Петр Вяземский - Записки графини Жанлис

• Название: Записки графини Жанлис
• Автор: Петр Вяземский
• Жанр: Критика

«Наш век есть, между прочим, век записок, воспоминаний, биографий и исповедей вольных и невольных: каждый спешит высказать все, что видел, что знал, и выводить на свежую воду все, что было поглощено забвением или мраком таинства. Мы проникли в сокровенные помышления Наполеона: Лас-Каз, Гурго, Монтолон, Бертран, барон Фэн, Омира, Антомарки обратили нас всех в ясновидящих, или погрузили Наполеона в сон магнетический и заставили его обнажить перед вами всего внутреннего человека…»

---

Петр Вяземский Записки графини Жанлис

Наш век есть, между прочим, век записок, воспоминаний, биографий и исповедей вольных и невольных: каждый спешит высказать все, что видел, что знал, и выводить на свежую воду все, что было поглощено забвением или мраком таинства. Мы проникли в сокровенные помышления Наполеона: Лас-Каз, Гурго, Монтолон, Бертран, барон Фэн, Омира, Антомарки обратили нас всех в ясновидящих, или погрузили Наполеона в сон магнетический и заставили его обнажить перед вами всего внутреннего человека.

Даже министр полиции водить нас по мрачным излучинам своего лабиринта и посредством сей контр-полиции мы также можем исследовать каждый шаг Фуше, как он в свое время звал о каждом шаге, выпечатанном на почве Европы. Что причиною сему разливу тайн всякого рода? Что придает вашему веку такую откровенность, которая часто сбивается на нескромность? Подумаешь, что человеческий род состарился и живет одною памятью, что ему нужно рассказывать и слушать были и небылицы, что цветущее поколение собирается с жадностью вокруг Несторов лучшего времени, которые на веку своем видели больше нашего и жили посреди поколения исторического. Как бы то ни было, но главною отраслию современной Французской литературы есть записки, относящиеся до последнего пятидесятилетия. Правда и то, что никакой период времени не был так плодовит, как этот. Есть где и есть что пожать! В числе других жнецов старины появилась и графиня Жанлис. Все давало ей право на рассказы и на внимание: старость и почетное имя! Издавая в свет свои записки, она имела ходатаями за себя: восьмидесятилетнюю жизнь, проведенную безотлучно на сцене большего света; авторскую деятельность, почти беспримерную; всеобщую знаменитость, или по крайней мере известность, и некоторые заслуги, оказанные литературе и нравственности, в особенности же сочинениями, посвященными воспитанию. Но за то едва ли не слишком неумеренно воспользовалась она выгодами своего положения, и употребила во зло доверенность, которую она внушить была в праве. Записки её должны заключаться в 8 томах; доселе известны нам шесть, и еще немногое узнали мы от них. Никакие исторические загадки в них не решены для любопытства современников; ничто из того, что были обложено некоторым сумраком в летописях современных, не озарено новым светом: известные лица не дополнены новыми чертами, разве за исключением принца Орлеанского, столь бедственно знаменитого; читателям сих записок является он более несчастным и слабым, чем закоснелым извергом, каковым доселе описываем он был различными партиями, равно и ненавистниками и приверженцами революции Французской. Но и его, и вообще всю революцию описывает она вскользь и как бы не договаривая всего. Что же может, за недостатком отличительных и так сказать необходимых принадлежностей записок исторических, удовлетворять любопытству нашему и вознаграждать его за покушение немаловажное: чтение 6 томов, довольно полновесных, в наш век, где пишут и читают наскоро, где более всего дорожат временем и торопятся жить, есть пожертвование необычайное. Со всем тем известные нам шесть томов прочитываются и довольно охотно, по крайней мере тунеядцами в чтении, теми, кои читают книги довольно бескорыстно, не с тем, чтобы сорвать с них проценты лихоимные, а читают так, как многие глазеют по улицам и площадям, для приятного и невинного препровождения времени. Слог г-жи Жанлис известен: он отличается красивою простотою, чистотою, плавностию; она довольно искусно живописует общества и лица, если без глубокомыслия, то по крайней мере не без сметливости и удачной прозорливости. Очерки её тонки, портреты свежи и часто верны, разумеется, только не в тех случаях, когда предубеждение водит её кистью. В особенности же в сих записках автор смотрит на все глазами старости, льстивыми, глядя на прошедшее, и тусклыми, глядя на настоящее. Ко многим пожилым наблюдателям прежнего и нынешнего можно применить стихи лирика Лебрена о завистниках гения живого и поздних поклонниках его по кончине:

La mémoire est reconnaisante,
Les yeux sont ingrats et jaloux.

Старики, по чувству благодарности, любят и хвалят прошедшее, заставшее их молодость, и досадуют с ревностию на настоящее, которое не по ним, потому что они уже не по нем. Все это в природе и порядке вещей. Молодость должна быть легкомысленна и все видеть под розовым оттенком; старости не только позволительно, но даже можно ставить в обязанность быть несколько брюзгливою. Все раздробляющая, скептическая молодость поражена бездействием и бесплодием. От неё ожидать нечего. В ней нет творческой силы. Старики, безусловно любующиеся всякою новизною, доказывают, что они не умели быть молодыми и ничем не запаслись на черный день. В многократных сравнениях того, что было, с тем, что есть, встречаются однако же у нашего автора кое-где замечания справедливые, остроумные и подающие повод к размышлению. Французские журналы различных исповеданий и цветов почти слились в суждениях своих о настоящих записках, и повествовательница не могла похвалиться снисхождением своих соотечественников. Журнал Прений (J. des Débats) с насмешливым удовольствием выставлял на показ забавную откровенность, с коею престарелая писательница воспоминает о проказах ребячества и непорочных шалостях своей молодости. Она жалуется на недоброжелательство собратий своих по авторству, на строгие суждения рецензентов, а что и того обиднее, на молчание журналов, приветствовавшее некоторые из её произведений. Кого винить в этом: ее или других? Кажется, дарования и слава г-жи Жанлис не были никогда до такой степени ослепительны и нестерпимы, чтобы возбудить всеобщую зависть? Труды её на авторском поприще были венчаемы успехом, многие из её романов и нравоучительных сочинений останутся навсегда приятными памятниками её дарований; но в литературных подвигах, совершенных ею, нет ничего исполинского, превышающего меру людской справедливости. В романе имела она между современницами опасных соперниц и часто победительниц в г-жах Котень, Флао, Сталь, не говоря уже о превосходстве ума глубокомысленного и всеобъемлющего, которое выключает последнюю из всякого сличения с нею. В стихотворениях своих она также далека от первенства. Она писала стихи потому, что нет Итальянца, который бы не пел, Немца, который не курил бы и не пил пива, и нет Француза, который не написал бы несколько стишков на своем веку. Вероятно, не столько литературным успехам, как многим предубеждениям, неуместной решительности в мнениях и какой-то запальчивости в выражении оных, полу её несвойственной, обязана она многочисленностью недоброжелателей своих. Замечательно, что из числа современных писателей похвала её взыскивает не тех, кои избалованы славою, и что в смирении духа, которое злоречие могло бы почесть за оттенок гордости и зависти, ласкает она не сильных мира литературного; напротив, во многих из них находит она едва ли здравый смысл. Например, в одном месте из Записок говорит она, что Опыт о нравах народа – пошлое и плоское творение (Je trouvais cet ouvrage si odieux et si mauvais et si plat d'un bout à l'autre…). Не довольствуясь налагать печать отвержения, обещается она наложить руку на многих писателей и перетворить творения, кои доселе и в первобытном своем виде имели некоторое достоинство. Она уже совершила химические свои перегонки над Эмилем, веком Людвига XIV, совращением века Людвига XV и надеется еще изготовить очищенные издания Карла XII, Петра великого, Опыта о нравах народов, Истории политической и философической Европейцов в Индиях и даже Энциклопедии! Из одного желания многих лет восьмидесятилетней писательницы, её друзья могут усердно ожидать, чтобы она совершила Мафусаиловский подвиг хотя над последним творением. И того довольно будет, чтобы в ожиданных восьми томам Записок запастись жизнью еще томов на восемь. Предпочтительно знаменитые писатели, так-называемого, философического века подвергаются укоризнам, проклятиям и насмешкам её: она преследует их всеми оружиями и на всех поприщах. Многим от неё доставалось в прежних сочинениях, и в сем последнем они не забыты. Кстати выпишем из него рассказ о литературном приключении, которое навлекла она себе своим антифилософическим ратоборством, и скажем несколько слов предварительных. Ей предложено было участвовать в составлении Всеобщей Биографии, издаваемой Мишо и другими писателями; но, увидя в числе сотрудников имя Женгене, известного преимущественно по литературной истории Италии, она требовала выключения его, или отказывалась от сотрудничества. После нескольких переговоров, поле сражения оставлено за Женгене, а г-жа Жанлис, по отступлении своем из предполагаемых соучастниц, сделалась строгим критиком Биографии. Министром, заведывающим книгопечатанием, говорит автор, был тогда (в царствование Наполеона) назначен Померёль, страстный философ; он покровительствовал Биографии и, негодуя на мои критики, велел цензуре выключить 21 страницу из моих книжек; но в них дело шло единственно о литературе, не было личностей (коих я себе ни в каком случае не дозволяла), и потому такое решение показалось мне странным: я требовала объяснения; мне отвечали, что следовали приказанию министра: тогда письменно просила я свидания с ним… Г-н Померель принял меня с холодностию ледовитою, похожею на неучтивость. Я просила его сказать мне причину запрещения на 21 страницу; он отвечал мне с грубостью и почти с заносчивостью: Странное дело, милостивая государыня, как не надоест вам ворчать тридцать пять лет сряду против философии (Que diable, Madame, n'êtes tous pas lasse de faire depuis trente cinq ans des criailleries contre la philosophie)? Ответ министра не отличается вежливостью, в особенности же в отношении с женщине, но многие читатели её едва ли не готовы сказать про себя ей почти тоже. Забавно видеть в Записках женщины, не хвалящейся философическою откровенностию, содержание критики, которую она отстаивала так упорно. Наполеон покровительствовал г-же Жанлис. Может быть, общее в них неблаговоление в Вольтеру было точною их соединения[1]. Она в Записках своих, между прочим, сберегла слезы, которые первый консул пролил при чтении романа Герцогиня де Лавальер, и говорит по этому случаю: «Я гордилась, что заставила плакать того, который восстановил религию, порядок и мир, исхитил мое отечество из безначалия и был величайшим полководцем своего века!» Вообще должно заметить с уважением, что в суждениях своих о Наполеоне, она в Записках своих нигде не изменяет справедливости и чувству благодарности, гласно признаваясь, что он был её благодетелем, первым и последним, которого имела она в царях. Такое сознание в нынешнее время приносит ей честь, особенно в сравнении со скоро выдыхающимися памятями и флюгерными совестями, коих Франция показала нам многие примеры. Наполеон, сделавшись императором, пожелал, чтобы г-жа Жанлис писала ему каждые две недели о политике, финансах, литературе, нравственности и обо всем, что ей вздумается. Она сказывает, что в продолжение переписки никогда не писала ему ни о политике, ни о финансах, никогда не просила милостей для себя, а часто для других, никогда не говорила худо о неприятелях своих, а часто в пользу их. Это похвально и можно поздравить ее с честным употреблением доверенности, оказанной ей могуществом; но, признаться, дивимся, как Наполеон имел досуг читать все её письма, где она в самом деле, судя по отрывкам, приводимым ею, говорит иногда просто о том, что взбредет ей в голову, например: в одном из них сообщает она ему трактат о старости. С сожалению, и с читателями Записок поступает она, как с Наполеоном; малое говорит о дельном, а многое о незанимательном. Если выключить из её книги многократные повторения об арфе, одном из любимых её коньков, о воспитаннике её Казимире, человеке, кажется, очень хорошем, но часто лишнем, когда автор приводят его беседовать сам-третей с читателем; о стихах, поднесенных ей, о самохвальных отзывах её о себе самой, о домашних мелочах и о прочем, прочен, так что читатель в досаде на автора готов часто вскричать с Клеоном Грессета: