Любовь Шапорина - Дневник. Том 2

• Название: Дневник. Том 2
• Автор: Любовь Шапорина
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-4448-0825-2

Любовь Васильевна Шапорина (1879–1967) – создательница первого в советской России театра марионеток, художница, переводчица. Впервые публикуемый ее дневник – явление уникальное среди отечественных дневников XX века. Он велся с 1920-х по 1960-е годы и не имеет себе равных как по продолжительности и тематическому охвату (политика, экономика, религия, быт города и деревни, блокада Ленинграда, политические репрессии, деятельность НКВД, литературная жизнь, музыка, живопись, театр и т. д.), так и по остроте критического отношения к советской власти. В книге нашло отражение близкое знакомство Шапориной с А. А. Ахматовой, А. П. Остроумовой-Лебедевой, Н. С. Тихоновым, А. Н. Толстым, Д. Д. Шостаковичем, М. В. Юдиной и многими другими известными современниками.

---

Старшая медсестра сказала, что все внутренние органы были разъедены туберкулезом и что без операции она бы погибла.

А я что-то сдаю. Уж очень тяжело быть только нянькой, целый день топтаться на месте и ждать денег. Нет, лучше не говорить об этом.

Спириты говорят (со слов духов), что события принимают все более бурный характер, в 47-м году будет переворот, будет ужасно, но это ужасное будет очень коротко.

10 декабря. Была в Учетном бюро. Вспоминала блокадные нравы. Сейчас все чинно, благовоспитанно. Сидела и ждала Наталью Ивановну Бутову. За перегородкой кабинет директорши. Она все время громко говорит по телефону, что-то разъясняет, кому-то надо провести трехтысячный лимит!![81] Проходит к ней молодой человек в защитной куртке. Через некоторое время грозно и громко раздается: «Что же, мне не жрамши сидеть!» – «Если бы вы были инвалид Отечественной войны…» – «Да я и есть инвалид Отечественной войны, вот видите…» – «Да, но я не знаю, к какой группе вы отнесены». – «Да я ранен в голову, в ногу, у меня припадки бывают, а теперь не жрамши…»

Трехтысячный лимитчик, вероятно, на фронте не был.

А я 10 дней живу с иждивенческой карточкой. Писателям утвержден лимит на карточки, кажется, 300 человек. Нас, не попавших в этот лимит, несколько человек; и вот уже 10 дней длится волокита с утверждением этого дополнительного списка. Я ушла из кукольного театра и перешла в горком писателей, на учете которого состою уже 2 года.

Имею 250 гр. хлеба. Девочкам, к счастью, дают по 400 гр.

Вчера я была на просмотре «Правда хорошо, а счастье лучше» в Драматическом театре с декорациями Якуниной[82]. Узнала, что Наталья Ивановна Животова рожденная Лосева и что отец ее, крупный инженер, был расстрелян. Рассказала мне это Т.М. Правосудович, у которой в те же времена был арестован отец, друг фон Мекка, и умер в ссылке. Как с этим жить? Я и представить не могу. Сердце должно сгореть дотла. Какое великое счастье, что мои братья за границей.

18 декабря. На днях в школе девочкам было объявлено, что кто не внесет 100 рублей за учение (1-е полугодие), не будет допущен в класс[83]. В прошлом году они были освобождены от платы. Я пошла к директорше. Узнала следующее: в этом году страшные строгости. От финотдела ей дали требование уплатить 14 000, а так как она внесла только 8000, ей наложили арест на счет, и она сидит без денег и без дров. За каждого освобожденного от платы надо представить справку. Освобождаются лишь дети убитых офицеров. Только офицеров. Дети убитых солдат и сержантов не освобождаются от платы. Я ахнула. Мне потом объяснили, что это делается для того, чтобы пролетарские дети дальше 7-го класса не шли и не заполняли вузы.

Ездила 14-го в Детское, на кладбище. Старый клен над могилами, раненный осколком, свалился в бурю, но, к счастью, не коснулся Аленушкиного креста.

По дороге все те же мучительные колхозные разговоры. За 10, больше, за 12 лет никто ничему не выучился. Жительница Ярославской области рассказывала, как их замучили льном, как и озимые и яровые хлеба осыпаются, пока они сдают лен, все то же, что было и в 1934 году, когда мы с Васей жили в Суноге. Женщина ехала в Новолисино[84].

Другая заметила: «Ну, в Новолисино только по несчастному случаю ездят». Оказывается, и там концлагерь. Женщина ехала туда именно «по несчастному случаю», разыскивать своего брата.

Это постоянная, незаживающая, мучительная рана.

Мы живем, простите, не в тюрьме, как я иногда говорила, мы живем на бойне. В стране морлоков. Сколько исчезнувших людей! Тонут, и вода вновь затягивается зеленой ряской.

27 декабря. Была в Малом зале консерватории на концерте молодых композиторов. Чудесное впечатление осталось. Квартет Свиридова[85], превосходные баллады и романсы Кочурова[86] (прекрасно пел Шапошников), глубокие и тонкие 5 прелюдий совсем молодого Маклакова, которые чудесно играла Юдина. Я недавно была на концерте Оборина[87], как-то раньше слушала Софроницкого: я всем предпочитаю М.В. У нее каждая нота думает.

1947

2 января. Господи, дай мне увидеть рассвет, дай мне увидеть братьев, дай силы и здоровье дотянуть до зари. Помоги мне, Господи, верую, верую, что поможешь. Спаси Васю, детей, Сонечку. Боже мой, помоги.

4 января. Чего-то мне стало себя очень жалко. Я собственноручно навивала свой воз до таких огромных размеров, что теперь, как старая кляча, ноги протягиваю – не свезти.

Что же все-таки мне надо успеть сделать до того момента, как будет сказано: пора?

Хотелось бы написать воспоминания. Детство, Ларино. Юность – институт. И дальше. Привести в порядок письма, архив. Ведь если я этого не сделаю, все будет сожжено Наташей. Ведь такого культа к чужим вещам, как у меня, к запискам, письмам, нет ни у кого. Не знаю, какова будет Сонечка, но я не успею ее воспитать.

А долги? Те 3000 франков Mme Marius Michel, которые выросли теперь до бесконечности?

7 января. Рождество. К церкви не подступиться, толпа.

Советский быт: девочки, встав в шесть утра, отправились с подругой в очередь за крупой, на угол Садовой и Гороховой. По слухам, в этом коммерческом магазине всегда бывает крупа и дают ее по полкило. Очередь стояла до церкви на Сенной[88], а перед магазином колыхалась огромная и тесная толпа из здоровенных мужиков и баб. Заняв очередь, они втерлись в толпу и с ней вместе попали в магазин. Но тут уже стоял смертный бой. Несколько милиционеров охраняло кассы. Они хватали граждан за шиворот или поперек живота и отбрасывали грубейшим образом в сторону. Добиться кассы было невозможно. Несолоно хлебавши они вернулись домой, завалились спать и проспали до трех. Когда они вышли, то убедились, что их очередь не сдвинулась с места. Осенью они два раза попытались становиться на ярмарке в очередь за отрубями в два часа ночи, – но безрезультатно.

Они получают обед в школе за 100 рублей и 400 гр. хлеба. Голодны ужасно. Как тут быть? Денег очень мало. Картошка стоит 10 рублей кило.

А девочкам не хватает инициативы найти возможность подработать. Я, конечно, их избаловала, они и привыкли жить на всем готовом, не считаясь, чего это мне стоило. Мать очень о них заботится, но, конечно, умнее меня. Она и платье себе сшила за эту зиму, и шубу. А я теперь стараюсь днем не выходить в своем ободранном кроте и стоптанных валенках. Вася меня всегда упрекал в том, что я мало о нем заботилась, о своих же детях и Вася и Наташа не проявляют ни малейшей заботы. За декабрь (25 декабря) я получила 700 рублей всего, – это только на молоко. (А перед этим 23 ноября 700 рублей.) А я истратила около 4000. Я сегодня послала Васе телеграмму: «Возьмите детей нечем кормить». Авось это их припугнет, – я ни в каком случае не хочу им отдавать детей на погибель. Эти дети – луч «на мой закат печальный»[89].

Как мучительно всегда быть голодной. Который уже год! С конца 40-го года. Надоело.

9 января. Была Елена Ивановна после перерыва в три месяца, с моих имeнин. Объясняет это перегруженностью занятиями; это правда. Много часов в университете и еще несколько групп в разных исследовательских институтах, кроме того, сдача кандидатского минимума. Но мне иногда кажется, что, быть может, ей все-таки поручено за мной приглядывать, ей этого не хочется делать, и она не ходит вовсе. Рассказала она мне очень характерные для нашего времени факты.

Университет в Монпелье, старейший в Европе[90], избрал Шишмарева почетным членом, произошло это в мае 46-го года. Ему об этом сообщили лишь в ноябре, после того, как он был избран в академики. В газетах было сообщено, что эту грамоту передал Шишмареву представитель ВОКСа. На самом же деле это произошло в Москве, на концерте, посвященном памяти Сен-Санса, на котором присутствовал французский посол со свитой и представители нашего Министерства иностранных дел. В одном из фойе Катру передал Шишмареву [грамоту] при всем дипломатическом корпусе и сказал, что в Монпелье надеялись видеть его в своих стенах. Не обращая внимания на переводчика, предлагавшего свои услуги, Шишмарев произнес ответную речь по-французски.

Наши правители боятся малейшей популярности в любой сфере, и этот случай хорошо иллюстрирует их подлость. Во время болезни Шишмарева румынский посол привез ему в больницу какие-то литературные материалы и очень звал приехать отдохнуть в Румынию. Конечно, не разрешили, так же как и Юрию ехать в Норвегию, куда его приглашали с женой.

Как все это позорно и ужасно постыдно.

Я помню Шишмарева совсем молодым. Он преподавал у нас в Екатерининском институте на педагогических курсах. До этого был Ф.А. Браун, который и рекомендовал Владимира Федоровича.

«La science lui tinte aux oreilles»[91], – сказала нам Maman, Mme Бюнтинг. Он был еще совсем юный, это было в 1898 и <18>99 году. У него были каштановые волосы и синие, фиалковые глаза.

Под впечатлением этого разговора я написала Шишмареву поздравление с избранием его в академики и с «мировым успехом». Пишу: «Вы меня не можете помнить, но я и мои товарки, слушательницы педагогических курсов Екатерининского института, мы сохранили на всю жизнь светлое воспоминание о Ваших лекциях». Письмо передала Елена Ивановна; к моему удивлению, Шишмарев сказал, что прекрасно меня помнит как Любочку Яковлеву, что наш курс был очень сильный, много способнее последующих, помнит, как был у меня на приеме вместе с Ф.И. Масловым. (Его жена, Усова, была, мне кажется, в родстве с Масловыми, и мы в детстве даже играли с ней у них.) Мне было очень приятно это узнать, тронула его память обо мне.