Макс Бодягин - Зелёные холодные уральские помидоры. Рассказы

• Название: Зелёные холодные уральские помидоры. Рассказы
• Автор: Макс Бодягин
• Жанр: Русское современное

Великая эпоха, начавшаяся фильмом АССА и закончившаяся терактом 9/11, была щедра на истории. Отмена сухого закона, введение талонов на сигареты, снятие запрета с карате и рок-музыки, криминальная революция и распад самой большой страны в мире – 90-е годы ещё долго будут служить источником невероятных сюжетов. «Зелёные холодные уральские помидоры» – рассказы о жизни в эпоху «до Интернета», о духе свободы и о том, «как там оно всё было на самом деле».

---

Зелёные холодные уральские помидоры Рассказы Макс Бодягин

You don't know my mind

You don't know my kind

Dark necessities are part of my design

And tell the world that I’m falling from the sky

Dark necessities are part of my design

Red Hot Chilly Peppers

Дизайнер обложки Савва Мысов

© Макс Бодягин, 2017

© Савва Мысов, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4485-2621-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Эти рассказы я написал давно. Местами они смешные, местами – не очень. Они не про наркотики, не про секс и не про алкоголь (хотя всё это там есть). Они про любовь, одиночество и растерянность тех, кому в ранней юности довелось пережить крушение Советского Союза и встретить странный восход пост-советской России. Про то, как рухнули все барьеры и на какое-то время стало возможным всё.

Тем, кто думает, что эти тексты документальны, я признаюсь: это не дневники и не мемуары, это рассказы. Это – художественный вымысел.

Тем, кто думает, что это сборник застольных побасёнок, я признаюсь: я выдумал гораздо меньше, чем выдумала за меня жизнь.

Больше всего мне хотелось передать дух того времени, что открывалось премьерой фильма «АССА» и закончилось с приходом XXI века. Дух рок-н-ролла, свободы и поиска.

Я писал живым языком уральских улиц. Он ненормативен. Но и сама жизнь здесь ненормативна. Наши улицы – не музей, не светский салон и не глянцевый журнал. Здесь убивают за копейку и жертвуют собой ради случайных людей. Иногда тут трудно отличить добро от зла. Но это – наши улицы, наша жизнь. Судить её только нам.

Не нужно искать в этой книге мораль. Это всего лишь игра. Сыграйте в неё вместе с теми, о ком я рассказал, или не читайте книгу вовсе.

Я очень благодарен тем, кто ждал эту книгу и тем, кто меня поддерживал. Я не могу перечислить всех, но, поверьте, я помню ваши имена и ваши никнеймы. Спасибо вам.

Предыстория: детство

Sometimes I feel

Like I don't have a partner

Sometimes I feel

Like my only friend

Is the city I live in

The city of angels

Lonely as I am

Together we cry

Red Hot Chilly Peppers

Алое-алое Мясо

Когда-то давно, когда взрослые были метра четыре ростом каждый, на ногтях появлялись беленькие пестринки, а на яйцах не было волос, у меня была большая-пребольшая семья. Семья так была богата дядьями и тётками, дедушками и бабушками и прочим людом, что я даже не буду делать попыток объяснить, кто кому там был деверь, а кто кому, прости господи, золовка. В те далёкие-предалёкие времена у меня случилось Мясо.

У одного из дедов был олдскульный автомобиль марки «виллис». Во время неспешного передвижения между хлопковых полей его так трясло и подбрасывало, что казалось, колёса крепятся к нему как у детского автомобильчика, без малейшего намёка на амортизаторы. Чтобы как-то компенсировать этот пиздец, дед прикрутил на радиаторную решётку этого динозавра увеселительную надпись Lietuva, красовавшуюся раньше на радиоприёмнике.

Дед был крут: у изголовья кровати он ставил здоровенное охотничье ружьё, а на поясе у него болтался огромный охотничий нож. Когда собака-джек как-то раз в ночи особенно истерично залаяала, а из темноты послышалась недобрая тюркская матерщина, дед отомкнул веки, почесал под майкой-алкоголичкой красную сиську негнущимися пальцами, выставил ружьё в сторону луны и громко хуйнул заряд картечи к облакам, зычно сказав: «А ну-ка нахуй». Собака-джек понимающе замолчала. Визгливые голоса сменились шлёпаньем ног по утоптанной глине. Дед поставил ружьё на место, снова почесал сиську, сказал «ишь, блять» и уснул как убитый. Его облик довершала сетчатая шляпа с лихо заломленными полями, которую он надевал, выходя из дому.

Стоит ли говорить, что когда он предложил мне съездить в Сырдарью на этой железной ёбаной трахоме по имени «Lietuva», я моментально согласился? После неисчислимых веков сумасшедшей тряски, пыли и солнца, после того, как я окончательно отбил мальчишескую жопку об лавку жестяной красавицы-литвы, между геометрических хлопковых линий показалась Сырдарья – игрушечный городок с прохладными арыками и огромными тенистыми ивами. Вот тут-то и случилось Мясо.

Эти четыре нехитрые буквы были начертаны на стене жилого с виду дома, над грубо сделанным квадратным окном с неряшливой штукатуркой вокруг. Вот прямо так, посереди всего – Мясо. Дед поправил на поясе нож и куда-то пошёл, поднимая сандалями пыль, похожую на туман.

А я смотрел на настоящее мясо. Его было дохуя. Всякого. Любого. Его было даже не дохуя – его было дохуища. Настоящего. Продавец удивлённо посмотрел на белого мальчика с выцветшими волосами и вопросительно поднял брови.

– А почему свинина? – спросил я, просто чтобы что-то спросить.

– Я грек, нам можно, – ответил продавец и взмахнул над мясом картонкой.

По сочному, алому, словно лакированному куску ползла большая жёлто-чёрная оса, выхватывая челюстями кусочки и суетливо перемалывая их, как робот. Она двигалась мелкими рывками, словно механическая, ласково постукивая по алому лаку гнутыми усиками. Грек снова взмахнул картонкой и оса лениво взлетела, присоединившись к десятку своих сестёр, с тяжёлым гудением вьющихся вокруг.

Вернулся дед. Я спросил, есть ли у нас талоны на мясо? Дед удивился и сказал, что никаких талонов не надо. Можно пойти и купить. Я сказал, давай купим тогда. Дед внимательно посмотрел на меня, сдвинул брови, погладил меня по волосам и ответил: это ничего, блять, отожрёшься ещё, блять. И потом почему-то чмокнул меня в макушку. И мы поехали обратно, подпрыгивая отбитыми жопами на твердой, как алмаз, жестяной литве. На обратной дороге я думал, что так не бывает: ни талонов, ничего такого, просто подходишь и покупаешь? Так не бывает.

Потом я перестал об этом думать. И начал думать о том, чтобы никогда-никогда-никогда отсюда не уезжать, особенно обратно в этот ебучий чёрный город, холодный и голодный, со свинцовым небом и свинцовыми же лицами. Но не уезжать не получилось. Однако, это уже совершенно другая история.

А потом мы вернулись, я побежал на сброс смотреть, как в стеклянной воде ходят сазаны. Здоровенные, больше меня. В общем, это был отличный день. Так что и в советские годы иногда бывало ничего так.

Богомол и змеиная голова

Когда я летом жил в мусульманской деревне, то каждое возвращение «домой» (и кто только из этих безумных взрослых придумал называть «домом» этот сраный Челябинск, думал я) давалось мне с большим трудом. За неделю до отлёта мне начинало казаться, что жизнь бесповоротно окончена. Я готов был целовать каждый виноградный лист в нашем саду. Я придумывал длинные письма в небесную канцелярию, полностью состоявшие из списков подвигов, которые я мог бы совершить, только бы никогда не видеть этого омерзительного города, с его нищетой, вечным голодом, ордами гопников, бесчеловечной погодой и ненавистной школой, более всего напоминавшей какой-нибудь Аушвиц. По дороге из аэропорта я глядел на чахлые татарские клёны под свинцовым небом, вспоминал ташкентские платаны, кутался в колючий свитер и думал: «И вот это вы называете „деревьями“? А это, по-вашему, лето, да?». Слова «пиздец» я тогда не употреблял. Зато ясно понимал состояние, которое этим словом обозначается. Катастрофа катастроф. Крушение мира.

В чёрные для меня сентябрьские дни, мои милые одноклассники любили делиться впечатлениями в стиле «как я провёл этим летом». Я предпочитал не участвовать в этом коллективном ностальгическом оргазме, даже не по причине крайней убогости их рассказов, а просто потому, что как только я начинал рассказывать о том, что я делал, мне всегда говорили в ответ одно и то же: «Пиздишь». Иногда, я, разумеется, срывался. Например, когда мой недалёкий друг Д.М. с восторгом рассказывал, что поймал чебачка граммов на четыреста, я сдуру рассмеялся и сказал, что у нас в деревне такими кошек кормят. Дёрнул же меня чёрт за язык.

«Ну и хули вы там ловите тогда?», – презрительно спросил Д. М. В те годы не было мультиков про South Park, а то бы я непременно звал бы этого засранца Картменом. «Сазанчика, ловим. Но лучше на змей-голову ходить», – ответил я. И совершил ошибку. Ибо мне тут же объяснили, что я врун, пердун и провокатор, что никаких змей-голов на свете не бывает, а сазаны с меня ростом существуют только в моём ебанутом воображении. Но это было ещё полбеды. Поворотным пунктом стало моё идиотское признание в том, что я люблю, когда у меня дома живут богомолы.

Я люблю смотреть на их мирное раскачивание на вьюнке у окна; люблю смотреть, как они меняют цвет с зелёного на коричневый, когда перебираются с листьев на облупившуюся оконную раму; люблю их полупрозрачность, люблю стрёкот, с которым они перелетают через гостиную, чтобы, шурша, раствориться в розах, заплетавших западную стену нашего дома; люблю смотреть, как интеллигентно они поедают какую-нибудь мерзкую муху, придерживая её за крылышки, словно недобитый буржуй, лакомящийся курятиной.