Николай Таратухин - С гитарой по жизни. Воспоминания

• Название: С гитарой по жизни. Воспоминания
• Автор: Николай Таратухин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Автобиографическое издание «С гитарой по жизни» повествует об одном из тех, кого сейчас называют «детьми войны». Им пришлось жить как раз в то время, о котором кто-то сказал: «Не дай Бог жить в эпоху перемен». Людям этого поколения судьба послала и отечественную войну, и «окончательно построенный социализм», а затем его крушение вместе со страной, которая вела к «светлому будущему». Несмотря на все испытания, автор сохранил любовь к музыке и свое страстное увлечение классической гитарой.

---

Северный склон бахчисарайского ущелья

Зиму 1946 года мы встретили в голоде и холоде. Запасы сухофруктов закончились. Есть постоянно хотелось. Теплая одежда, которую мы нашли в татарских домах, была ветхой и уже износилась. Иногда нам доставались по распределению властями города, так называемые, «американские подарки» – продуктовые пакеты. Они содержали, в основном, консервы, галеты (род печенья) и сало шпик. Мы старались растянуть подольше эти деликатесы. Погреб у нас отсутствовал. Да он вообще-то был и не нужен. Продукты у нас долго не хранились – мы все съедали за два-три дня. Но то, что оставалось, приходилось хранить в тщательно запираемом ящике стола или подвешивать на проволоке к потолку. Эта мера была вынужденной, потому что в окрестных домах, и в нашем тоже, обитали полчища крыс. У нас была кошка Мурка. Она считалась полноправным членом семьи, и мы старались ей выделять ее долю продуктов. Каждую ночь она душила две – три крысы, мы залечивали её раны, полученные в битвах с пацюками (так украинцы называют крыс). Но однажды нашли её мертвой – пала в неравной схватке.

И тут мать задумала уехать в Курскую область, в село Коробкино, где жили родственники отца. В этом селе, оказывается, Таратухиных – полным-полно и почти все приходятся нам родственниками. С голоду, посчитала мать, умереть не дадут. Видя, что нам «приходят кранты», мать собрала в узел все нехитрые наши вещи, взяла на руки младшего Ивана, дала нам со средним Владимиром нести узел, и пошли мы на вокзал, оставив свой дом с заколоченными досками окнами и дверью.

Денег на билеты до конечной станции, сейчас вспоминаю, у нас не хватало. Покупали до ближайшей недорогой билет, чтобы попасть в вагон, а далее следовали «зайцами». Нас, естественно, в пути два раза вылавливали и высаживали. Последний отрезок пути нам нужно было проследовать до города Льгова Курской области. На вокзале, не помню какой станции, мать стала спрашивать у железнодорожников: «Как попасть в поезд, идущий на Льгов»? Скорее всего, ее не поняли и указали на поезд, идущий на Львов. Сердобольные проводницы успели затолкать нас в вагон уже отходившего этого поезда, и мы поехали. На этот раз никто у нас билетов не спрашивал, никаких контролеров в пути не встретилось. Ехали около двух суток. В пути нас проводницы подкармливали продуктами из своих небогатых рационов. Мать, разморенная теплом вагона, ехала в полудреме с ребенком на руках и только на вторые сутки поняла, что едем не туда. Но махнув рукой сказала: «Будь, что будет».

Вышли на вокзале во Львове и пошли в зал ожидания поездов. Не знаю, сколько ночей мы там провели. Милиционеры проверяли у матери документы, но из вокзала не удаляли, как других бездомных. Видимо, чувство сострадания брало верх над «буквой Закона». Мать стирала детские вещи в туалете и сушила их на батареях отопления. Некоторое не очень продолжительное время нам удалось ночевать в комнате матери и ребенка.

А с наступлением каждого утра мы всегда шли на рынок и там побирались. Хотя, слово «побирались» будет не совсем верным. Точнее можно сказать – работали, а это совсем не то, что тупо просить милостыню. Это пришло матери в голову после того, как мы увидели играющего уличного скрипача, которому прохожие в футляр от скрипки клали мелочь. Она решила, что и мы сможем таким образом «зарабатывать». Как это происходило у нас? Львов – это европейский город и рынки там отличались от большинства российских своей чистотой и ухоженностью. В большинстве они были крытыми. Мы приходили на рынок, мать усаживала среднего Владимира на подстилку, давала ему на руки двухлетнего Ивана, а сама вместе со мной становилась рядом, и мы начинали петь.

Мать отличалась феноменальной памятью, в ее репертуаре имелось множество украинских, русских и даже татарских песен, не говоря уже о песнях о войне. Начинали, как всегда, с песни из западноукраинского фольклора:

«Дай же, дивчина, руку на прощаня: можэ останний вжэ раз. Пришла хвылына – час идты до бою – мусю сполняты приказ…». Народ из любопытства останавливался, вокруг нас собиралась толпа. А мы продолжали: «Йихав козак за Дунай, казав дывчино прощай…». Наши голоса с матерью сливались в один, но пели мы не в унисон – я ей, как она меня учила, «вторил» (скорее всего в терцию). Особенно мне это удавалось в песнях: «Ой, на гори та жницы жнуть, а по пид горою, яром – долыною козакы йдуть…» и в веселой – «Ой, дывчино, шумыть гай – кого любышь – вы-и-бырай!» Но в грустных украинских песнях мать переходила на сольное исполнение. У нее был высокий, сильный и очень красивого тембра голос. Скорее всего, это было сопрано, как я сейчас думаю. Вместе с моим детским альтом это, наверное, вызывало восхищение у слушателей.

Но когда она пела сама, лично у меня, как говорится, «пробегали мурашки» по коже: «Ой, нэ свыты, мисяченько, нэ свыты ни ко-о-о-о-му…». Её голос главенствовал в шуме базара, плыл над толпой и уносился к сводам крыши. Она пела о трагической любви, о разлуке с милым и такая тоска была в ее голосе, что никто не проходил мимо равнодушно. Даже пожилые гуцулы, приезжавшие на рынок из горных селений, останавливались и слушали. А я смотрел на их красиво расшитые меховые безрукавки из овчины и думал: «Вот бы мне такую». Мое старенькое штопанное перештопанное пальтишко меня совсем не грело. Затем мать переходила к другим украинским песням с более оптимистическим содержанием, но тоже очень грустным: «Стоить гора высокая, а пид горою гай…». А заканчивала всегда одной и той же песней: «Ничь яка мисячна, зоряна, ясная – видно хочь голки сбырай, выйды коханная хочь на хвылыночку…». Когда она отдыхала после исполненной песни, вступал в сольное пение я. Не знаю – хорошо я пел или плохо, но точно знаю – громко. Во всяком случае, галдеж воробьев, которые стайками носились между прилавками торговцев семечками и зерном, я заглушал своим простуженным голосом: «По полю танки грохотали, танкисты шли в смертельный бой, а молодого командира несли с пробитой головой…». Я знал тоже много песен и военных, и тюремных: «Я помню тот Ванинский порт, и вид пароходов угрюмый, как шли мы по трапу на борт в холодные, мрачные трюмы…». Особенным успехом у слушателей пользовалась старинная песня: «В воскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла, своему родному сыну передачу принесла. Передайте передачу, а то люди говорят, что по тюрьмам заключенных сильно голодом морят…». Видимо, эта песня была близка многим по своему содержанию. Время было такое.

Конечно, у большинства людей эта картина: мать с тремя детьми – вызывала сострадание, и они жертвовали нам и деньги, и продукты. Но находились и такие, которые допытывались: «Москали…?» Мать отвечала: «Цыгане». Как сейчас помню, мать говорила: «маскируемся под цыган». Это не вызывало сомнения потому, что уж очень пестрой выглядела наша татарская одежда, которую мы донашивали второй год. Но с цыганами нам пришлось все же познакомиться. Видимо, вокальные данные матери не остались ими незамеченными. Они восхищались ее голосом и пригласили в свой хор. Это были добрые цыгане. Нас они не обижали, с их детьми мы быстро подружились, а мать отрабатывала «свой хлеб» в цыганском ансамбле. Цыганки быстро обучили мать гадать на картах. Нам осложнял жизнь языковой барьер. Цыгане кроме своего цыганского, хорошо владели и местным – непонятно каким языком, напоминавшим украинский, но с примесью польских и венгерских слов. Русским языком они не пользовались.

С цыганами мы попали в город Жовкву, сейчас он называется не так, расположенный в 40 километрах от Львова. Голода там не было. С цыганами мы расстались (мать отказалась кочевать в Румынию), обосновавшись в пустующей квартире на окраине городка. Мать за время пребывания у цыган с успехом окончила «цыганский факультет» и мы с нею ходили по окрестным селам, вполне профессионально предлагая свои «актерские» услуги. В некоторых домах нас гнали прочь, иногда травили собаками, но в большинстве кормили и даже пускали на ночлег, при этом мы заметили, что чем богаче дом, тем хуже к нам отношение. В одной из крупных деревень мать нанялась штукатурить дом, а специалистом она была хорошим. Хозяин оказался председателем сельхозартели и уговорил ее остаться работать у них, предоставив пустовавший домишко.

Сейчас, когда много говорят о Ванге, я вспоминаю о матери. Была ли она экстрасенсом, сказать не могу, но было что-то у нее от магии. Она гадала на картах не хуже цыганок. Слава о ее способностях предсказывать судьбу, а также узнавать, жив или умер человек, на которого раскидывались карты, быстро облетела все окрестные села. Её даже испытывали несколько раз, подсовывая фотографии умерших людей с просьбой узнать их судьбу. Но ни разу она не ошиблась. Очереди к ней собирались огромные. Особенно укрепилась за ней слава предсказательницы. Однажды, когда она, видя, что сосед грузит мешки с пшеницей на телегу и собирается на мельницу, сказала: «Грицько, не надо сегодня ехать. Там будет, я так вижу, большая беда». Григорий послушался, а вечером пришла весть о том, что бандеровцы у млына (мельницы) постреляли многих селян и забрали муку.