Фёдор Толстоевский - Идиоты. Петербургский роман

• Название: Идиоты. Петербургский роман
• Автор: Фёдор Толстоевский
• Жанр: Русское современное

Настоящий петербургский детектив с элементами фэнтези. Главные герои – вернувшийся на родину писатель, который пишет римейк известного романа, и его подруга – современная Настасья Филипповна. Встреча героев происходит в мире петербургских притонов и трущоб, где реальность переплетается с мистикой. Страсти в духе Достоевского приводят к убийству, но кто убийца, и кого, собственно, убили, остается загадкой, которую предстоит разгадать герою. Действие происходит в кругу петербургской богемы.

---

– Да, да, что потом? – нетерпеливо спросил Голубцов, жадно ловивший каждое слово и не сомневавшийся, что он с полным правом участвует в разговоре.

– Потом, – уже не обращая внимания на Голубцова, неуверенным, запинающимся голосом, как будто он всё ещё не переставал удивляться чему-то, продолжал Лэмб, – потом несколько месяцев я находился в гордом сознании того, что я невероятно, по-божески облагодетельствовал живое существо. Пока однажды, придя вечером домой, я не увидел свою жену перед накрытым столом: она приготовила мои любимые блюда: крем-суп из брокколи, филе лосося со шпинатом, огромный стейк с запечёнными помидорами. Там были даже блины с икрой и шоколадный бисквит с ванильным суфле, – и всё это было сервировано на атрибутах моих лучших выходных костюмов, даже в шляпе было налито что-то густое, бело-розовое, вроде креветочного коктейля, выглядевшее вполне тошнотворно. А она стояла возле стола в чёрном вечернем платье и торжествующе улыбалась. Кстати, она была даже и не очень пьяна. Тогда я рассердился, заставил её убирать всё, соскребать застывшую, жирную пищу с моих пиджаков и брюк, которые всё равно были безнадёжно испорчены. К концу вечера она ползала передо мной по полу, вся перемазанная едой, с потными, слипшимися волосами, рыдала и просила у меня прощения за то, что я женился на ней, такой ничтожной, гадкой и пакостной женщине… Она уверяла, что сделала всё это именно потому, что отлично понимает, что никогда не будет достойной меня… Совершенно ничего не соображая, я тупо твердил ей, что если бы она не делала этой безвкусной глупости с моей одеждой, мне бы и в голову не пришло искать в ней упомянутые ею качества… Пара дней прошла спокойно. Затем мы пошли на какую-то вечеринку после открытия выставки моего знакомого художника Н. Подруга Н. о чём-то непринуждённо болтала со мной, когда Анастасия…

– Её звали Анастасия? – задумчиво переспросил я.

– Зовут, её зовут Анастасия, – с внезапно прорвавшейся ненавистью прошипел Лэмб. Затем он опомнился, и, отпив ещё один большой глоток, продолжал ровным, лишь иногда нервически звенящим в самых болезненных для него местах голосом:

– Так вот. Анастасия буквально бросилась к нам и каким-то пронзительным, но одновременно очень грубым и пошлым голосом, как кричат обыкновенно торговки на вашем русском базаре, стала что-то требовать от подруги Н. Я понял только, что она добивалась, чтобы та оставила меня в покое, иначе… тут были какие-то угрозы, ещё какие-то слова, которые я потом хотел посмотреть в словаре, но забыл. В этот момент на меня она вообще не обращала внимания. Я стоял, как с плевками на лице. Потом она выкрикнула, чтобы подруга Н. не обольщалась насчёт того, что у неё всё на месте, и все немыслимые позы, в которых находились разнузданные женоподобные монстры на неоэкспрессионистических картинах Н. были списаны с натуры с неё, Анастасии… Провожаемые сочувственными взглядами и язвительными перешёптываниями, мы покинули вечеринку. Дома она опять валялась у меня в ногах, унизительно прося прощения за то, что она такая бестактная, базарная и теперь ещё (да-да, ты должен это знать – такая развратная!). Когда я немного успокоился, и дрожащими руками взял рукопись, чтобы заняться ею за своим столом в кабинете, она подошла ко мне, и со знанием дела, обыденным голосом сказала, что её удивляет, почему после таких невыносимых переживаний я не возьму бутылку водки, или виски, или, на худой конец, пятновыводителя и не нажрусь как свинья, и не изобью её. Тогда ещё я считал, что моя мечта не окончательно умерла, что она живёт где-то в ней, может быть, только очень глубоко. Поэтому я послушался, взял бутылку виски, как следует нажрался и избил её, используя боксёрские приёмы своей студенческой юности.

– Молодец, Джонни! – в восхищении крикнул из своего угла Голубцов, – вот это нормально, так с ними и надо, с этими сучками.

– Так продолжалось ещё полгода: все эти разгорающиеся страсти, этот позор, эти унижения, эти валяния в ногах, эти пьянки, это битьё. И только потом я понял, – бесстрастным, монотонным голосом продолжал Лэмб, – что всё, чего она от меня добивается, будет, в конце концов, сводиться лишь к тому, что какой-нибудь такой хрен, – он с брезгливым недоумением посмотрел на Голубцова, – в подъезде, в пивной, здесь, в вагоне-ресторане или на церковной паперти скажет тебе: парень, это нормально, ты молодец, так с ними и надо, по-настоящему, по-русски… Так я познал русскую любовь, – заключил он с горькой иронией.

– И это всё? – нейтрально спросил я.

– Как же, всё! Самого остренького, самого деликатесного не рассказал. Пожадничали, сэр! – нагло крикнул Голубцов, которому самому не терпелось рассказать продолжение скандальной истории.

– Для меня – всё, – невозмутимо, но со злой гримасой сжав зубы, ответил Лэмб. – Далее, если хотите узнать – прочтёте в газетах. А впрочем, суть такова: когда я перестал нажираться, бить Анастасию, вообще реагировать на её выходки, она стала доходить до исступления, крича, что я не способен на настоящие чувства, что я не мужчина, что я не понимаю, что такое страсть, что иностранец и в подмётки не годится настоящему русскому мужику, который только и может это понять, и т. д., и т. п. Она стала провоцировать меня всеми возможными способами, вешалась на шею каждого моего знакомого, таскалась по каким-то подвалам и чердакам, крича, что это есть последняя степень падения, и если я не остановлю её, то будет поздно… Наконец, она остановила свой выбор на неком азербайджанском торговце овощами. Я понял, что это серьёзно, поскольку Анастасия часто звонила ему ночью, с восторгом шарахаясь от трубки, из которой неслась матерная ругань, к тому же, у неё появились синяки, и я предложил развод. Пока тянулся процесс, торговец овощами куда-то скрылся. Так что «новый муж», о котором шла речь, это один из новых знакомых Анастасии по подвалам, кажется, спившийся музыкант, который не вызывает у меня ничего кроме сочувствия. Что же касается всех подробностей самого развода, этого якобы плевка мне в лицо, драки в общественной уборной в здании суда, то это всё чушь и домыслы. Я почему и еду в Россию, так только лишь потому, что мне написали, будто бы музыкант повесился. То есть, не окончательно повесился, к счастью, его спасли и отвезли в больницу. Я же чувствую теперь некую ответственность за тех, на кого пал выбор моей жены. Вы будете смеяться, но когда я женился на ней, она была невинна. Значит, это я положил начало этой дикой страсти, которая живёт в ней, страсти, которую я могу назвать не иначе, чем страстью…

– Падения, – безошибочно дополнил я.

– О, вы разбираетесь в страсти, – с завистью сказал Лэмб, – и это без моего опыта! У вас, образованных русских, наверное, своего рода прививка против этих вещей, квинтэссенция ваших классиков, в книгах которых мы, иностранцы, видим лишь экзотическую мишуру, русскую широту, открытость и размах – всё какие-то геометрические и географические понятия.

– Да, страсть должна измеряться в понятиях семантических, страсть – это ловушка для языка.

– Брехня, – уверенно произнёс Голубцов, который начал огорчаться уводу разговора в какие-то языковые бредни.

– Благодарю вас, – чуть слышно сказал я, – за прекрасную иллюстрацию одной из разновидностей страсти. Могу сказать, что эта тема меня невероятно интересует. Более того, я сам еду в Россию, чтобы познать некоторые другие проявления страсти в их чистейшем виде: кроме величайшей страсти падения, страсти саморазоблачения и страсти унижения, я подозреваю присутствие страсти самозабвения и страсти самопожертвования, а также страсти безумства и страсти юродства, полноценно развитых исключительно в России, в отличие от других универсальных мировых страстей, как, например, страсть разрушения и страсть господства.

– А также страсть воровства, злодейства, нецензурщины, вандализма, нечистоплотности, беспринципности, пошлости, празднословия и продажности, – саркастически добавил Лэмб.

– Частности, – небрежно отметил я, – среди названных мной одна страсть самопожертвования ещё не окончательно отрефлектирована разумным сообществом как наиболее разрушительная для индивидуальности окружающих.

– Браво, господин Маусов! – оживился Голубцов, – вот я только что читал в «Петровском мусоровозе», как один инвалид во Всеволожске костылём забил насмерть жену, которая ухаживала за ним двадцать лет. Вот уж точно – разрушительное действие самопожертвования.

– Индивидуальность…, – возразил я.

– Ах, оставьте, – с невыносимой тоской сказал Лэмб, – я вас уже понял. Зачем искать слова, легче понять – и забыть.