В верхнем ящике комода хранилась всякая всячина и отцовы охотничьи принадлежности. Помнится, в детстве я тайком вытаскивал патроны и по долгу перебирал их, представляя себя то охотником, то солдатом.

Отец умер несколько лет назад. С тех пор я не заглядывал в ящик. К моему удивлению, его содержимое почти не изменилось: несколько латунных гильз, баночка с дробью, пыжи и прочая мелочь. Улыбнувшись накатившим воспоминаниям, я уже было начал закрывать комод, когда увидел в самом дальнем конце ящика продолговатый сверток. В пожелтевшем от времени куске холста был завернут простой брезентовый ремешок с проржавевшей железной пряжкой. Для ремня он был на удивление коротким, и больше походил на дешевый собачий ошейник. Ошейник? Меня словно током ударило: неужели тот самый? Уж сколько лет прошло, а история эта до сих пор тревожила мою память.

В то время было мне лет пять-шесть, и я слонялся в окружении небольшой своры собак по окрестным дворам и улицам, доходя до старого кладбища на окраине городка. Вечером после ужина, когда ворота дома закрывались на замок, вся свора убегала на улицу. Здесь были и простые дворняги, и помесь непонятно каких пород; веселые, ленивые, вороватые – в общем, как и в любом обществе, совершенно разные характеры и типажи. Но среди них выделялся один пес. К стае он присоединялся только по вечерам. Днем же исправно нес вахту на цепи. И лишь на ночь его отвязывали, выпуская на волю. Звали его Мордой.

Морда был здоровым кобелем, с жесткой шерстью коричневато-рыжего окраса, плавно переходящего в молочно-белый на животе. Именно про таких обычно говорят – «цепной пес», или «как с цепи сорвался». Сколько он жил в нашем доме и когда появился, уже никто и не помнил. Знали, что давно, задолго до моего рождения. Удивительно, но сначала его называли то ли Джеком, то ли Рексом. Но однажды бабушка, увидев, как он перемазался в каше до самых ушей, смеясь, сказала при всех: «Ну и морда!». С тех пор новая кличка словно приклеилась к нему. Поначалу, называя его, все смеялись, потом привыкли и успокоились. Ну, Морда и Морда, что тут такого. Ведь откликается. Когда он вырос, все вдруг признали, что имя ему дали самое что ни на есть подходящее, поскольку морда у него действительно была внушительных размеров.

Характер у Морды был независимый и своенравный. К командам женщин и детей он относился с пренебрежением, а иногда и с раздражением. Стоило ему только глухо, откуда-то глубоко изнутри рыкнуть, как все старались оставить его в покое. Вся домашняя стая признавала за ним право на лидерство, не пытаясь оспорить сложившийся факт. Даже и не помню, чтобы кто-то осмелился на подобное безрассудство. Не раз бывало, что он возвращался под утро, прихрамывая, с рваными ранами и всклоченной шерстью.

Судя по всему, Морда не мог позволить себе пропустить ни одной серьезной потасовки. Ведь право вожака надо было охранять от чужаков. Однажды он приполз домой еле живой, с оторванным ухом. Помню, бабушка промывала ему рану соком выжатого репейника, пока отец держал его за шею. Морда только тихо поскуливал, не пытаясь вырваться, всем своим видом показывая, что готов терпеть молча, но скулит лишь в удовольствие от соприкосновения с руками хозяина.

По-настоящему любил и уважал он только отца. Только хозяину было позволено смотреть Морде в глаза, и только перед ним пес отводил взгляд в сторону. Другим эта вольность могла выйти боком. Иногда отец затевал с ним шуточную борьбу. Морда рычал и лаял, пытаясь схватить его за руку. Но в оттенках его звучного голоса не было ни нотки злости, а укусы не могли поцарапать даже кожу.

Но были мгновения, когда Морда терял над собой контроль, превращаясь в молодого, обезумевшего от счастья щенка. Это были редкие случаи, когда отец забрасывал на плечо ружье, и, снимая с цепи пса, отправлялся на отстрел ворон, селившихся в кронах деревьев у самого кладбища, и изрядно досаждавшим своим гвалтом и наглой вороватостью всем местным жителям. Тут начиналось невообразимое. Морда носился взад и вперед, визжал, лаял, рычал, старался, подпрыгивая, лизнуть отца в нос. Бывало, что некоторая частичка этих восторгов перепадала и мне.

Трудно сказать, был ли у него в роду кто-то из охотников, но охотничий азарт уж точно присутствовал в его характере. Он знал, что такое ружье, но выстрелов не боялся. Отважно бросался на подранков, тормоша их серо-черные тушки. Он не был жестоким. Но ворон просто ненавидел. Может все оттого, что те часто доводили его до исступления, выкрадывая еду из миски и нагло расхаживая в полуметре от максимальной длины цепи. Мне кажется, что он просто мстил этим пернатым бестиям за свое унижение и издевательства.