Александр Кормашов - На двух крылах свободы и смиренья

• Название: На двух крылах свободы и смиренья
• Автор: Александр Кормашов
• Издательство: ЛитагентРидеро78ecf724-fc53-11e3-871d-0025905a0812
• Жанр: Поэзия

В книгу вошли стихотворения разных лет, собранные по тематическим циклам, а также две поэмы, ранее публиковавшиеся только в журналах. Детская сказка «Про Льва и другие знаки Зодиака» издаётся впервые.

---

Интонации. Гоа

Когда я не мог стихами, я говорил с тобой прозой,
помнил, как по-словацки «смирение и свобода»,
не обнимался с пальмой,
словно с берёзой,
и не мешал утром воду с двуокисью водорода.

И ни одну словачку я не держал за дуру.
Чушь, что
«в багровый закат кровавые реки вольются». Я
лишь сказал, что великой – русскую литературу
сделала Великая Октябрьская революция.

Или наоборот, но и это скажет о многом.
В Индии очень много собак,
и каждую зовут Альмой.
Ночью здесь хорошо быть собакой,
а ещё лучше йогом,
чтоб, как с чужой женой, обниматься с пальмой.

Всё это, знаю, прорехи жалкого идейного скарба,
или, не знаю, происки чёрного гоанского рома.
Кстати,
в Словакии на Рождество едят не краба, а карпа.
Да, вероятно, нам лучше было остаться дома.

Сонет

Твой карий глаз каурой жеребицы,
Под гривой пот и пена под седлом…
Но вновь седлать – лишь тем верней убиться,
А запрягать – всё разметать кругом.

Слипалась ночь в один горячий сгусток,
Тянулась жизнь, мгновеньями дробя,
Но даже на короткий недоуздок
Никто не смог взять, гордую, тебя.

Когда сейчас неоновой тропой
Ты в ближний бар идешь на водопой,
Где дым слоится, как туман прибрежный,

Из слов твоих там мало что поймут,
Как ты любила вожжи и хомут
И чем был сладок этот скрип тележный.

Островок безопасности

Как-то столкнувшись лицом к лицу
на островке безопасности,
мы встали бок о бок, изобразив
разъятого в плоскости двуликого Януса.

Листья каштана перебегали асфальт
мигрирующими зелеными крабами
и под колесами гибли. Только один
спасся, мне на ботинок вскарабкавшись.

Шла ты туда, откуда шел я. И я
шел в твое прошлое, как и ты в мое прошлое.
В них мы уже врезались бы, лишь
сделай вперед по шагу. И, может быть,

вечность, что так прошла, вся и была любовь,
там, на островке безопасности,
пока лист каштана не залепил светофор,
пока мы изображали двуликого Януса.

«Измеряющая жизнь стихотворениями…»

Измеряющая жизнь стихотворениями,
ты прости меня,«года» и «годы» путающего
как безграмотного
в категориях и формах времени
настоящего, прошедшего и будущего.

Если жизнь – сближенье сущего и должного,
я не жил ещё, упрямый и набычившийся:
где в любви нет прошлого продолженного,
остаётся только бывшее несбывшееся.

Ты глаголом жгла, актриса драматическая,
я мосты жёг из-за слова опрометчивого…
Жаль, всё так сложилось грамматически
только в форме настоящего прошедшего.

«Твои глаза глядят без поволоки…»

Твои глаза глядят без поволоки,
без приближенья линз,
всё тот же взгляд, спокойный и пологий,
как жизнь – всё вдаль и вниз.

Всё тот же путь приготовленья таинств
в купели иль в котле,
и шорох век, и губ лукавый танец —
последний на Земле.

Что дальше там – бессмысленная вечность,
усталость октября,
и никого, кто б мог, вочеловечась,
мне заменить тебя.

Безвидный мир, без отблеска и эха,
томленье спёртых душ…
Скажи теперь, что жизнь всего лишь веха —
да ладно уж.

Ты жизнь сама, слиянье тьмы и света,
тревожность бытия.
Ты всё живое, чем жива планета,
вот всё, что знаю я.

Пусть ждёт дыра, та чёрная, сквозная,
прореха из прорех…
Куда мы шли – я это не знаю,
но только вдаль и вверх.

«Общежитие затихало, смолк разговор за стеной…»

Общежитие затихало, смолк разговор за стеной,
лунный свет брёл стульям и сброшенному белью.
Полуприкрытые единственной простыней,
мы разбирали, что значит слово «люблю».

Ты говорила, это слово поёт, как щегол,
или так в солнечных бликах река бурлит…
Я говорил, это прежде всего глагол,
первое лицо, настоящее время,
несовершенный вид.

Ты говорила, это души само естество,
это лилии белой едва народившийся узелок…
Я говорил, это так, но прежде всего —
изъявительное наклонение и активный залог.

Солнце вышло из-за соседних крыш,
ты двинулась к двери по солнечному лучу…
Годы прошли, ты говоришь, говоришь,
ты говоришь – я молчу, молчу и молчу.

«Нынче её поцелуй прерывист…»

Нынче её поцелуй прерывист
так же, как и затяжка её сигаретой,
и ты свой гонор умерь, строптивец,
и зря разговором её не преследуй.

Зря не ломись к этой комнатке опустелой
за стенкою лба в капельках пота звёздных,
а лишь поцелуями считывай тело,
с тонкой кожи её собирая воздух.

Нынче ей в тягость каждое твоё слово.
Дай волю тайне,
тайной, как тайна подводного лова.
Не думай, куда это всё утянет.

Утром, когда ты уйдёшь, она не проснётся,
и для наползающего разрыва
ты не найдешь резона, даже резонца,
и все сомнения прочь отведёшь брезгливо.

Может быть, это рок пригрозил хитро вам,
или где-то в ночи плавбаза нахватал пробоин,
или в лондонском аэропорте Хитроу
рисково садился и чуть не разбился «Боинг».

«Пускай мне не будет иного пути…»

Пускай мне не будет иного пути,
а только работа с восьми до пяти,
а после работы не письменный стол —
верстак, огород да коровы растёл.
Сапог мой испанский, ты ногу пусти,
а я отрубился, я сплю до шести.

И сон мой не будет исчерпан до дна,
чтоб в сон мой никак не проникла она.
Не та у ней сила, не та у ней мочь,
и сны о ней горько проходят обочь.
Пусть бродят по улице, я им не мщу,
но в дом не пущу, когда кошку впущу.

Когда же я кошку впущу-таки в дом,
то что-то, наверно, припомню с трудом.
А после, в обед, бросив бензопилу,
допомню, как брошу картошку в золу.
Но злой и негибкий, как старая жердь,
я буду жалеть только осени желть.

А если когда и открою тетрадь,
одно, как безумный, начну повторять:
О, милая, лживая, чёртова ты!
Тебя ни с какой не увижу черты,
тебя ни в каком не увижу окне,
ни в дуле, ни в проруби, ни в стакане…
Из всех чудес – одно лишь чудо есть

«Из всех чудес – одно лишь чудо есть…»

Из всех чудес – одно лишь чудо есть:
мир так велик, а я родился здесь;
и в добрый век здесь беззаботно рос
среди берёз и тракторных колёс.

Здесь был мой дом – от окон до небес,
здесь травы обступали, словно лес,
и бабочки летали будь здоров,
как книжки из затерянных миров.

Тут предо мной такой открылся мир,
он так слепил, зачитанный до дыр,
что свет его, как солнце сквозь листву,
я сквозь страницы видел наяву.

С тех пор всю жизнь я верю в этот свет,
в его тепло с неназванных планет,
в тот мотыльковый космос, что возник,
из света, солнца, воздуха и книг.

«Когда рождается дитё…»

Когда рождается дитё
за тканью звездных ширм,
то как хрустальное дутьё
рождается наш мир.

Какой красивй это труд —
рожденье звонких детств.
Я стеклодува стукну в грудь:
– Ну, парень, молодец!

«Мы цветов на букеты не рвали…»

Мы цветов на букеты не рвали,
мы босыми носились в лугах,
лишь головки цветов застревали
между пальцев на наших ногах.

Ну, а нам бы что поинтересней,
чем вот так разглядеть впопыхах
тех цветов неподдельные перстни
на исхлёстанных наших ногах.

Молния

По полю люпина
ступала корова – ну прям королевна!
А тучи уже тяжело, как лепнина,
висели над полем рельефно.

Не будь той коровы
(поди, уж её обыскались, вражину)
и я бы не встал за здорово
живёшь под сосну без вершины,

где, как в кинозале,
когда в темноте оборвёт кинопленку,
трах молния – зарево зарев! —
в меня и сосну, и бурёнку.

Те жёлтые токи
спаяли всех нас, всех троих воедино.
Я рвался из огненной тоги,
в чужие миры уводимый.

И вкруг меня плыли
мои возраста, будто скок из матрешки,
и в первом, мохнатом от пыли,
я был босиком и в матроске.

И будто я клянчил
у мамы, но только безмолвней, безмолвней,
рисунок сосны – одуванчик
от понавтыкавшихся молний…
Очнулся. Трухлявость
в руках и ногах. Встал, свинцовоголовый.
Сосна от дождя отряхалась,
люпин поедала корова.

В том поле просторном
качаясь (корова качалась поодаль),
познал я родство не родство, но
какую-то сцепку с природой.

Что нет меня чисто,
как чисто людей не бывает в природе,
и смерть убивает – бесчинство —
не насмерть, а только навроде.

Наверно, крамольней
не думал. Вернулся я, как из разведки,
к своим, где не ведают молний,
лишь пальцами лезут в розетки.

Корова Икона