Алексей Митрофанов - Большая Никитская. Прогулки по старой Москве

• Название: Большая Никитская. Прогулки по старой Москве
• Автор: Алексей Митрофанов
• Жанр: Путешествия и география

Большая Никитская – улица особенная. В отличие от большинства центральных радиусов города, здесь очень мало магазинов. Что же вместо? Московский университет. Консерватория. Театр Маяковского. Дом литератора. Здесь, разумеется, и публика совсем другая.

---

Большая Никитская Прогулки по старой Москве Алексей Митрофанов

© Алексей Митрофанов, 2017

ISBN 978-5-4485-4903-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Большая Никитская – улица особенная. В отличие от большинства центральных радиусов города, здесь очень мало магазинов. То есть они имеются, особенно в начале, между Манежной площадью и памятником Тимирязеву, но все равно их меньше, чем, к примеру, на Тверской или на Маросейке.

Что же вместо магазинов? Московский университет. Консерватория. Театр Маяковского. Дом литератора. И дальше в том же духе. Так что эта улица – одно из самых популярных интеллигентских мест Москвы.

Здесь, разумеется, и публика совсем другая. В первую очередь бросается в глаза отсутствие у пешеходов объемных вещей. В крайнем случае – тощенький рюкзачок за спиной. И не удивительно – ведь на Никитскую не за шубами и не за чайными сервизами ездят, а книжка или билетик на концерт не требуют особого вместилища.

Присмотревшись, обнаруживаешь, что и лица здесь немножечко иные, и одежда. Если Москва до сих пор как большая деревня, то здесь – видимо, сельский клуб, совмещенный со школой. Никто не лается, не матерится, не машет руками, отчаянно жестикулируя. Тут совсем другие люди, погруженные совсем в другие мысли. И эти мысли не нуждаются в чрезмерно бурном выражении.

Для любителей сладких наливок

Старое здание Университета (улица Моховая, 11) построено в 1793 году по проекту архитектора М. Казакова. Новое здание Университета (улица Моховая, 9) построено архитектором Е. Тюриным в 1835 году.

Начинается улица с Университета. Слева – так называемое новое здание, справа – старое. Названия, конечно же, условны и известны только краеведам. Для простого обывателя все эти здания старые – причем безумно, безнадежно. А новое – то, что на Воробьевых горах (впрочем, если быть до конца честными, и университетская высотка – отнюдь не первой свежести).

Однако были времена, когда не то что комплекса на Воробьевых – здания по адресу «Моховая, 9» не существовало. Университет был один. И поэт Филимонов писал:

Вот он на Моховой,
высокий, светлый дом,
Наш храм науки и искусства,
Достоинств многих колыбель!
Здесь развились в нас ум и чувства,
Здесь мы постигнули духовной жизни цель.

А другой поэт того же времени, Дмитриев, говорил:

– Университет – совершенно безжизненное тело: о движении его и догадываешься, только когда едешь по Моховой и видишь сквозь окна, как профессора и жены их переворачивают на солнце большие бутылки с наливками.

Вероятно, он был недалек от истины. В первой половине позапрошлого столетия Москва вообще не отличалась бойким ритмом жизни.

* * *

Московский университет был основан в 1755 году по инициативе Михаила Ломоносова. Для тех времен событие было сенсационным – все-таки Россия была страной достаточно дремучей. Елизавета Петровна, тогдашняя императрица, особой приязни к наукам не испытывала. Да и не только она.

Но все же университет возник. Хотя и не в новой столице, в ту пору едва преодолевшей пятидесятилетний юбилей, а в старушке Москве.

Видимо, харизма Ломоносова была очень сильна.

Итак, Россия стала государством со своим университетом. И это событие впечатлило наших сограждан на долгие годы. В 1780 году, когда Московский университет праздновал свое двадцатипятилетие, поэт Ермил Костров написал оду:

Но кая радостна музыка
Еще мой пленный слух влечет?
Среди торжественного лика
Мне новый луч во грудь течет!
Сей храм, Минерве посвященный,
Ее столпами утвержденный,
Сияет вящшей красотой.
В нем блеск сретается со блеском
И звучный глас с веселым плеском;
И что сей радости виной?

И, разумеется, Костров, поэт, можно сказать, придворный, главную заслугу все-таки приписывал Елизавете, в ту пору уже отошедшей в мир иной. Да так приписывал, что и не знаешь – плакать или смеяться:

Твой глас Елисаветы слуха
Чрез горы и леса достиг,
Превыспрення исполнив духа,
В ней сердце к жалости подвиг.
Она рекла с высот престола:
«Возникни ввыспрь, Москва! от дола
И ощути парнасский свет,
Упейся током Иппокрена;
В моих очах ты не забвенна,
Я исполняю свой обет».

Сам Ермил Костров был университетским бакалавром. Но это обстоятельство ни в коей мере не мешало ему выступать с такой причудливой моделью мироздания.

Кстати, в жизни Костров ни в коей мере не был ни высокопарным, ни напыщенным. Он, напротив, отличался озорным характером. Однажды, например, в столовой университета группа недовольных качеством еды студентов принялась бить тарелки и швыряться пирогами в эконома. Их, разумеется, сразу же утихомирили и повели разбираться к начальству. Каково же было удивление, когда среди смутьянов обнаружился бакалавр!

– Помилуйте, Ермил Иванович! А вы-то как сюда попали? – спросил у Кострова ошарашенный ректор.

– Из сострадания к человечеству, – с доброй улыбкой ответил Костров.

* * *

Сразу же, как только появился университет, возникла и культура подсказывания на экзаменах. Притом в роли подсказчиков нередко выступали сами экзаменаторы – им ведь не хотелось приходить на многочисленные пересдачи.

Как-то раз один студент, будущий автор «Недоросля» Д. Фонвизин, задал своему преподавателю вопрос:

– А почему на вас такая странная одежда? Пять пуговиц на кафтане, а на камзоле всего лишь четыре?

Ответ был таким:

– Пуговицы мои вам кажутся смешны, но они суть стражи вашей и моей чести, ибо на кафтане значат пять склонений, а на камзоле – четыре спряжения. Итак, изволите слушать все, что говорить стану. Когда станут спрашивать о каком-нибудь имени, какого склонения, тогда примечайте, за которую пуговицу я возьмусь; если за вторую, то смело отвечайте: «Второго склонения». Со спряжениями поступайте, смотря на мои камзольные пуговицы, и никогда ошибки не сделаете.

Может быть, как раз в этот момент Денис Иванович задумал написать комедию про Митрофана.

* * *

Кстати, в те же годы возникло и университетское общежитие. Оно располагалось в старом здании, в верхнем этаже левого флигеля и представляло из себя 16 «нумеров», в которых проживали задарма так называемые «казеннокоштные» студенты. Виссарион Белинский (сам из «казенных») так описывал свое жилище образца 1829—1831 годов: «Теснота, толкотня, крик, шум, споры; один ходит, другой играет на гитаре, третий на скрипке, четвертый читает вслух – словом, кто во что горазд! И извольте тут заниматься!»

Похоже, что традиции студенческих московских общежитий не меняются на протяжении столетий.

* * *

А как-то раз в Московский университет явился Пушкин. Не обучаться, не преподавать – в качестве гостя, притом гостя безумно почетного. Писатель И. А. Гончаров вспоминал: «Когда Пушкин вошел с министром Уваровым, для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии. Перед тем однажды я видел его в церк-ви, у обедни – и не спускал с него глаз. Черты его лица врезались у меня в памяти. И вдруг, этот гений, эта слава и гордость России – передо мной в пяти шагах! Читал лекцию Давыдов, профессор истории русской литературы. – «Вот вам теория искусства», – сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, указывая на Давыдова, – «а вот и само искусство», – прибавил он, указывая на Пушкина. Он эффектно отчеканил эту фразу, очевидно, заранее приготовленную. Мы все жадно впились глазами в Пушкина. Давыдов оканчивал лекцию. Речь шла о «Слове о полку Игореве». Тут же ожидал своей очереди читать лекцию после Давыдова и Каченовский. Нечаянно между ними завязался по поводу «Слова о полку Игореве» разговор, который мало-помалу перешел в горячий спор. – «Подойдите ближе, господа, – это для вас интересно», – пригласил нас Уваров, и мы тесной толпой, как стеной, окружили Пушкина, Уварова и обоих профессоров. Не умею выразить, как велико было наше наслаждение – видеть и слышать нашего кумира.

Я не припомню подробностей их состязания, – помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож. Его щеки ярко горели алым румянцем, и глаза бросали молнии сквозь очки. Может быть, к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным. Пушкин говорил с увлечением, но, к сожалению, тихо, сдержанным тоном, так что за толпой трудно было расслышать. Впрочем, меня занимал не Игорь, а сам Пушкин».

Впрочем, поначалу Александр Сергеевич разочаровал будущего русского классика и создателя «Обломова»: «С первого взгляда наружность его казалась невзрачною. Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь. В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека.