Валерий Скоров - Хрупкие времена (сборник)

• Название: Хрупкие времена (сборник)
• Автор: Валерий Скоров
• Жанр: Поэзия
• Год: 2016
• ISBN: 5-85976-128-7

«…Русский поэт Валерий Скоров попытался оставить людям свое откровение русского гражданина. Далеко не самого преуспевающего. За океаном он не прижился. Лучшим местом на Земле осталась деревня Блынки Псковской губернии. Почему? Это так же не осознано на уровне чувства и подсознания, как неуловимая неформулируемая концепция Русской идеи. Эту формулу не могли бы коротко и просто высказать и поэты более крупного дарования: Пушкин, Есенин, Набоков, Блок…»

---

Валерий Скоров Хрупкие времена (сборник)

© Валерий Скоров, 2016.

© Центр современной литературы и книги на Васильевском, 2016

* * *

Предисловие

Русский поэт Валерий Скоров попытался оставить людям свое откровение русского гражданина. Далеко не самого преуспевающего. За океаном он не прижился. Лучшим местом на Земле осталась деревня Блынки Псковской губернии. Почему? Это так же не осознано на уровне чувства и подсознания, как неуловимая неформулируемая концепция Русской идеи. Эту формулу не могли бы коротко и просто высказать и поэты более крупного дарования: Пушкин, Есенин, Набоков, Блок…

Я сам не жил в заокеанских краях больше трёх-четырёх месяцев и не чувствовал тоски по земле, куда в любом случае должен был вернуться вскоре. Но понимал, что умереть, конечно, лучше там, где родился. Хотя невзрачнее русских кладбищ я не видел кладбищ ни в какой другой стране. Сколько улиц и станций метро устроено в России на месте бывших кладбищ!

Ответов на такие загадки нет в этой книге. Но загадки не исчезают. Они возникают вновь и вновь после каждого стихотворения русского поэта Валерия Скорова.

Валерий Васильевич Скоров (Скорописцев) (22.09.1941-21.02.2001) родился в Новосибирске, умер в Санкт-Петербурге.

Не многие знают, что его судьба была сложной. Трагизм заложен изначально.

Валерий Скоров рождается преждевременно в 1941 году от матери, получившей похоронку о гибели любимого мужа в первые недели войны.

Учился и жил в Ленинграде. В юности закончил мореходное училище. Позднее окончил Педагогический институт им. Герцена, географический факультет.

Многие годы плавал на научно-исследовательских судах – в Арктику, Антарктику. Прошёл весь мир с севера на юг, с востока на запад. И страны, и встречи отразились на характере поэта. Много стихов посящено любимому городу Ленинграду. Искатель приключений, достаточно смелый, чтоб идти им навстречу, наблюдательный и впечатлительный, он видел много такого, что одного делает мечтателем, другого – рассказчиком. А Валерия сделало поэтом.

В нем сострадание к миру, он стремится поделиться с каждым, дать что-то любому, кто что-то хочет взять.

В 1979 году вынужден был эмигрировать в США, прожил около 15 лет в Чикаго, возвратился на Родину в 1993 году.

Особое отношение к Высоцкому. Потрясённый, как и все мы, смертью любимого поэта, он не просто скорбит – он ясно собой показывает, что поэтов у нас не переведется.

Итак, побывав в Европе, Африке, Австралии, обеих Америках, через тринадцать с половиной лет, в 1993 году, Валерий Скоров возвращается и уже не уезжает.

Но как на чужбине он был не востребован, так и на Родине при жизни не вполне оценён.

Первые годы находился в депрессии. Долго не мог адаптироваться, срывался.

Страшно то, что не было желания жить.

В России он встретил меня, друга и союзника по творчеству, я в то время была хормейстером и концертмейстером. Я до сих пор с любовью несу его творчество в люди, выступая на многочисленных концертных площадках.

В последние годы неизлечимая болезнь приковала Валерия к постели, но, несмотря на это, он продолжал писать стихи до последнего дня.

Похоронен на Серафимовском кладбище в Санкт-Петербурге.

Людмила Михайлова

Историческое бревно

Плач

Я завыл, заголосил на древней паперти,
Собирая люд прохожий, словно зернышки,
А на мне вериги тяжкие для памяти,
Для забвенья зелена вина на донышке.

Православные, спасайте-ка, сердешные,
Не меня, пьянчугу, калеку убогого,
А спасайте ваши души многогрешные,
Человечье растерявшие и Богово.

Над землицей нашей больше погребального,
Не ликующего звона воскрешения,
Возлюбить бы вам и ближнего и дальнего,
Да за все могилы вымолить прощение.

У поруганных, забитых и униженных,
И у всех, кого послали на мучения,
У детей своих обманутых, обиженных
Во спасение своё и отчищение.

Я кричу, я разрываю жилу лобную,
А меня городовые о ступенечку,
За любовь мою, пока что неудобную,
И зато, что раскричался не ко времечку.

«Очень чёрная звезда…»

Очень чёрная звезда
Ладно скроена из толи,
Символ мрака и неволи,
Страха, рабского труда.

Кто её так сотворил –
Раб, насмешник… я не знаю,
Только точно угодил
В этот символ, как я полагаю.

16 сентября 1998

Мы деревенские

– Мы деревенские, да, мы из-под Орла,
И одногодки, вместо нас призвали.
На проводах гуляли до утра,
Так пьяненьких в вагоны и поклали.

Из наших не осталось никого,
Вот только нам с Коляней вышло вместе.
Вдвоём и служба вроде ничего.
И подмогнуть, как дома, честь по чести.

Курс молодого кончился бойца,
Сержант сказал: «Деревня, вам на зону.
Эх, повезло, накопите мясца,
Не пыльно, и надышитесь озону».

Тогда-то мы не знали про озон,
Да и про зону слышали впервые,
Но год прошёл – и этот фармазон
Сполна бы получил все чаевые.
Загнали нас тогда в такую глушь,
Деревня-то, в сравненье, центр культуры,
Охранники… три тыщи грешных душ,
А мы на вышке с пулемётом, дуры.

Год, помню, на второй случился бег,
Я по уставу стрельнул, но промазал.
А Коля, он же целкий человек,
Снял одного, хотя и был «под газом».

Вначале он бледнел, переживал.
Тем более, покойного не сняли.
Он всё висел, а Коля заливал,
Но отошёл, как отпуск ему дали.

Домой поедет, сука, щупать баб,
За беглого дают аж две недели.
Чего-то я, как девица, ослаб?
Теперь-то не промажу я по цели.

О деве Февронии

Что он думает, главный товарищ,
О Февронии, с коей не так,
Вот садится он на стульчак.
И вминаются щеки седалищ,
И вопросец всплывает «а как?».
От валдайщниы до зауралищ
«Как?» да «как?», «как?» да «как?», «как?» да «как?».
Но в мечтах интерьер поприличней.
У него непременно глобал,
Он намного упорней копал,
Да и Януса он многоличней
И не зря на горшок сей попал,
В этот храм, не такой, как обычный,
Где и кал – исторический кал.

Пролетают минуты боренья,
Возвращается он в кабинет,
Там с прищуром не личный портрет,
И пульсирует вероученье,
Только «да», если начисто «нет»,
Очень правильный тот кабинет,
Длядержавгого-деуправленья.

А сидеть-то вообще не легко,
На горшке ли, на царском на троне,
Каменюки с булыжник в короне,
А, поди ж ты, держать высоко
Королевское знамя в Притоне
Иль на зыбком и шатком Понтоне
Возводить вновь Империю
О, гого, гого, о гого, го…

Кража

За каки-таки заслуги
К нам повадились ворюги.
Два захода только за год,
Пошло, зло берёт.
Не успеешь опериться,
Глядь, они спешат явиться,
И берут, не наши други,
Вещи первый сорт.

Ну разочек, допускаю,
Их профессия такая,
Каждый делает, что может,
Кто на что горазд.
Но зачем же повторяться
и на нас тренироваться,
Вы бы лучше в дом носили
Что-нибудь для нас.
Может, мстить угодно сэру,
Грабь – они из эсэсэру…
Да, у них не то сознанье,
Кровные враги.
Навалились на свободу,
Нахватали, нет проходу.
Это мера воспитанья,
Хапать не моги.

Ишь, чего насочиняли,
Как сурово воспитали.
Ладно, ладно, мы посмотрим,
Чья ещё возьмёт.
Коль свобода, так свобода.
Закажу себе с завода
На турели-карусели
Синхропулемёт.

Хан Базыт

Бахыту Кенджееву

Дрожит в ночи сухой листочек клёна,
Столица с головы до пят дрожит,
По улицам пустого Вашингтона
Неспешно едет грозный хан Бахыт.

Следы ракет на войлочной попоне,
По ветру хищно стелется бунчук,
Орда гуляет нынче в Вашингтоне,
Отбившаяся начисто от рук.

Напоим мы коней в Потомаке,
Бурдюками осушим Гудзон,
Мы татары – охочи до драки
С самых варварских, диких времен.

И вся цивилизация разбита,
Включая и Москву, и Ленинград,
Туфло целует грозного Бахыта
Плененный, заарканенный Сенат.

Костер… а молодая кобылица
Кумыс кипучий воину отдаёт,
Уснули звёзды, хану лишь не спится,
Весь мир у ног – и… кончился поход.

Ох, напоим коней в Потомаке,
Бурдюками осушим Гудзон,
Мы, с Востока, охочи до драки
С самых варварских, диких времён.

Палач

Я на службу хожу, как и все, по утрам.
В кабинете приказ на столе,
Под приказом есть подпись,
Знакомая нам,
Кого нынче поставить к стене.

Секретарша приносит мне утренний чай,
На меня строго Феликс глядит.
Я звоню, взвод четвёртый.
Пришли мне, Нечай,
И хватаюсь за грудь, там болит.

И неспешно шагаю в подвальный этаж,
Захожу в исполнительный зал,
Крепок он и надежен,
Как старый блиндаж.
Тих, пока я команды не дал.

Вот гремят на подходе железом шаги,
Взвод четвёртый пятёрку ведёт.
У меня есть приказ.
Это наши враги,
Враг, и только, сегодня умрёт.

Я читаю последний для них приговор,
Мне не жалко таких молодцов,
Большинство прячут взоры
От взгляда в упор,
И не многие смотрят в лицо.
Залп! Не думай, ребята, а помни устав,
Кто раскиснет, сам встанет к стене,
Так лет тридцать назад говорил комиссар,
Дав винтовку проклятую мне.

Тридцать лет день и ночь пули бьют по стене,
И маляр белит к праздникам зал.
Тридцать лет что-то тёмное снится во сне,
Как однажды начальник сказал.

А сегодня, да что там, какой разговор,
Встал начальнику стенки как гость,
Самолично исполнил ему приговор,
А внутри у меня порвалось.

Ничему не учился я, кроме стрельбы,
Как же это, никак не пойму,
Где сегодня свои, где сегодня враги,
И сегодня стрелять по кому.

Я на службу хожу, как и все, по утрам,
Тридцать полных зачтётся и мне,
Приговор приведу в исполнение сам,
Нет, меня не поставят к стене.

Вождю