Валентин Люков - У подножия радуги. Документальная повесть

• Название: У подножия радуги. Документальная повесть
• Автор: Валентин Люков
• Жанр: Историческая проза

Эта книга – о любви и ненависти. О любви ко всему высокому и светлому, что есть в нашем современнике. О ненависти к тому, что мешало и мешает каждому из нас познать радость большого, заслуженного счастья. Эта книга – о Николае Борисове, простом и скромном человеке, в чертах характера и биографии которого удивительным образом проглядывают судьба, помыслы и стремления лучших представителей нашего народа. В основу повести положены документальные факты и события.

---

В нечастые погожие дни вода не дрогнет. Ее отполированная солнцем поверхность переливается. Красавцы дубы уходят своими вершинами в глубь вира, а там, в глубине его, кипят пухлые, набрякшие влагой облака. К вечеру вир темнеет, становится строже и молчаливей. А потом ночь щедрыми пригоршнями выплеснет в него тысячи звезд, и горят они, неугасимые светильники, до вишневой зари, внемля беззвучному шепоту камышей. И кажется, нет на земле уголка краше этого звездного вира.

Тогда Николай просит подать ему кисть и краски. Их тоже где-то раздобыла Анфиса, когда узнала, что он рисует. Правда, масляных красок в деревне не оказалось, но его обрадовала и акварель – ученические лепешки на картоне. Он писал вир утром, в полдень и вечером. Анфиса никак не могла понять, как это можно обычной краской передать столько оттенков и настроений. Оба простенка уже увешаны акварелями. Анфиса подолгу разглядывает их, потом вздохнет глубоко и тихо скажет:

– Даст же бог человеку!..

А Николаю становится неловко. Настоящий художник признал бы его работы праздной мазней, и сам он не претендует на звание художника, просто любит рисовать с детства…

7

Сегодня опять выдался пасмурный день. Опять скрипит осина, и вир окутан пасмурной накидкой. Настроение испортилось.

Николай собирался уж было приняться за «письмо», как громыхнуло кольцо на дверях. Кто-то прошел в сени, шаркнул о подстилку.

Вошел молодой парень, пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, без стука, без разрешения. Одет он был в добротную скрипящую кожанку, перетянутую широким армейским ремнем и новые галифе без кантов. На ногах – хромовые сапоги. На поясном ремне – расстегнутая кобура. Курчавая барашковая шапка заломлена на затылок, из-под нее выбивается пышный белокурый чуб. Лицо уверенное и спокойное – парень знал себе цену. Красив, ничего не скажешь. Такие на вечерках смущают девушек одним лишь присутствием, а уж если моргнет да позовет за околицу – пропала молодость…

– Один, никак? – низким баритоном спросил парень, не здороваясь, и сел на лавку, по-хозяйски положив на стол большие свои ладони. – Не ждал, поди? Чего молчишь-то? Не робей, не тронем, не злодеи какие-нибудь. Ну?

Николай еще раз смерил взглядом его статную сильную фигуру, заложил руки под голову. В его положении ничего не оставалось, как принять тон парня.

– А чего мне бояться? Лежачих не бьют, а встать, к сожалению, не могу.

Парень нехорошо осклабился, хмыкнул:

– Да ведь лежачие разные бывают, иных не щадят. Говоришь – политрук Красной Армии?

– Я пока ничего не говорил, – с нарочитой небрежностью возразил Николай. «От кого он пронюхал?»

– А нам и не надо, чтоб ты говорил. Сами знаем. Как жить-то думаешь?

– Пока вот так, как живу, а там – как придется.

– Ну, ты вот что! – Парень встал – шапкой почти до потолка, взял табурет, подсел ближе. – Ты не шали, понял? – глаза его сощурились. – С местной властью говоришь, стало быть, держи ответ по совести, не то ведь можешь вообще не поправиться! Алексей Карцев моя фамилия, не слыхал! Старостой работаем.

– Один или в компании с кем? – усмехнулся Николай. Мысль лихорадочно искала выхода из создавшегося положения. Хитрит, подлец, или впрямь – простачок? Можно влипнуть по неосторожности. Парень не понял иронии:

– Одни справляемся.

Николай внимательно посмотрел в его лицо. Карцев отвел глаза, делая вид, что рассматривает рисунки на стене.

– Малюешь?

– Балуюсь помаленьку. Сам видишь – настоящим делом заняться не могу, приходится развлекаться. – И серьезно: – Сколько тебе лет, Карцев?

– Мать знает, а вообще-то примерно сколько и тебе. Ты, чать, тоже не старик, хоть бороду-то и отрастил в пол-аршина.

– Давно старостой?

– Как новая власть установилась. До того табуны гонял, а нынче, брат, и табунщики в гору пошли, во как! – похвастался Карцев, но тут же спохватился: – А ты что это меня исповедуешь? Теперь навроде мы в батюшках-то ходим, ваши денечки как бы того, минули.

– Ты уверен?

– А что ж не уверен? Немец-то под Первопрестольной стоит. К седьмому ноябрю хотел взять, да что-то заминка получилась. Ан все одно возьмет.

Николай почувствовал, как зашло сердце, захолонуло в груди. Хотелось крикнуть: «Врешь, мерзавец!» Усилием воли сдержался.

– Послушай, Карцев, у тебя какое образование?

– Ну, четыре группы.

– Так вот. Ты говоришь – немец под Москвой замешкался. А почему? Нашумели на весь мир – конец Москве, а не вышло? И не выйдет, запомни! Не покорится Россия, как никому не покорялась. Наполеон и в Москву входил, а потом костями своих солдат всю обратную дорогу до Парижа усеял. Такой же конец и этих ждет.

– Все может быть, откуда нам знать? – простодушно согласился Карцев.

– Надо знать!.. Пройдет немного времени, вернутся наши, с чем перед их судом предстанешь? Спросят – почему не в армии, что ответишь?

– А меня не взяли, непригоден, кила у меня, вот и весь сказ. Надо – и бумаги есть.

– А почему в старосты пошел?

– Назначили.

– Почему народ притеснял? – наседал Николай.

– Э-э, народ мы не обижаем, все подтвердят. Как же мы своих, деревенских обижать начнем? Не по совести это.

– Зачем же ты ко мне пришел?

– Должны мы знать, кто тут из посторонних проживает, мало ли что?

– Тогда решай сам. Можешь заявить, что я здесь и кто я. Меня расстреляют, но и ты от суда не уйдешь.

– Нам это без надобности. Не собираемся никого выдавать. А если и выдаст, так кто-нибудь окромя нас. А мы что? Запишем тебя колхозником – и делу конец. Только чур – без баловства, а то были тут двое, обмоглись малость и в леса подались, а мы отвечай за каждого. – Карцев снял шапку, хлопнул ею по колену. – Давай уговор: пишем тебя колхозником, а ежели коммунисты вернутся – подтвердишь о нашем поведении.

– Это будет зависеть от тебя. Как поведешь себя, так и будет. Ну, а я – останусь жив – скажу, если заслужишь.

– Ладно, отходи. – Карцев встал, небрежно бросил шапку на голову и снова превратился в сердцееда. – А насчет политрука молчи, окромя нас никто не знает. Прощай пока!

Едва закрылась дверь за Карцевым, как в избу влетела Анфиса. Увидела спокойное лицо Николая, привалилась плечом к стене, виновато улыбнулась и стала поправлять сбившийся платок.

– Напужал до смерти, вражина!.. Чего он?

– Да так, побеседовать зашел, познакомиться.

– А я как увидала – кабур у него не за стегнут, так все оторвалось. Ну, ничего, слава богу. Я сейчас.

Она вышла в сени и вскоре вернулась с огромным букетом опавших листьев.

– Вот, для тебя постаралась. Какая красота-то в лесу! Век бы не уходила. Все огнем горит, и надышаться никак не можно. Сейчас я его в банку только поставлю.

Она сбросила жакетку, достала из печурки банку, подошла к постели. На Николая пахнуло влажной лесной прелью, прохладным ветром и небом.

– Осенние ромашки! – продолжала радоваться Анфиса, склонившись над кроватью и устанавливая букет на подоконник, около подушки Николая.

Он только теперь заметил, какая она по-девичьи стройная и гибкая, какие у нее мягкие и нежные руки, обнаженные до локтей, какие чуткие и ласковые пальцы, перебирающие веточки букета.

– Нравится?

– Великолепный букет! Как ты сказала, осенние ромашки? По-моему, это лучше, чем любые ромашки.

– Вот поправишься, вместе пойдем в лес, только, боюсь, к тому времени будет зима.

– А разве зимой в лесу плохо?

– Я больше люблю осень.

Он поймал себя на том, что разглядывает ее, и смутился. А она перехватила его взгляд, зарделась.

– Ну, я побегу. Сейчас старики придут, они малость поотстали.

И ушла, на ходу надевая жакетку.

А он долго думал об Анфисе и о том, как нетрудно человеку обмануться в своих надеждах.

8

– Прохор Игнатьевич, бритвы у тебя нет ли?

– Не то бороду снять надумал?

– Угадал. И усы – тоже.

– Нынче, поди, сподручней небритому-то. Глянешь – да и примешь за мужика. Вид у тебя будет ненашенский, приметный.

– Дай бритву, коли есть!

– Гляди, как лучше хотел. Сам-то я ей никогда не баловался, с парнятства бороду ношу, от зятя осталась.

– От зятя?

– Сгинул в финскую, вот Анфиска-то и бедует одна.

Прохор полез в сундук, долго копался в небогатой рухляди, нашел. Бритва была завернута в тряпку. Там же, в узелке, оказался и помазок. Поставил перед Николаем щербатое зеркальце, достал из печи горячей воды. Сел напротив, облокотившись на подоконник.

– Сперва бы ножницами.

– Давай ножницы.

Борода была длинная, редкая и неряшливая. Николай глянул в зеркало, поморщился, хмуро сдвинул брови: борода – на добрую треть седая. Вот, оказывается, почему он похож на мужика. Заявиться сейчас к матери, обмерла бы. Была седина и на висках, но не так заметно. Появились неглубокие морщины на лбу и вдоль переносицы.