Любовь Шапорина - Дневник. Том 1

• Название: Дневник. Том 1
• Автор: Любовь Шапорина
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-4448-0824-5

Любовь Васильевна Шапорина (1879–1967) – создательница первого в советской России театра марионеток, художница, переводчица. Впервые публикуемый ее дневник – явление уникальное среди отечественных дневников XX века. Он велся с 1920-х по 1960-е годы и не имеет себе равных как по продолжительности и тематическому охвату (политика, экономика, религия, быт города и деревни, блокада Ленинграда, политические репрессии, деятельность НКВД, литературная жизнь, музыка, живопись, театр и т. д.), так и по остроте критического отношения к советской власти. В книге нашло отражение близкое знакомство Шапориной с А. А. Ахматовой, А. П. Остроумовой-Лебедевой, Н. С. Тихоновым, А. Н. Толстым, Д. Д. Шостаковичем, М. В. Юдиной и многими другими известными современниками.

---

А что я сделала?

Странно: обыкновенно мужчины, которые уже с колыбели приготавливаются к трудовой жизни, стараются как можно меньше делать и как можно дольше прожить в безделии. А мы, которых не готовят ни к чему другому как к выходу замуж, да и то плохо, мы мучимся своим бездельем.

Итак: надо же мне выбрать карьеру. Передо мною два пути: рисование и медицина.

На чем мне остановиться? Я рисование люблю всей душой, могу заниматься им бесконечно, но может ли из этого выйти что-нибудь? Или ничего больше, как быть барышней, рисующей тарелочки и ширмы. Мне кажется, у меня довольно удачно выходят портреты, я легко схватываю сходство. Но есть ли у меня настоящая способность к этому делу? Медицина как деятельность мне очень нравится, быть доктором – это единственная деятельность, дающая свободу совести. Что мне сделать? Эту зиму займусь рисованием, выйдет что-нибудь или нет? Боже мой! Помоги мне, помоги, укажи путь.

1902

1 февраля. Над моей жизнью я должна поставить крест. Моей личной жизнью. Сколько было у меня жажды жизни – все уничтожено родной матерью. Удивительно! Так систематично отравлять всякое молодое радостное стремление. Теперь, когда…

6 мая. Мы вновь в деревне со вчерашнего дня, и не могу сказать, чтобы очень ликовала. Удивительно мне тяжело на сердце, так тяжело, и никак не могу себе объяснить, почему это происходит; т. е. я прекрасно знаю, почему мне грустно, я только обманываю себя. Во-1-х, мне невыносимо вспомнить, как я провела эту зиму. Мне кажется, что я не уезжала вовсе, только моя поездка в Петербург стоит светлым пятном, но как-то вне времени и пространства, могла быть в этом году, или в другое время, или даже во сне, я не отдаю себе внутреннего отчета.

Эту зиму я провела между тремя женщинами: Лелей, Натой и Олей Скалон. Из них только последняя счастлива. Я их очень люблю, но быть только увеселительницей тяжело. Общества веселого, жизнерадостного я не видала, про домашнюю жизнь и говорить нечего, это прямо ад. Я Маму люблю, ценю в высшей степени ее ум, энергию, образование, вкус, но жить с ней больше не могу.

Почему она ко мне так относится? Она меня особенно не любит, хотя, по правде сказать, мне кажется, что, кроме Саши, она никого из нас особенной, «материнской» любовью не любит. А я тут еще стою живым укором того, что мною совсем не занимаются. Но чего я выносить не могу – это попреков о деньгах. Я, кажется, могу на стену лезть от одного упрека, а ведь это постоянная песнь о том, что я их разоряю. Каково? Они для меня жизни своей не меняли, а чем я виновата, что мама дешевле 90, 80 рублей платья не заказывает? Вообще, я такой жизни больше выносить не могу, не в силах. Ах, Борис, Борис, зачем ты умер?

7 мая. Весенняя ночь. Что за ужас – весенняя ночь. Луна закрыта тучами, темно, беловато-темно, а ветер стонет, воет, ревет и опять застонет; деревья раскачиваются, как привидение – черное, страшное на сером фоне. Это огромные ветви старой елки так и рвутся куда-то. Природа хочет воли, жаждет жизни, она мятется, стонет, бушует. Такая ночь, я думаю, описана в «Воскресении». Нет, это не весенняя ночь, соловьиная, это буйная, страшная, жаждущая жизни и свободы.

Я не должна никогда связываться в жизни. Меня слишком глубоко оскорбляют малейшие оттенки грубости, не могу я жить среди людей, тяжело мне и грустно.

5 июля. Надо запомнить, что я пишу в настроении совсем спокойном: с мамой у меня отношения прекрасные, с тех пор как я объяснила, почему мне так тяжело дома. Что я ни к чему и никому здесь не нужна и при мамином энергичном характере не могу принять малейшее участие в чем бы то ни было. Мне тяжело всегда молчать и при малейшем звуке при посторонних слышать от нее (иногда и от Лели): «Люба, замолчи, ты ничего не понимаешь», а мне двадцать третий год. Мама все это поняла, и я думаю, что осенью меня отпустят. Есть ли у меня данные для рисования? Кто бы мог мне ответить? Если нет, то весною экзамен на курсы.

Это все прекрасно, но как же это тяжело сказать себе: ну, матушка, крышка, теперь впереди ничего светлого, никакого веселья, прощайся с молодостью. О, счастливые мужчины, и молодость-то для них бесконечна, а для нас? Да, впереди, быть может, у меня много радостных минут чувства выполнения долга, я к этому и стремлюсь, но все же тяжело сказать: прощай, молодость, которую и помянуть-то нечем; я начинаю верить, что счастье, хоть минуту счастья, дает только любовь, она одна может заставить забывать жизнь, а счастье только тогда, когда забываешь жизнь. А любовь для меня закрытая книга, которую судьба строго бережет от меня. Неужели же можно верить предчувствиям, я всегда была странно уверена в невозможности быть любимой и любить. Но довольно, что об этом-то толковать, теперь впереди борьба за существование, а ну как еще при всем этом судьба наградила меня папиным характером! О Господи, тогда я поступлю в Леснинский монастырь[116]. Ведь папа чудный, идеальный идеалист, но не человек дела, а мне нужно работать, много работать, пока я только allein, а уж если быть в жизни allein, то надо быть и frei. Allein и frei[117]. Да! Прощай же, моя молодость, прощай, хоть и не помяну я тебя ничем. Самые светлые воспоминания мои связаны с институтом, последние 3 года – самые лучшие в моей жизни.

Очень я благодарна Милочке за прошлое лето, несмотря ни на что, я с большим удовольствием вспоминаю Огарково и Клементьево[118], затем Станище. Вот и все, а в этом году вот уж одиночество-то.

Послало же небо нам Пингвина в наказание за грехи. Ну да все равно, не все ли равно! Всё всё равно; только надо бросить мне этот тон маринада, vinaigre aigri[119], который я приняла, надо, чтоб никто не заметил, как мне горько и тяжело на душе. А что-то моя Наточка поделывает? Ведь не стоит ее В.В. ее? Вот в чем вся соль моего несчастья. Почему не стоит – любят друг друга, значит, все хорошо, а если теперь любят хорошо, и всегда будут счастливы, как мама с папой.

18 июля, четверг. Больше не могу, еду к Леле, надо чуть освежиться. Этот почти месяц полного одиночества начинает чересчур уж тяготить меня. Днем, пока я занята рисованием, пока гуляю, все идет хорошо, я довольна и не хотела бы никого видеть, чтобы уж не прерывать занятий, которые мне не надоедают; но наступают сумерки, я играю на мандолине, и все еще ничего, я не думаю; но зажигают лампы, я остаюсь сама с собой, и делается до безобразия скучно.

Отчего, не знаю; нет, такой жизни, откровенно говоря, я выдерживать больше не в состоянии.

Я прямо не представляю, как Леля могла выносить, не рисуя; положим, на третий год она и вышла замуж, чтобы не проводить четвертого года в деревне. Это, положим, нерезонно, я должна найти другой [выход] и, кажется, нашла. Я еду в этом году в Петербург; решила давать уроки, хоть час или два в день. Это времени у меня много не отнимет, а вместе с тем даст рублей 25 в месяц. Что мне и надо. И заживу занятой жизнью.

По-видимому, я делаю успехи в рисовании. По крайней мере, портреты выходят у меня очень быстро, похоже и живо, но ведь у нас ни я, ни кто другой ничего не понимают в этом.

Уехать. В общем, это очень тяжело, расстаться с мамой, с папой, няней, Сашей, да, это очень тяжело; говорю совершенно искренно, что это меня смущает. Но что же делать? Надо же мне стать на ноги, ведь оставаться барышней, ничего не делающей, я больше не могу. Воспоминание об этих трех зимах в Вильне прямо кошмар.

Соглашаюсь с Толстым: ухаживание для женщин необходимая подмазка, без которой машина вертится плохо. Хотя я думаю, это не только для женщин, но и для мужчин. Тяжело, когда знаешь, что никто тобой не интересуется, ни для кого не составляешь чего-нибудь. Не любит человек жить в полном одиночестве, умственном также; по крайней мере, в молодости.

19 июля. II посл. Ап. Павла к Коринф., гл. 3, ст. 17. Господь есть Дух, а где Дух Господень, там свобода!

12 сентября

Мне жизнь вдалеке так всегда улыбалась,
Но Солнца напрасно всю жизнь дожидалась…
Он мне не блеснул, этот луч.

Казалось, вот-вот облака унесутся,
Заблещет природа и песни польются…
Не глянуло солнце из туч.

Широк небосклон, но нигде нет лазури,
Все тихо, все серо, ни солнца, ни бури –
Блесни же, блесни солнца луч!

Вон видишь, как даль голубая сияет,
То солнце любимцев своих освещает.
А здесь не блеснет этот луч.

26 октября

Идем вперед – блеснет рассвет,
Минует Ночь – тьмы вечной нет.
Вот солнца луч, идем скорее,
Тьмы вечной нет, гляди бодрее.

Надеюсь, что и для меня блеснул рассвет! Ведь в самом же деле, тьмы же не может быть вечной. Я в Петербурге, в школе Александра Маковского, в котором я заметила тот недостаток, что слишком красив и интересен.

Как все это произошло? Я и оглянуться не успела, как очутилась в Москве, потом здесь, затем у Вл. Е. Маковского, и наконец теперь папа уехал, а я здесь и с понедельника иду в Школу. Это будет 28-е. Меня это поразило. Когда-то, года два тому назад, я видела сон, что уезжаю куда-то совсем, кажется, с Борисом Верховским. Он меня ведет куда-то, я чувствую во сне, что это очень важно и что огромную важность играет число 28 октября. Теперь что ждет меня? To be or not to be?[120] Маковский обещает будущность, но правда ли это? Ох, Боже мой, помоги мне – и так хорошо на душе, легко, светло.