Джон Шемякин - Дикая история дикого барина (сборник)

• Название: Дикая история дикого барина (сборник)
• Автор: Джон Шемякин
• Жанр: Русское современное
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-17-101414-8

«Вот читаешь, к примеру, какие-то тексты. И видишь, что у одного автора мысли в тексте бредут, как колонны военнопленных по сгоревшей столице империи.

У другого же текст как заседание трибунала где-то под Падуей, в году, скажем, 1567. Все очень дисциплинированно, но с огоньком таким.

У третьего – ежата бегут за зайчатами.

У четвертого мысль одна, но он ее так гоняет шваброй по подвалу, что за облезлой и не уследишь.

Пятый химичит, смешивает то одно, то другое, и зеленый ассистент волочит по кафелю за ноги предыдущего дегустатора.

Шестой дрессирует визжащие соображения в клетке.

Седьмой ведет в ночи протокол допроса целого табора цыган, подпевая у пестрых кибиток наиболее удачным формулировкам.

У кого как, короче говоря.

А у меня шапито на пустынном берегу, я дубасю в барабан, не очень тактично прижимая к поясу свободной рукой чумазую мальвину, холодный песчаный ветер с холмов рвет ленты и шарики».

---

Естественно, что на практике всё это было фикцией, но император сам был хранителем фикций. Сидит фактически монарх и изо всех сил изображает из себя духовного лидера республики, председателя парламента и хранителя демократии. И что делать императору, если он вынужден жить в Риме (чего императоры очень не любили, кстати)? Ведь как житель Рима император был обязан иметь «открытый дом», к нему должны были приходить граждане Рима, он обязан был демонстрировать открытость. Короче, терпеть приходы к себе всякой праздной публики и общаться с ней. Тут же безопасность под угрозой – больных на голову в Риме было с избытком, не считая политически озабоченных заговорщиков.

И поэтому императоров в Риме охраняли преторианцы. В штатском. Никогда императора в Риме не охраняли упыри, которых нам показывают в кино. Чтобы в латах, на шлеме целый страус, в руках мечи, и всё это в красных тонах на фоне золота. Преторианская когорта, выставлявшая утренние караулы по периметру и внутри дворца, была одета в казённые тоги. Вооружена была палками и кинжалами скрытого типа ношения. Некоторые императоры держали двери своего дворца совершенно и буквально открытыми. Охране Веспасиана приходилось висеть на подвесных балконах, чтобы с виду всё казалось невинным, но в полной готовности прыгать сверху на головы подозрительных, парашютируя на шестиметровых тогах.

При входе посетителей императора, конечно, обыскивали. Но делали это тонко и необидно. Двое-трое преторианцев радостно здоровались с вошедшим и начинали его обнимать со всех сторон. В экстремальных случаях (например, когда Август исключил из сената целую толпу сенаторов) обыскивали более решительно и всех. Даже сенаторов, которых трогать в обычное время не разрешалось. При Клавдии обыскивали даже женщин и детей. Император Клавдий был историком, иллюзий особенных по отношению к людям не питал, и отбирали при нём даже письменные принадлежности.

Пропуском «без права досмотра» был специальный золотой перстень с изображением императора. Плиний в «Естественной истории» кляузничал, что перстнями-вездеходами спекулировала императорская канцелярия, возглавляемая бывшими императорскими рабами.

Наёмные германцы, которые под видом домашней прислуги бдили внутри императорских помещений, ввели смелое нововведение: замаскированную под занавеску кольчугу, которую в случае опасности, дернув специальный шнур, мгновенно опускали между императором и подозрительными лицами. После опускания железного занавеса императора подхватывали под руки и под ноги и волокли в безопасную комнату с подземным ходом.

Почему надо было кольчугу маскировать под занавес? По той же причине, по которой преторианцам приходилось потеть в штатском, а нынешним приходится маскировать автоматы под портфельчики. Император – официальный отец народа, неудобно, если его будут охранять в камуфляже. Поэтому надо кривляться и изображать из себя не свирепого подручного, а профессора ботаники в лопающемся на спине пиджаке.

Власть обожает такие штуки: демонстрацию своего лицемерия. Именно демонстрацию, нарочитую, не способную обмануть даже обыскиваемого ребёнка. Только шмонать ребятёнка надо обязательно в штатском, в бронежилете под костюмом.

Именно это наследие Рима, наиболее усвоенное и применяемое повсеместно, кажется мне несправедливо замалчиваемым.

Драматургия

«В иных тавернах, как например «Coal-Hole Tavern», знаменитый актёр Никольсон играет роль председателя суда, а различные любители принимают на себя роли присяжных, прокуроров и адвокатов. Играют неважно, впрочем. Много переигрывают и кричат неестественным голосом слова, которые нетвёрдо выучили. Слова те пишут для них навроде авторы, живущие при тавернах пьяницы-драматурги, готовые с охотой писать всё, что им подскажет опьянённый джином мозг. Вымышленные процессы бывают почти всегда самого скандального содержания: неверность жены, несостоятельность для брака мужа, делёж наследства и обнаружение незаконных детей с их последующим убийством. Процессы эти пользуются огромной популярностью среди публики, среди которой много подонков, негров и женщин, желающих стать актрисами или поступить в услужение».

Табуриков Н. В. Новости из Англии. 1860. С. 87.

Почтмейстеры

Утомлён белым шумом про российскую страшную бестолковую бюрократию.

Вспомнилось вот для начала.

Во время обеда с соусами из протёртых плесневелых сыров к фруктам разговорились о коллаборационизме. Дозволен ли он в состоянии крайней нужды, или же он – строжайшее табу, тема заповедная, по которой ходят суровые мстители?

Скажу сразу: я противник любого осознанного сотрудничества с оккупационными властями. Но не знаю, хватит ли мне умения резать штыками часовых или рубить провода вражеской правительственной связи, вешать предателей, ставить мины и т. п. То есть к партизанской борьбе не готов.

О чём простодушно и высказался. Люди вокруг были русские, для них «пассивное несотрудничество» – это почти предательство, клеймо «полицай», «иде жидов прячете?!» и канистры с бензином у воющего человеческим голосом колхозного сарая. Я русских своих друзей прекрасно понимаю.

Я их правда понимаю.

Я не могу понять только одного. 1812 год. Москва горит, зарево не утихает, под дождём мародёры с мохнатыми ранцами и в разномастных мундирах, резня, кого-то расстреливают, кого-то, визжащего, волокут к виселице. Братцы, братцы! Не я! Не хочу! Мама!.. Склизкие ступеньки, верёвка с петлёй, кресло из графского дома с вензелями, размочаленное ударами сапогов по ножкам. Как тут быть с коллаборантством? Где взять сил, чтобы выдержать?..

Ведь можно же договориться как-то, выискать ещё здравого офицера, попытаться спасти тех, кого можно, пусть даже и нацепить при этом бонапартову кокарду?! Тем более что народ московский вступлению неприятеля в Москву никак не противится. А напротив даже, целые колонны подвод из Подмосковья въезжают в оставляемую «порфироносную вдову», чтобы грабить, увязывать, снимать и тащить.

Я сейчас не буду писать про архитектурного помощника Щербакова, прибившегося к свите императора, не буду писать про главу коллаборантов в Москве – купца первой гильдии Находкина, про Бестужева-Рюмина, про московского полицмейстера при французах – магистра Московского университета Виллерса, секретаря московского отделения Императорского общества испытателей природы, не напишу про Орлова – реального шпиона, засланного в лагерь Кутузова…

Я сейчас напишу про обычных таких чиновников, служивших при своих ведомствах за копеечные жалованья, которые в момент неожиданного оставления Москвы стали обладателями огромного количества денежных переводов, мешков с частной и секретной перепиской и т. п. Которые во время кроваво-огневой неразберихи, безоружные, оставленные властями, ставшие на время самой этой государственной властью, последним государственным оплотом Российской империи в старой столице, не сбивали государственных орлов и не рвали императорские флаги на почтах. А стояли незыблемыми столбиками рушашегося порядка.

Надворный советник Христофор Фихтнер.

Титулярный советник Иван Воронин.

Титулярный советник Николай Руфимский. Зарублен польскими уланами при защите государственного флага.

Коллежский секретарь Пётр Рудин, по инструкции встретивший неприятеля чиновничьей шпагой.

Коллежский регистратор Павел Рудин – контуженный бомбой, не выпускавший из уцелевшей руки сумку с важными отправлениями, растерзан толпой вестфальских гренадёров.

Все они служили по почтовому ведомству. Почтари. Сургучно семя.

Эй, Почта России! Ты бы хоть их помнила, что ли…

Штатские кувшинные рыла, которые выполнили последний полубезумный приказ – держать здания почты до крайности. До крайности, до бессильно-высокого «не положено!», до растерянно-великого «здесь вам быть нельзя!», до удара прикладом в лицо, до отрубленных рук, в которых крепко сжаты тёртые дорогами сумки с чужими письмами. С чьими-то сплетнями, признаниями, засохшими цветочками, стихами, счетами, ленточками, цифрами, жалобами и прочим, казалось бы, бумажным хламом: живым русским говором. Нельзя вам их читать, чужие злые люди! Не для вас они написаны, хоть и по-французски большей частью… Не вам это всё предназначено.

Были и другие герои, славные, честные, молодые, кудрявые, в бакенбардах, с крестами и в густых эполетах.

А я сегодня вспомнил этих: немолодых лысоватых буквоедов из Замоскворечья. Лоснящиеся на локтях рукава, бережно вытащенная из пергаментного футляра парадная треуголка…

Никого не сравниваю… Извините, что внезапно сорвалось. Просто надо успеть встать у государственного флага и перед ощущением штыка между рёбер произнести: «Сие есть территория, недосмотрению подлежащая от Пункта Договора от 13 марта 1743 года! Согласно артикула требую…»