Анна Кимерлинг - Выполнять и лукавить. Политические кампании поздней сталинской эпохи

• Название: Выполнять и лукавить. Политические кампании поздней сталинской эпохи
• Автор: Анна Кимерлинг
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-7598-1533-4,978-5-7598-1651-5

В монографии рассмотрены два вида политических кампаний – репрессивные идеологические кампании (кампании против художественной интеллигенции, космополитов, дело «КР», дело врачей) и мобилизационные кампании (избирательные кампании союзного, республиканского и местного масштабов). Проанализированы методология изучения кампаний и историография сталинской эпохи. Реконструирована социально-экономическая ситуация в Молотовской области, а также повседневность жителя Прикамья в послевоенные годы. На местном пермском материале сделана реконструкция массовых политических кампаний 1946–1953 гг. как инструмента реализации сталинской политики, деятельности властей и реакции масс. Выявлены и описаны механизм и структура сталинских политических кампаний (участники, жертвы, нормы, церемонии, конфликты, функции). Региональные особенности политических кампаний показаны на основании материалов шести местных и центральных архивов.

Для преподавателей и студентов гуманитарных факультетов, а также для широкого круга читателей, интересующихся историей сталинской эпохи.

---

Кроме перечисленных авторов, к «прагматическому повороту» можно отнести и целый ряд других авторов, таких как Б. Латур, Ж. Делез, Дж. Скотт, А. Макинтайр, О. Хархордин, М. де Серто и др. Особенно интересной для целей настоящей работы оказывается интерпретация практик у последнего исследователя, но об этом пойдет речь в следующем параграфе.

Влияние «прагматического поворота» на историю проявляется пока чаще всего на уровне «моды», особенно в России, о чем говорят О. Хархордин и В. Волков. Даже те работы, которые, казалось бы, посвящены непосредственно истории (например, «Придворное общество»[167] и «О процессе цивилизации»[168] Н. Элиаса или многочисленные работы М. Фуко, равно как и «Обличать и лицемерить» О. Хархордина[169]), историками редко воспринимаются как родственные.

Другое направление, заданное социологией повседневности П. Бергера и Т. Лукмана, можно обозначить как конструктивизм. Наиболее ярко оно проявилось в 1983 г., когда одновременно были выпущены две книги, посвященные конструированию наций: «Воображаемые сообщества» Б. Андерсона и «Нации и национализм» Э. Геллнера. Несколько позже появляется работа Р. Брубейкера «Этничность без групп». Общим итогом этих работ можно считать утверждение идеи о наивности восприятия социальных общностей, каковыми являются нации, как чего-то заданного «кровью и почвой», изначальными «естественными» предпосылками. Причем теория конструктивизма довольно быстро перешла от изучения наций к таким темам, как гендер (гендерная история), традиция («Изобретение традиций» Э. Хобсбаума), социальные группы и т. д. С теорией практик у идеи конструктивизма много общего, и главное – утверждение тезиса о формировании социальных явлений через деятельность отдельных людей, групп и институтов.

Однако стоит отметить и некоторое отличие собственно теории практик от других течений в социологии повседневности. Если изначально в теориях А. Шюца, П. Бергера, Т. Лукмана повседневность и называлась верховной реальностью, то все же она оставалась только одной из возможных реальностей, наряду с другими, тогда как категория практики претендует на роль всеобъясня ющего инструмента. Как замечает И. Девятко, «практика превращается в собственный критерий осмысленности, истинности и справедливости, так что невозможно определить, где проходят ее границы»[170]. Тем самым именно теория практик в социологии спровоцировала редукцию всего многообразия человеческого поведения к одному концепту, о котором упоминалось в начале этой главы. Признавая несомненную эвристическую ценность теории практик, следует учитывать и ее указанную особенность.

Заканчивая обзор, стоит отметить, что такое длительное «параллельное развитие» нескольких гуманитарных традиций не могло не привести к взаимному влиянию. Нет ничего удивительного в том, что между историками и социологами, равно как и философами, филологами, лингвистами и т. д., в процессе работы происходит филиация идей. Удивительно скорее иное: зачастую многие из историков, видимо защищая свои институциональные интересы, делают вид, что ничего дельного и полезного в смежных науках не происходит. Перефразируя А. Эткинда, утверждавшего, что «граница между историей и филологией охраняется только с одной стороны – историками»[171], можно сказать, что границу между историей и социологией повседневности в России охраняют в основном историки, что и приводит к обеднению исследовательских инструментов. Между тем история не может не испытывать влияния теорий других наук, как это произошло, например, с историей повседневности в Германии (А. Людтке), микроисторией в Италии и cultural history в США.

После такого продолжительного обзора пришло время сосредоточиться на конструировании собственно методологического аппарата данной работы.

2.3. Теория повседневности, применяемая к поздней сталинской эпохе

В статье О. Лейбовича «Дом о трех этажах, или Как изучать повседневность поздней сталинской эпохи»[172], приводится полеми ческий тезис, с которым нельзя не согласиться. Если, утверждает он, воспринимать повседневность только как «личностно ориентированные практики, в наименьшей степени подверженные воздействию современных им политической и даже экономической систем», реализуемые в быту и в рамках домашнего мира[173], то придется отождествить повседневность с частным миром, что означает упустить большую часть жизни людей, особенно в обществе, где власть целенаправленно в этот мир вторгается, если не сказать – его уничтожает. В противовес этой позиции он декларирует необходимость изучения повседневности как принадлежащей миру культуры: «многомерному, вертикально организованному, инертно му»[174]. Пов седневность, таким образом, включает «совместно разученные социальные практики», «инструменты (средства)», «пространство, осваиваемое в ходе этих практик» и «их смысловое наполнение, побуждающее их к этим действиям и позволяющее различать: хорошо или плохо это действие исполнено, распределять поступки, вещи и обстоятельства по важности, судить, насколько соот ветствует окружающий и возделываемый мир общим идеалам»[175].

Такая трактовка повседневности представляется достаточно точной и удобной для исторического исследования. Особенно в совокупности с излагаемым в этой же статье представлением о трех уровнях повседневности поздней сталинской эпохи: повседневности лагеря, повседневности «будничной жизни» и повседневности идеального мира – праздничного, нарядного и гармоничного, существовавшего в «идеологической или медиальной сфере: газетах, кино, литературе». Эти уровни поданы через метафору трехэтажного дома, в котором существуют «лифты, лестницы и кабели высокого напряжения»[176].

И тем не менее эту схему можно детализировать. Во-первых, будничный мир повседневности не мог быть единым, поскольку единым не было и само общество. Различные социальные группы (например, обитатели заводских поселков, работники органов НКВД-МГБ, номенклатура, колхозники, интеллигенция) хотя и разделяли друг с другом некоторую часть социального пространства, но все-таки формировали свои варианты повседневности, хотя и осваивали некий общий набор практик, но имели и собственные практики в силу своей профессиональной деятельности или территориальной удаленности и проч.

Во-вторых, лестницы и лифты в этом доме работали не всегда исправно. Согласимся, для подавляющего большинства жителей большой страны повседневность партийного и государственного руководства оставалась закрытой, что только способствовало формированию мифа о вождях. Доносящиеся «сверху» образы, лозунги или грозные предупреждения выступали тогда (а впрочем, и по сей день) в качестве некоего сакрального знания, которое интерпретировать можно было только по единому канону.

В-третьих, в самом наборе практик (в том числе дискурсивных), которыми была наполнена повседневность поздней сталинской эпохи, вслед за социальными теоретиками следует различать как минимум два больших типа: практики, навязываемые сверху, т. е. дисциплинарные и паноптические, и практики, вырабатываемые иными участниками социальной жизни. На последнем различении стоит остановиться подробнее.

Как уже говорилось, термин «дисциплинарные практики» ввел в широкий научный оборот М. Фуко. В силу ряда особенностей его философского подхода, рассмотрение которых не входит в задачу этой работы, он рассматривает власть бессубъектно, как социальный конструкт, отражающий отношения подчиненности. При таком подходе дисциплинарные практики представляют собой механизм производства «нормальности», в ходе которого определяются границы нормы, а вместе с этим нормализуется и объект[177]. Говоря более простым языком, дисциплинарные практики призваны полностью подчинить, «дисциплинировать» человека, научив и принудив его к выполнению необходимых власти действий. Сам М. Фуко, мыслитель левых критических взглядов, видел примеры дисциплинирующих практик во всех обществах, и особенно в западных.

Параллельно власть производит и паноптические практики (от понятия «Паноптикон» Й. Бентама), т. е. практики надзора. Главной целью паноптических практик является выработка у индивидов «внутреннего надзирателя», т. е. привычки и потребности в самостоятельном контроле собственного поведения.

Увидеть в поздней сталинской эпохе в целом и в политических кампаниях в частности примеры дисциплинарных и паноптиче ских практик не составляет труда. Особую ценность такому пониманию действий власти придает возможность увидеть в политических кампаниях не просто проект, который «спустили» сверху и заставили ему подчиниться, но набор ежедневных действий, осуществляемых на всех уровнях управления, включая самый нижний, затрагивающих каждого человека и заставляющих его лично включаться во все процедуры дисциплинирования и даже самому воспроизводить их с завидной регулярностью. Так, каждый рядовой советский человек, не говоря уже о людях, облеченных какой-либо властью, должен был не только становиться зрителем дисциплинарных действий, таких как собрание трудового коллектива, заседание партячейки, праздничные демонстрации или суды чести, но и быть их активным участником, а зачастую и организатором. Точно так же он должен был не просто читать газеты и смотреть кинофильмы, но и научаться самостоятельно отличать правильный текст от неправильного, истинный от вредного, инспирированного «враждебным» окружением, даже в собственных словах и поступках[178].