Ярослав Полуэктов - За гвоздями в Европу

• Название: За гвоздями в Европу
• Автор: Ярослав Полуэктов
• Жанр: Русское современное

Отправляя ретро-опус в печать, автор называет его «хрестоматией по графомании», то есть наглядным примером того, как не надо писать. Пара едких прескриптумов к произведению сочинены именно по этому поводу. Если искать аналогии в сфере музыки, то текст напоминает какофонию. «Приличные» литературные фрагменты соседствуют с вульгарной канцелярщиной. Приятным контрастом на фоне лукавого «хождения» выглядят живейшие диалоги персонажей. Искренностью и «гипернастоящестью» пронизана атмосфера.

---

Может, с точки зрения наивного Туземского, крокодил в качестве героя, это и есть тот самый настоящий хоррор, которого так не хватает русской литературе и он решил поддержать традиции? Может оно и так. Но, отчего же тогда этот самый крокодил – так некровожаден, словно невинная вырезка из одноименного журнала советского периода истории, отчего не пьет и не курит, не лезет в драки, не насилует заблудившихся в Африке детей, отчего так аккуратен в быту, модно обут—одет, складно выражается и политически корректен, занимаясь только поддержкой сознательности таких пустоватых нашенских в доску путешественников, словно с цепи сорвавшихся в заграницу?

На взгляд каждого состоявшегося самиздатовского критика, а их тысячи, дорогие читательницы, это вовсе не хоррор, а наивная, сентиментальная и дешевая подделка. Плакать хочется от такой литературы!

За настоящим хоррором, – советует автор, – обращайтесь в Самиздат! Те же – критики. Они же и жанровики.

Хоррора в самиздате почти – что столько же, сколько и херровой прозы.

Полновесного – живее всех живых – хоррора, достаточно в нашей с вами автобиографической действительности. Хоть в доярочьей, хоть в дамской.

***

Извратимся ещё.

Словом, этот, так называемый роман, сказка, небылица абсолютно непостижимого жанра, как раз и составляет весь тот стандартный, вынутый из помойки, благоухающий синонимами, намеками, историческими выдержками и полустраничными деепричастными оборотами букет начинающего писателя—графомана. Первым же своим «произведением» он пытается взорвать самого себя, потащив за собой совершенно невиновное в этом писательском кошмаре читающее землячество в черные дыры прожорливого и бездарного, полуземного, тупого, без грани тонкого английского юмора человечьего космоса.

На совет ввести в сюжет взамен всего этого дерьма любовную лирическую линию, дать больше географических и культурных сведений, вычеркнуть вульгарщину и ограничиться двустами страницами, в издателя швырнули потертым портфелем, набитым очередной порцией макулатуры, походя вспомнили Жюля, потом Верна и послали искать какого—то Хоя.

Издатель не отказал себе в этом удовольствии. Про то, что, например, тот же Жюль с приставкой Верн, трахаясь с наукой, прекрасно обходился без любовной линии, он специально и во вред Чену Джу забыл.

Однако издатель совершил две ошибки: прежде, чем окончательно уйти на поиски Хоя, он через силу долистал все это низкопробное чтиво до нижней корки (небесплатно, естественно) и, – второе, – отдал оное на рецензию своей супруге – профессиональному критику и литературоведу.

Ровно через год с тщедушным хвостиком несчастный издатель развелся со своей не в меру любознательной женушкой, защитившей на почве указанного чтива свою главную диссертацию и положившей якобы случайно псевдотруд псевдописателя под семейную подушку.

Перед тем, как засунуться в петлю, честный издатель посоветовал бывшей жене окрестить злополучный псевдотруд «романчичеком», а ещё лучше «солянкой» (а где есть солянка, то там, соответственно, находятся её ингредиенты), открыв тем самым свежеиспеченные формы повествования, и, всвязи с этим, подправить диссертацию. Его мотивировка была следующей: – для настоящего романа слишком много чести. Для солянки – сойдет.

А псевдописателю он (странное дело, право, – чокнутый какой—то издатель) на основании прочитанной четвертой или пятой версии – издатель тут сбился со счета – рекомендовал вернуть и ввести в повествование двухголовое чудовище, которое всю Россию проскучало без дела в багажнике. Псевдописатель – непонятно из каких соображений, может из каприза, а то от лени, – для начала показал чудо народу, заинтриговал, а потом попросту выкинул в Небуг как бесполезный груз.

Ввиду приближающегося конца света и сохранения для прочих поколений этого учебника глупости и сквернословия, честный издатель единственно, что мог обещать, так это перевести весь текст на глиняные таблички.

И исполнил это. За свой счет.

«Для нового Адама, наилюбопытнейшей Евы и всех последующих отпрысков, а также для детей, внуков, правнуков и праправнуков последних – будущих засранцев, пердунов и путешественников по новому миру» – такие слова он выбил на первой табличке.

Автор прикидывается редактором

Хроники эти – роман ли написаны на основе реальных событий в основном «по—горячему», что является художественно—эротической параллелью с живописью акварелью «по—сырому».

– Читатель, ты работал когда—нибудь по—сырому? Не довелось? Думаешь, мазня все это? Ну и дурень, прости меня господи. Считай, что бабу не имал.

Так довольно непедагогично в отношении искусства любви, но, зато с глубочайшим знанием изящного акварельного ремесла, объясняет нам сей новоявленный повар—производитель романов—солянок с частями—чтивами и главами—ингредиентами.

Слабое сердце настоящей дамы, знающей акварель, читая это, конечно же, екнуло в трусишки, а всамоделишная и хитрая доярка только ухмыльнулась.

– Надо же, удивил. Доярки каждый день работают по—сырому. Правда, не с акварелью, а с молоком, и ворочают не кистями, а сиськами, и не своими, а коровьими. Может поэтому и не ждет её хахаль и не гладит утюгом в ожидании её своих семейных труселей; и не любит он её по—художественному, а караулит другую, ненамазанную или намазанную, бесстрашную, с наступлением темноты, да за колхозными амбарами.

– А колхозы—то, у нас в стране есть? – спрашивают по—московски наивные городские дамы.

– Если есть по—прежнему дважды орденоносные хозяйства Ильича, если есть памятники Ленину—Сталину, если есть одноименные исторические центральные улицы по одной главной в каждом миллионнике, не считая переулков, то и колхоз должен быть где—то рядом, – отвечают им умные доярки.

– Маньяшка, слышь, где у нас наш Ильич вчера—то посклизнулся, что пришел весь в говне? А где у нас дерьмопровод, что окольным путем и потайным образом от экологов и санэпидслужбы ведет точно в Баламут—реку? Конечно же, не на гумне, а на скотном дворе, что за колхозным амбаром.

Самого колхоза, может, в том ещё понимании уж и нет, но запах—то от колхозов в качестве исторического наследства до сих пор в сохране. Выжили и колхозницы. Доярок всвязи с прогрессом и единой классификации технических терминов переименовали в операторов доильных комплексов, свинарей в менеджеров по безотходно—кругооборотному обращению продуктов пиво—свиноводческих хозяйств. Директоров колхозов окрестили владельцами частных сельских предприятий, пьяниц определили в алкогольнозависимые, лентяи стали безработными. Приватизационные чеки для кого—то стали деньгами, для цыган – разменной монетой, а для кого—то – одной спасительной бутылкой водки.

Понятие «советский народ» наконец—то само—собой упразднилось, и все стали просто населением, даже без поясняющей приставки «народо—».

В простолюдинов укороченный и несоветский народ превратится в мгновение ока перед лицом всемирной катаклизмы, объединяющей богатых, малоимущих и нищих в единое голодное целое, а пока он этого не заслужил.

P/S. Ваучер для Туземского Кирьяна Егоровича стал декоративной частью обоев при очередном обновлении интерьера родительской спальни. Обои были выполнены чрезвычайно модные: из старинных газет и цветных иллюстраций журнала «Neckkerman», привезенного из самих объединенных тогда Германий его близкой родственницей, проживающей в германиях в качестве жены сотрудника миссии хороших советских войск при штабе плохого NATO.

***

Особенность упомянутой акварельной техники, – говорит Чен Джу далее, – заключается в том, что восемьдесят процентов такой живописи художник – художница может смело сложить в самый дальний чулан и закрыть его дверцу на ключ. А ключ выбросить от соблазна собственноручной расправы с доказательствами личной бездарности при просветлении сознания, – то бишь после, или во время какой—нибудь попойки.

– Это, читатель, был счет в твою пользу, – деликатно иронизирует Чен Джу, сворачивая дальше на свою подлую сторону. – Не радуйся заранее. Этот только с виду мусор нельзя выбрасывать совсем. Этот якобымусор пригодится гораздо позже для биографов, любящих наблюдать истоки любой творческой личности. А, главное, сохранять надо плоды настоящей бездарности, которая, бывает, граничит с гениальностью.

И то ли вопреки, то ли в абсолютном соответствии с млекопитающими законами, иная, весьма частая, бездарность необъяснимо каким образом добивается признания. Выживает сильнейший (воюющий и зубастый) и терпеливейший (отсидевший опасное время в кустах).

Не так—то легко управиться с растекающейся краской и непослушной бумагой, мгновенно впитывающей в себя цветную жижицу, которая в зависимости от степени мастерства, превратится или в затейливые, но бессмысленные образования, либо сложится в сакральное изображение типа пятен крови, говна, слюней и трудового пота. Отправления эти при особом желании человечества можно выдать за оконченное творение в редкой авторской интерпретации, либо сойдет за исторический артефакт.