Василий Аксёнов - Осень в Ворожейке

• Название: Осень в Ворожейке
• Автор: Василий Аксёнов
• Жанр: Русское современное

Это история о том, что человек невероятен. С ним за секунду бытия происходит бездна превращений. Каждая клеточка, входящая в состав человека, живая. Среди русских писателей имя В. Аксёнова стоит особняком. Сюжеты его прозы, казалось бы, напрямую соотносятся с деревенской тематикой, герои его произведений – «простые люди» из глубинки, – но он не «писатель-деревенщик». Проза Аксёнова сродни литературе «потока сознания», двигает героем во всех его подчас весьма драматичных перипетиях – искра Божия.

---

– Вот, девка, дура-то я где, дак дура, мало мне стариков этих, дак я ещё и с римлянином этим вошкаюсь, как с цацой, этим опричником-то сицилийским, давно бы уж взяла да и оставила его на милось Божью, пусь бы себе сидит да обрастат коростами, язвами бы, как уродец, покрыватса. Обстирываю ещё его чё-то, будто обязана, полы намываю… Дура и есь, иначе и не назовёшь. У него, у непутёвого, идь чё в избе-то там, как в стайке, голову сломишь, не он будто живёт, а боров. Идол языческий, – как всегда, если чем-то сердечно задета, рассержена ли кем-то, с порога прямо начала мать. Но не начало это, нет, конечно. Продолжение. – И чё ж ты думашь, на Богородицу вёдер шесть, какие шесть, почти что восемь… наварил бурдомаги вонючей и до сих пор от фляги не отползат, как присосался. Одну укокошил, за вторую тожно взялся. Чё ись-то будешь? – не глядя на сына, обращается к нему. – Картошку? Или молока попьёшь? Ты пашто кашу-то не доел, а? Опять всё свиньям и вываливать, на их идь, прорв, не напасёшься. Изведёшь ты меня, однако. – И оттуда уже, с кухни: – Севодни за мохом, соизволил чё-то, собрался, глаза разодрать не в силах, и то уж я, супостата, в шею вытолкала. Убрался, сподобился. В ведришко одёнки-то выплеснула – вылить надо было на помойку – да в палисаднике под куст смородиновый схоронила, в землю прямо закопала. Он идь, дьявол, тьпу ты!.. не угомонится, пока не дососёт. Здоровьишко-то хошь было, дак пей ты её, хошь запейся, а то на темьян уже дышит, поганец. Анафеме бы его, язву… С внучкой-то толком не простился, шары хмельные, как бык, выпучил, промямлил чё-то и опять дрыхнуть, холера. Я чё, думашь, успокоилася, чё ли? Дак как жа! Нюхом доищется: он мерзось эту за версту через стены саженные учует. Тебя отодвинуть, чё ли? Чё всё руками тычешь, сказать не можешь по-человечески! Кровать уж надоело твою тыркать, да и ножки у неё уж расшатались. День-два пролежишь, опять перевози тебя, тужься. Лежал бы уж тутока, белить буду, тогда и наездишься, тогда везде уж побывашь.

Он отвернулся к стене и подумал о том, что брат однажды говорил, будто там, в Елисейске, все девки в штанах теперь ходят. Потом долго у него перед глазами бежала по полю собака, упала, кольцом свернулась, контуры её размылись, слилась собака с землёй. А потом снова перевернулась изба – и снова потянулось отсутствие.

Сулиан никогда и никому не делал худого, может быть, поэтому и спал он всегда крепко, хотя и вставал, не просыпая, рано, если тех не считать ночей, в которые не ложился вовсе, запив горькую или затеяв долгие беседы с самим собой, а то и с осколком в своём предплечье, который – что чаще всего случалось перед ненастьем затяжным – начинал там ёрзать и проситься на волю. «Плоть моя ему обрыгла… посиди-ка столько лет эдак», – так говорил об этом Сулиан. Сулиан был добрым человеком, но вспоминал обычно только плохое и за двадцать девятый год в своих тоскливых монологах или в разговоре с кем-то, перетряхивая старое, не забирался. Нечего ему там было делать. Всё там и без перетряхивания, как ему казалось, было вроде ладно, складно и хорошо. Поднялся он сегодня чуть свет, взял кружку и хотел было поправить голову после вчерашнего худую, но ворвалась ветром в дом эта большеротая Василиса и из рук прямо вырвала посудину. Моху, говорит, хошь бы припас, анчутка, окна-то чем, мол, назьмом да снегом будешь утеплять? Поди, что ими. Вытолкала, шельма, из собственной избы выпихнула, Евино чадо, и глотнуть не вынесла. «Дай, – говорит Сулиан, – хошь ополоснуться-то, ли чё ли, не идти же мне в лес с такой-вот-растакой-вот рожей. Святое ведь место – лес». А она ему: «В Таке и ополоснёшься. В рукомойнике-то у тебя лягушки дом себе построили. То-то, – говорит, – как ни погляжу, девка твоя с полотенчишком всё к речке и палкат… Шибко уж девки мышей да лягушек брезгают. До визгу прямо. Дак а чё – нечисть». А Сулиан Василисе: «Может быть, может быть, и лягушки… но не анака же, не тиншемет. Врать не стану, таких не видывал, но слыхивал, жэншына, что лягушка тварь не поганая, а там где-то, где чересчур тепло, их даже и в крынки кунают, чтоб молоко в них не скисало. Воно как». А она ему: «Вот, брехун, мох в болоте драть будешь, в болоте и умоешься, в болоте их ещё больше, чем в твоём рукомойнике, пугало, оттого, поди, и водичка там – черпай да пей, тока потрудись, я-то чё тебе скажу да посоветую, панихиду наперёд закажи», – и уж ни слова она ему, а он ей: «Злыдня ты, больше никто, еслив уж кто змеёй подоколодной когда не называл». Затем прикрыл Сулиан ногой дверь, снял с изгороди отволглый за ночь, пёстрый от разномастных латок холщовый мешок – и мешка вместо на жерди сухой след остался, – обозвал в горечи подглядывающую за ним в окно женщину лютым оперуполномоченным и покинул ограду, осенив мысленно крестом дом свой.

Собаки, ломая после лёжки спины, потягиваются и, закатывая глаза, дерут пасти: пар с языков у них, словно дымок табачный – выплюнули собаки папироски только что и выпустили последнюю затяжку – так можно подумать. Покачивают угодливо и возбуждённо закрученными в кренделя хвостами, посматривают на хозяина лайки будто и бегло, но пытливо: цыкнет ли он на них, приосадит или, раздобрившись, позволит за собой бежать им? Даже и не глядит на них Сулиан. Грустно с похмелья Сулиану, свет человеку в копеечку. Замечает, однако, он, что заморозка нет, но утренник крепкий, ядрёный утренник – листья на берёзе скрутило и съёжило. Свежо – так можно сказать. Холодок заползает в рукава, под воротник проникает. «Вернуться, телогрейку взять? – думает Сулиан. – Пути не будет, – вспоминает Василису, острее ощущает похмелье. – Да ну её, – думает он. – Да скоро и обогреет, жарко ещё станет, таскай её потом», – но это уже там, за деревней, на мысли ему заявилось. А у Северянки подножье только проглядывает – всё туман проглотил, лишь высоко-высоко, а в сумерках-то и вовсе кажется, будто на небе, ельник пробился сквозь пелену, сыро смотрит, зябко – далеко видит. Передёрнулся Сулиан, плюнул. «Дала бы хошь, – втягиваясь в рукава и воротник, бормочет Сулиан. – дала бы хошь, баба взбалмошная, дня обождать, свет Божий узреть, со своего же двора, пса вроде как приблудного, в раньё такое на мороз гонит, в смурь экую, змея шипучая, и жалости в ней никакой. Но несть яда, паче яда аспида и Василиски, и несть злобы, паче её». Наступил на сук палый – треснул тот – как выстрел прогремел добрый, словно и порохом даже запахло, в узкий створ между Северянкой и Медвежьей по Таке, по руслу её петлистому, понеслось эхо: пак-пах-ах-кх! Сорвалась с дерева где-то стая галок, не разглядеть в тумане, подняла переполох, не от ума, конечно, думает Сулиан, от дури так или спросонок, знают же, шалапутки, что он это, Сулиан, в час эдакий, не секрет для них, небось, и то, что не просто так мужик шляется, а за мохом направился – с такой вот целью. Нет, надо им, птицам анафемским, видите ли, хай до небес поднять, лес весь оповестить, взбудоражить. Выспались, засранки, и задурели. Им и ни горя, ни похмелья.

– Ох-ма-тру-ля-ля! – громко вдруг возвестил Сулиан. – Ох-ёлки-палки!

Тебя, Василиса, послушашь, дак и где она, правда, помнить перестанешь. По-твоему рассуждать, я один и пьяница на весь мир, а все остальные только и делают что благочестие древлее соблюдают. А по-моему, жэншына, так, что не я один, а и Авраам и Яков и… да и многие из их корня-то Святого – все, скажешь, дак не соврёшь, все, по-моему, дак винцом-то шибко не гнушались. А Моисей, тут я наитием, но и тебе ведь не оспорить, а Моисей – тот дак и того пуще. Одно имя его назови, а я уж и нос красный вижу, будто морковку кто нёс и на снегу её обронил… да и спроста ли заикался? И перед трезвыми-то людьми море расступится ли? А у Адама самого так разве сад-то яблоневый был, зря, что ли?.. с ним же хлопот… Э-э, девка, мудришь, совсем уж замудрилась однако, тут ты меня хошь и в Писание тыкай. А Спаситель… Ну, милая, наскажешь. Воду не в молоко ж Он обратил. И не в кисель. И не в похлёбку. На старости-то тебя, видно, крепко благодатью коснулось, вместо ума-то одна святость. Ох-ма-тру-ля-ля, головушку-то как карёжит, словно поселился в ней без спросу кто с когтями да скрябает ими по мозгам. А я тебе скажу, что не с копытами, а с когтями, а ты и подлечиться мне не поднесла… сам бы управился, уж не совалась б только… Вино ведь, жэншына, это как?.. это чтобы видеть, как коршуну, а коли уж думать, дак как Пророк – ясно, без вина мужик – вроде как дерево без сучьев, вроде как ты без языка. У тебя, жэншына, об вине, видать, какие-то свои, особые, понятия. Вот тебе, девка, и лягушки…

Справа, высоко, над Медвежьей надо полагать, зардел туман, засветился – солнцем его хватило, тут же и заходил, забеспокоился. Одновременно им, – думает Сулиан, – туману да солнцу, и не быть никак, с глазу на глаз то есть, только через посредников – через тучи. Это когда же, выходит, внучка ушла? – перебив размышления свои, припоминает Сулиан. – Вчерась, позавчерась или третьеводни? Сутки на сутки наползли, – представляет Сулиан, – что змеи в клуб переплелись, и не распутаешь. Да это ещё и оттого, что с когтями там кто-то, с когтями, жэншына, твержу, а не с копытами, хошь и недобрый будто, сидит там и соображать мешает, над памятью зловредно изгаляется… но с пути истинного не спихивает, жэншына, запомни… не из бездны, дак поэтому… шалун лишь. Когда ж, парень, внучка-то ушла? Цу-цу-цу… И что ей за срочность, чего это она с беспутным-то таким связалась? Нашла пару. Не по ярке баран, нет, тут уж как пить дать – не пара. В отца еслив пошёл, обличьем-то вылитый, дак мало чего толкового от него дожидайся. Плевел. Пустолайка, я как скажу, и тятенька бы мой по-другому не истолковал. Всё, парень, я да я… А тятенька мой, не лихом поминаю, сиди по случаю они бы рядом, не преминул бы тут добавить: головка, дескать… и не выскажусь по-тятенькиному, как Василиса, изреку: от срама. Родители уж на исходе, сидя на санях, глиной от них уже попахиват, а он дел своих городских оставить будто не может. И что это за дела-то за такие, которые долга перед отцом да матерью важнее? Раз в три лета объявится, объест, обопьёт, как проверяющий, нахвастается, наворотит яканья в три короба – и с глаз долой: тешьтесь враньём его беззазорным, будьте сыты им. Крышу залатал хошь бы, тут уж и не ради родительского – Божьего ради и спасения своего сделать следовало бы. А по-путнему-то, будь бы у него ум и сердце, и к себе бы перевёз, дак не рассыпался бы. Жена, мол, ни в какую, запаху, дескать, ихнего не переносит. А кто ему прежде – жена или мать? Прежде, выходит, ему и не та и не другая, а он сам – я… ага, и объезжай его как хочешь. Отец родной без ног, мать слепа, как колода, всё ощупью да памятью. О себе-то ты, Сенька, думашь, нет ли… о душе-то своёй, а? Овёс ведь посеяв, пщеницу не пожнёшь, а по-Божьему-то: сторицею возместится, тут тебе, парень, и Василиса скажет, дак не соврёт. Да и про запах-то уж коли говорить, то ошибается жена твоя, Сенька, полагает еслив, будто от неё в девяносто лет – а ещё, тоже вопрос, допустит ли Господь её до лет таких, а не сотрёт с лица земного раньше? – ладаном одним от неё будет пахнуть, ну да жэншыне такое безрассудство и простить можно… но… что курица. А там ведь как оно ещё: отца-то с матерью почитай, дак и продлятся…