Инга Кондратьева - Девятая квартира в антресолях II

• Название: Девятая квартира в антресолях II
• Автор: Инга Кондратьева
• Жанр: Повести

Лето 1896 принесло разлад и тревогу в домашний уклад отца и дочери – Андрея Григорьевича и Лизы Полетаевых. Сумеет ли Лиза преодолеть свою душевную боль, и как это отразится на ее отношениях с подругами по Институту благородных девиц – княжной Ниной Чиатурия и Лидой Олениной? Удастся ли ее отцу восстановить прежнее благополучие? Какие авантюры ожидают брата и сестру Горбатовых, и что предстоит другим героям этой истории – талантливому архитектору Льву Борцову и семейству заводчика Саввы Мимозова? Их амбиции и стремления – как творческие, деловые, так и личностные, человеческие – все крепче связывают своими интересами два города – Нижний Новгород и Москву.

---

– Дочка у меня, – тихо сказал Андрей Григорьевич.

– Обидела тебя, не чай?

– Нет, что Вы… Что ты! – Полетаев загорелся взглядом. – Она не может. Она у меня такая… Институт благородных девиц с шифром от самой императрицы окончила. И помощницей мне стала, сама вызвалась. И уважает. И добрая. Вежливая. Родная моя девочка. Нет, не обижала.

– Так, значится, ты ее обидел? – продолжал расспрашивать Демьянов.

– Да нет, – по щеке Полетаева покатилась неожиданная слеза, а горло сжалось изнутри. – Да я с нее пылинки сдувать готов. Как можно! Наоборот! Я как подумаю, что ее кто-то обидеть мог… Может! Так дышать не могу. Ох! – и Полетаев положил ладонь на левую грудь, где тоже что-то перехватило сейчас.

– Сердечко? – заботливо кивнул на то собеседник.

– Да, пошаливает, – ответил Полетаев и, чуть отдышавшись, наклонился к грядке.

– Ты особо-то не рвись с непривычки, – Демьянов закончил свою грядку и теперь встал над незаконченной соседской, и продвигался теперь Полетаеву навстречу. – Что не успеем, завтра доделаем. А то нехай больше народу на это послушание выделяют. А лучше, чтобы сюда бабы вернулись, а мы к привычному. А? Соседушка? – он привстал и оглядел проделанный труд. – Нам бы поносить чего, да? Так? Разгрузить-разобрать, дров наколоть. Я еще маляром могу!

– А я, знаете, как-то не привычен, – честно признался Андрей Григорьевич. – Если цифры какие посчитать, или наперед прикинуть, чтоб запасов хватило, то это могу. Поля знаю, какие под пар пустить… Мастерские наладить…

– Мастерские? Ух, ты! – воскликнул сосед. – Так я тебя в кузню сведу завтра, там поспрошай, может, чего и присоветуют, как тебя лучше пользовать. Батрак-то из тебя… Как из меня почитай! – и он рассмеялся. – Я б тоже все с бумажками бы сидел, да вот жизнь по-иному решила. Так что, теперь, что велят, то и в радость!

– Да. Брат? – неуверенно пробовал непривычное обращение Андрей Григорьевич. – Физически я много не могу. Если в дом воды натаскать, то – это пожалуйста. Потихоньку. В своем темпе. А вот как мы сегодня наперегонки, то уж тяжеловато.

– Ноги? – спросил тот.

– Да нет, с ногами вроде все ладно, только к дождю ноют. А с чего ты спросил?

– Да видел я тебя с тростью, как первый день прибыл. Чего сейчас ее не берешь с собой?

– Да, знаете… – снова сбился на «вы» Полетаев. – Ой. Знаешь… Как-то тут неуместно это, что ли… Вроде как форс. Я ж без нее в принципе могу, она только помогает равновесие сохранять.

Полетаев распрямился, потому что пот уже тек через брови, и щипало глаза, и потер грудь с левой стороны, где щемило.

– Тебе с твоим сердечком гулять надобно, – Демьянов тоже встал, оба работника сошлись впритык, грядка была выполота. – Послушания-то – они ж не всякий раз на свежем воздухе будут. Это я тебе безо всякого доктора скажу, мил-человек.

– Мне соседка по дому сказывала, что есть тут какая-то тропа прогулочная, да не всем к ней ход дозволен. Что для того нужно? Как-то отличиться? Или определенный срок тут пробыть?

– Да разве ж для здоровья выслуга требуется? – Рафаэль Николаевич покачал головой. – Тут все проще, мил-друг, благословения надобно испросить у старца, да и вся недолга. А там уж, как он решит. Тут все просто, все за тебя решают. Тебе только о душе своей остается заботиться, с ней решать, о ней думать. А все остальное – как велели, так, значится, и лучше.

– Да как же я к старцу попаду? – Полетаев растерянно улыбнулся. – Его ж благосклонного приема и ждем здесь, днюем и ночуем. Уповаем. Если допустит, то не о прогулке ж я его просить стану. О главном сразу скажу, как увижу. Как же?

– Дык, – Демьянов почесал в затылке. – Дык, я, мил-человек, почитай каждый вечер перед старцами нашими отчет держу, такая на мне епитимья. Спросить за тебя при случае?

– Благодарю, – Полетаев склонил голову. – Если не затруднит.

***

И вот Андрею Григорьевичу стали выдавать ключ, и прогулки над холмом сделались привычным делом. Ключей от калитки оказалось два – у каждого старца свой – и иногда Андрей Григорьевич заставал на тропинке кого-нибудь, явившегося до его прихода. Если та, или тот, сидели в задумчивости на скамье, то, не нарушая молчаливого уединения, Полетаев прогуливался к рябинке и обратно, а устав ходить, обнаруживал скамейку уже пустой. Он все больше проникался душой к этому месту, откуда простор открывался неимоверный, где сидеть, казалось, можно было бесконечно, без единой связной мысли в голове, просто смотреть вдаль. Ни о домашних, ни о своей будущей или уже прожитой жизни мысли тут не приходили вовсе. Если и являлись они, то были большей частью величественными и всеобъемлющими, о людях «вообще», о чувствах и боли человеческой.

Захаживал сюда и Демьянов. Он как-то угадывал тот момент, когда Андрей Григорьевич уже собирался вот-вот встать, вдоволь наглядевшись и надумавшись, и они еще с четверть часа предавались ненавязчивому разговору. Тут, как правило, по скрипу калитки они определяли, что явился кто-то новый, и Полетаев раскланивался, оставляя будущего монаха наедине со вновь пришедшим. В этот раз Демьянов сообщил новость, которая для всех жителей «слободки ожидания» должна была являться радостной и обнадеживающей – старец назначил на завтра исповедь одной из паломниц.

Назавтра был день выходной, народу ожидался наплыв. Явился после завтрака в дом к Полетаеву Демьянов и протянул ключ от калитки.

– Послушание у тебя сегодня послеобеденное, знаю, брат. Ключ велено вернуть только к вечеру, так что можешь улучить часок.

– Благодарю, – ответствовал Полетаев, который только что мучился вопросом, чем занять себя до обеда – читать псалтирь или молиться наедине с собой, он так пока и не смог себя приучить подолгу.

Он сидел над обрывом, солнце начинало припекать, и все чаще подъезжающие внизу повозки не давали ему предаваться величавым раздумьям. После тщетных попыток поразмыслить о вечном, Андрей Григорьевич сдался, и стал просто и искренне наблюдать за приезжими. С одной повозки сошли четверо. Вслед слез с козел и кучер, чья фигура показалась Полетаеву ужасно знакомой, и повел стайку молодежи за поворот, где находились центральные ворота монастыря. Пока они не скрылись, Полетаев вглядывался, и почти уверился, что одна из барышень, несомненно, его дочь. Возница вскоре явился один и, развернувшись, стал отгонять повозку в тень. Это был Кузьма, сомнений не осталось.

Полетаев стал заглядывать внутрь себя, чтобы понять, что же он чувствует. Первым делом, еще только заподозрив приезд домашних, он испытал испуг. Да-да. Даже не удивление. А удостоверившись, что не ошибся, и что, скорей всего, сегодня ему предстоит встреча с Лизой, в груди его стало разливаться что-то неприятное, к чему он вынужден был прислушаться, чтобы понять природу этого ощущения. Это была досада. Причем уже знакомая, испытанная прежде. «Как? Когда это началось?» – подумал Андрей Григорьевич. – «Это же Лиза. Моя Лиза! Что происходит?»

А происходило то, что он не испытывал радости от присутствия любимой дочери, а самой первой, самой честной мыслью при виде ее было: «Ну, зачем?» Ах, как трудно было признать это. Но еще трудней было сейчас встать, пойти и разговаривать с ней. «Почему?» – снова сам с собой выяснял Полетаев. «А потому, что, чтобы я ей сейчас ни сказал – все будет ложью. Потому что нечего мне ей сказать по большому счету, а говорить о повседневном, о еде и здоровье, вовсе немыслимо, вовсе бессовестно, вовсе лживо. Она неприятна мне. Неприятна всем своим видом, хоть плачущая и страдающая, хоть собранная и гордая. Любая. Не хочу ее видеть!»

– Подумываешь о дороге, брат? – прозвучало над ухом.

– О, боже! – Полетаев вздрогнул. – Я вовсе не заметил тебя, Рафаэль Николаевич. Давно тут стоишь?

– А лицо-то, лицо у тебя какое, брат! – не ответил тот и присел рядом на скамейку. – Нет, тут не о путешествии думы. Вспомнил кого-то? Да ты ж страстями обуян, как я посмотрю.

– Послушай, оставь этот балаганный тон, прошу тебя, – опершись на трость, Полетаев не поднимал больше лица, и получилось, что он снова смотрит на дорогу.

– Ну, прости, прости, брат, – как ни в чем не бывало, продолжал разговор Демьянов. – Хотел взбодрить тебя, да снова не угадал.

– А чего угадывать? – сегодня и Демьянов был отчего-то неприятен. – Возьми да спроси.

– Вот и спрошу, мил-друг, – продолжая оставаться в радужном настроении, все больше раздражал его бывший судейский. – Никак, привиделось что? Или узнал кого внизу?

– Дочь там моя! – вскочил Андрей Григорьевич. – Моя родная дочь! Что Вы понимаете, бездушный человек!

– Да то и понимаю, что раз не бежишь к ней по сию пору, значит не в масть тебе эта встреча, и приезд ее не в масть. Так ли, мил-друг? – Демьянов похлопал ладонью по скамье. – Да ты не дергайся, присядь обратно. Давай поговорим, чего от себя самого-то прятаться, а? Это та самая, что ты мне рассказывал? Которая тебя не обижала, и которую ты не обижал?