Эрик-Эмманюэль Шмитт - Человек, который видел сквозь лица

• Название: Человек, который видел сквозь лица
• Автор: Эрик-Эмманюэль Шмитт
• Жанр: Ужасы и Мистика

Небольшой бельгийский городок Шарлеруа потрясен кровавым терактом. Взрыв на паперти собора повлек за собой немало жертв. Подозревают, что за ним стоят религиозные фанатики. Огюстен, бездомный юноша, которому удалось получить стажировку в местной газете, оказывается вовлеченным в эти события. Пытаясь доказать свою пригодность к журналистике, он начинает собственное расследование. Незаметный, выросший в приюте паренек наделен уникальным даром – видеть крошечные существа, парящие над людьми. Кто это – ангелы, демоны, воспоминания, быть может, мертвецы, которые не смирились со своей участью?.. Неужто он сходит с ума или, быть может, он и есть тот мудрец, которому дано расшифровать чужое безумие? Эрик-Эмманюэль Шмитт в присущей ему оригинальной манере продолжает свое исследование духовных тайн человека…

Впервые на русском!

---

– Да.

– И как ты ее нашел?

– Мерзкой.

– Значит, она первая, она же и последняя? Ты больше не курил?

– Верно.

– Ну вот, я же говорила, что ты не глуп. – И, усевшись, она вздыхает: – К тому же не так упрям, как я! И не такой тупица, как Терлетти!

Она уныло заглатывает еще один леденец, потом в упор смотрит на меня:

– Нет, Огюстен, ты нам не соврал. Даже самый безмозглый дебил и тот не решился бы на такое наглое вранье! Ты ведь сказал нам правду, верно?

– Да.

– Но только ты сказал нам не ВСЮ правду.

Я колеблюсь. Она наговорила столько всякого-разного, вдавалась в такие подробности и нюансы, что заморочила вконец. Вцепилась в меня намертво, гипнотизируя, точно удав кролика.

– Так это правда или нет?

Я все еще колеблюсь.

Тронув меня за плечо, она шепчет:

– Так это правда?

– Правда.

Она удовлетворенно кивает:

– Хочешь, я тебе помогу?

– В чем?

– Говорить.

– Я не собираюсь говорить.

– Вот я тебе и помогу. Это можно выразить одной фразой.

Она пристально смотрит мне в глаза:

– Ты видишь мертвых, Огюстен?

И следователь Пуатрено склоняет голову к правому плечу, словно ей легче разобраться во мне под таким углом. Помолчав, она повторяет – сдержанным, доверительным, почти умиротворяющим тоном:

– Значит, ты видишь мертвых?

Она не насмехается надо мной, она именно задает вопрос, как это делала Карина во времена моего детства. И этот же вопрос она, видимо, задает самой себе, потому что размышляет в ожидании моего ответа.

Я разглядываю ее овальное, гладкое лицо со стертыми чертами; глаза кажутся круглыми пуговицами, нашитыми на голову тряпичной куклы; она не вызывает у меня никакого враждебного чувства. Мягкого света ночника в изголовье моей кровати хватает только на наши лица, а метром дальше его поглощает темнота. Время уже за полночь, и этот густой мрак вкупе с мертвой тишиной создает у меня впечатление, что только мы двое и бодрствуем в мирно спящей больнице.

– Ты видишь мертвых, Огюстен?

Вопрос трепещет, повисает в воздухе между нами. Сказать ей правду?

5

– Некоторые мертвецы менее мертвы, чем остальные. Они обитают среди живых.

– И ты таких видишь?

Испустив тяжкий вздох, означающий: «Спокойно, не торопите меня!», я начинаю терзать заусеницы около ногтей, лишь бы избежать взгляда следователя Пуатрено, уклониться от его гипнотической силы.

– Я долго размышлял, мадам Пуатрено, и пришел к выводу, что большинство покойников исчезает безвозвратно. Иначе у нас тут началась бы такая давка – пальцем не шевельнешь, чтобы не задеть какого-нибудь призрака. Вы только вдумайтесь: в настоящий момент нас на Земле восемь миллиардов, но если прибавить к ним прежних, тех, что существовали во все предыдущие два миллиона восемьсот тысяч лет, то численность населения нашей маленькой планетки взлетит до сотни миллиардов душ! – Я отдираю засохшую полоску кожи у ногтя большого пальца правой руки и добавляю: – Правда, мне неизвестно, куда подевались те, давние мертвецы.

– Очень просто – стали прахом! Такова участь всех покойников.

– Мм…

– Их тела обратились в перегной, а затем попали в цветы, в деревья, в животных. Я уверена, что даже в нас есть крошечные частички умерших!

Я пристально гляжу на нее: осознает ли она, до какой степени права? Однако решаюсь ей возразить:

– А я думаю, что они витают вокруг нас.

– Вокруг?!

И следователь Путарено скрещивает руки на груди.

– Огюстен, ты меня за дурочку, что ли, держишь? Рассуждаешь о мертвецах, которых ни ты, ни я не видим. Какое нам до них дело?

– Но незримое существует, разве нет?

– Конечно! Вот именно поэтому я тебя и мучаю вопросом: ты видишь мертвецов, которых я не вижу?

– Да, но только тех, которые наименее мертвы.

Она отряхивает брюки, скрещивает ноги, потом меняет позу, откашливается, смотрит на окно и на дверь, словно ищет выход. И наконец восклицает:

– Придется мне поостеречься!

– Кого – меня?

– Себя самой! Я что-то стала чересчур доверчивой.

И, убедившись, что нас не подслушивают, наклоняется ко мне:

– Давай рассказывай…

– Вначале я не понимал, что происходит. Люди не обращали никакого внимания на некоторые существа, которые я видел; иногда те имели нормальные габариты, но чаще всего – уменьшенные. Что в них было особенного? Они удивляли тем, что появлялись и исчезали в любой момент, свободно проходя сквозь стены, пол и потолок. Они никогда не входили через дверь и не выходили через окно. Возникали и улетучивались свободно, не обращая внимания ни на какие препятствия. И каждый раз появлялись, чтобы сопровождать кого-то одного, не заботясь о других людях, в том числе и обо мне. Если я обращался к ним, они и ухом не вели, самое большее, бросали на меня взгляд, словно говоривший: «Ты-то тут при чем?» Сейчас, задним числом, я даже начинаю сомневаться, что этот взгляд был адресован именно мне. Может, это просто мои фантазии.

Мне не терпится развить эту тему, но жадный взгляд следователя Пуатрено заставляет меня продолжать. И я, переведя дух, рассказываю дальше:

– Главное отличие этих существ от людей состоит в том, что они гораздо более экспрессивны. На лице призрака всегда отражается одно-единственное чувство, но оно настолько сильно, что ни одному, даже гениальному, актеру никогда не достичь такого накала выразительности. Эти лица способны передать любую эмоцию – уныние, ехидство, недоверие, боль, даже равнодушие; например, в нашей школе одну девочку, рыжую Изабель, всегда сопровождала мать уменьшенного размера; я никак не мог понять, зачем она так липнет к дочери: судя по ее виду, она смертельно скучала.

– Она разговаривала с девочкой?

– Нет, просто смотрела на нее с надутым видом, и больше ничего. Полнейшее безразличие!

– А ты делился своими соображениями с близкими?

– Да. Я пробовал рассказывать об этих… летучих созданиях, но скоро понял, что напрасно досаждаю людям: они недоумевали, хмурились, если я настаивал, а потом и вовсе приказывали мне замолчать. Я тогда уважал взрослых, и мне казалось, что они попросту притворяются, будто не видят их. Да и ребята, мои сверстники, вели себя точно так же. Из этого я сделал вывод, что о некоторых существах не принято говорить вслух. Просто нельзя, и все. Ведь существуют же в Индии неприкасаемые, отвергнутые всеми другими кастами; один их вид оскверняет окружающих, а тень заражает тех, кто на нее наступил. И вот когда я увидел репортаж об этих париях, то окрестил своих летучих призраков Неназываемыми.

– А когда же ты понял?..

– Что они скорее Невидимые, чем Неназываемые?

– Нет, когда ты понял, что они мертвы?

– Однажды меня озарило на похоронах. Это были первые – и, кстати, последние – похороны, на которых я присутствовал. Мне было тогда шесть лет, и соцработники отдали меня в приемную семью Гульмье, жившую на ферме в Меттэ. Рауль, старший брат мадам Гульмье, которого я часто видел в их доме по воскресеньям, скончался от сердечного приступа. В день печальной церемонии мадам Гульмье не с кем было оставить своих шестерых приемных детей, и она взяла нас с собой на похороны Рауля. Честно говоря, я не особенно горевал. Меня разморило от запаха мастики, которой натирали сиденья и молитвенные скамеечки, я дремал во время мессы, зевал, пока присутствующие выражали соболезнования семье покойного, и спотыкался от усталости, следуя за гробом, который несли через деревню на кладбище. Меня заинтересовал только сам момент погребения, когда я смотрел, как гроб спускают на веревках в могилу. Это зрелище не столько расстроило, сколько увлекло меня; я зачарованно следил за чинным ритуалом, разглядывал стоящих рядком родственников покойного, могильщиков, молча и споро делавших свое дело, кюре, готового произнести отходную, и толпу прихожан, единодушно склонивших головы во время молитвы, вслед за чем повторилась церемония выражения соболезнований. Но тут настал мой черед размахивать кадильницей, и теперь меня заботило только одно – как с ней управиться; я уже начисто забыл о покойнике. Мадам Гульмье, убитая горем, долго еще стояла у могилы и никак не хотела уходить, а мы, все шестеро, понурившись, терпеливо ждали рядом. На аллее остались только близкие родственники. Могильщик засыпал яму и сделал сверху аккуратный холмик, на который служащие похоронного бюро возложили венки и букеты, и вдруг я увидел, как покойник выскользнул из-под земли, взлетел в воздух, развернулся и, не колеблясь, сел на плечо жены и на плечо дочери. Да-да, это был он, Рауль, только размером с птицу. Я сразу его узнал. И завопил. Ко мне обернулись.

«Какая муха тебя укусила?» – воскликнула мадам Гульмье.

«Да так…» – пробормотал я, боясь сказать правду.

«Ничего странного, мальчик взволнован», – прошептала одна из кузин.

А я не мог оторвать взгляд от Рауля. Он сидел на двух плечах. Я подчеркиваю: сразу на двух плечах – у дочери и у молодой жены. Раздвоившись!