Дмитрий Помоз - Три дня. Никто не знает, как жить

• Название: Три дня. Никто не знает, как жить
• Автор: Дмитрий Помоз
• Жанр: Русское современное

Это книга о людях. О том, как в одинаковых жизненных ситуациях и испытаниях люди уверенно поступают по-разному. И никто не сомневается, что в итоге был прав именно он, даже не смотря на то, к какому итогу их привела дорожка выбора. Ведь никто не знает, как жить.

---

– Аййййй! Черт! Проклятая дверь!

За эти ругательства мне может крупно влететь. Хотя их никто не слышал. К сожалению. Ну что же я такой невнимательный и рассеянный, весь в папу. Шлепнулся лбом о дверной косяк и улетел назад, в голове стоит такой звон, словно там кто-то мыл посуду и неуклюже уронил, разбив все до единого приборы.

На двери висит календарик с плавающим окошком для даты. Окошко замерло двадцать первого декабря.

Сегодня точно не двадцать первое декабря. Вчера был четвертый после Нового Года день, как раз тот самый день, когда я решился ехать к бабушке, во что бы то ни стало. Сегодня пятое января, а никак не двадцать первое декабря. Буду собираться дальше.

В маленькой прихожей на вешалке сгорбился старый протёртый ватник. Под ним россыпь неаккуратно валяющихся ботинок в пыли и грязи. Среди них есть и пара пригодной обуви. Правда вынужденный союз черной левой галоши с невысоким коричневым сапожком вряд ли можно в полной мере считать настоящей парой. Галоша мне слегка велика, а сапожек настолько же маловат.

Дверь на улицу тремя ступеньками ниже. Вчера вечером она так и не поддалась мне. Не поддается она и сейчас. Снова нужно лезть в окошко.

– А-й-ййй!

Я снова упал. Буквально вывалился наружу. Выскребая собой с подоконника остатки растрескавшейся краски, до крови разодрал ладоши и не смог удержаться. Подо мной скрипит снежок, а ноздри слипаются после каждого вдоха. Мороз окреп.

Красивое, густое от холода небо – совсем голое, без облаков, пытается обогреться бледным зимним солнышком и сильно дрожит, вызывая порывы ветра. Он сдувает с веток деревьев и крыши дома колкую снежную пыль, и та, слетая прямо на меня, обжигает кожу лица и рук.

Больной сон почти не предал мне сил, я очень хочу кушать. Нужно как-то отогнать эти мысли. Отдых и еда могут подождать, пока я не найду бабушку. Сейчас только поймаю еще несколько пылинок хрустящего снега и сразу встану. А то лежу тут, прямо как дельфинчики из моего чудо-шарика. Он у меня, кстати, с собой в кармане ватника вместе с бабушкиным платком.

У нас на участке две калитки. Одна находится на дальнем конце участка и выходит прямо к речке, а вторая – парадная. С нее можно выйти прямиком на Смоленскую улицу. Я выйду через парадную, ведь бабушка – не большой любитель зимней рыбалки и купания.

Мои вчерашние следы, вытоптанные в снегу по щиколотку, почти замел ночной снегопад, но пока еще они видны, так что можно идти по ним шаг в шаг.

Если не считать несколько дорожек легких Муркиных лап на свежем снежном насте, других следов, помимо моих на участке нет.

Совершенно пустая дорога в одну сторону тянется к самому горизонту бело-коричневой, качающейся ленточкой, пока хватает глаз, а в другую, немного на отдалении прячется за поворот. На сваливающейся обочине ни души. Дома и деревья накрылись шапкой снега и спят. Мне не у кого узнать, где бабушка.

Я гулял по поселку бесконечное количество раз, знаю почти все дома на нашей улочке и даже некоторых хозяев. Ходил с родителям и бабулей в магазин и на пляж, сам показывал им короткие пути, бегал лазить по детской площадке у здания старой, полуразрушенной школы. Залезал на самую высокую конструкцию и сидел там «без рук». Улыбался сверху, воображая себя спасателем, космонавтом или ниндзя. Мама внизу переживала и ругалась, чтобы я перестал баловаться, а папа гордился мной, не вслух, конечно, но это было легко видно в его глазах. И тогда мне хотелось забраться еще выше. А бабушка в такие моменты просто стояла, укутавшись в свой любимый платочек, и молчала. Мне кажется, она пыталась насладиться нами, а не руководить. Хотела запомнить эти моменты в своей голове, как фотоаппарат.

Когда родители уезжали в город, мы снова и снова повторяли с бабушкой наши любимые прогулки, наши любимые занятия и игры. Я всегда знал, где она и чем занята, а если она куда-то уходила, то совсем ненадолго, и делилась куда. Я был уверен в том, что знаю, что она любит.

Улицы, дворы, машины, площадки и пляжи улыбались мне, а я им. Все было так привычно и понятно, что я даже не замечал этого. Я знал, куда мы идем, а ответом на все «Зачем?» было – «получать удовольствие», «наслаждаться». Выходя за калитку, я просто бежал в любую сторону и знал, что куда бы я не побежал, там со мной будут все мои, и мне не надо будет никого искать. Только если мы не решили играть в «Прятки».

А сейчас я стою на той же самой улочке совсем один и не знаю куда идти. Знаю зачем, но не знаю куда. И поэтому даже самый короткий путь известный мне откуда угодно, до куда угодно превращается в бесконечное путешествие. Самые знакомые дома закрыли глаза своих окон и не замечают меня. Они замаскировались под снегом и кажутся чужими и страшными. Самые любимые места при встрече обещают пустоту и разочарование.

Все вокруг, как и прежде, и я – прежний Митюша. Но мы будто бы больше не знакомы и не рады видеть друг друга. Вчера вечером, ложась спать, мне казалось, я проснусь с утра, выбегу на улицу и поспешу на лесную опушку. Там у нас есть небольшая тайная полянка с качелями и скамеечкой. И там меня обязательно сразу найдет бабушка, а я ее. Как и всегда. Я скажу ей, что нельзя больной стоять на морозе, и мы пойдем домой пить молоко с мёдом. Но сегодня пустая продрогшая улица кусачими порывами ветра шепчет мне, что наша полянка пуста. Потому что это моя любимая полянка, а не её. И что молоко с медом тоже нравится только мне, а не бабушке.

Мне хочется сжаться в комочек и кричать. Но от сильной простуды, из моего рта вырывается только хриплый вой со слюнями, тут же сметаемые ветром в сторону. Наша улица и наш поселок сейчас чужие и пустые. И все оттого, что они не мои. Только теперь я понял это.

Я знаю свою деревню и свои любимые места и занятия, а не бабушкины. Я не имею понятия, что она любит кушать, когда ест в одиночестве, где она гуляет и во что играет, когда я не приезжаю к ней на выходные или каникулы. Не знаю, с какими книжками она ложиться ко сну, и какой напиток остывает в ее чашке, когда сон незаметно слетает с книжных страниц и похищает ее в страну грёз.

В моём маленьком мире мне ее не найти, там только она может меня отыскать. Но сейчас она потерялась, а не наоборот, и теперь я стою в её мире и не знаю куда идти!..

«Я не знаю куда идти!»

Холод этой мысли напоминает мне папу.

– …я не знаю куда идти мне идти! Я не знаю куда идти..! Я не знаю, я не знаю, я не знаю!…

– Папа…. Папа…. Папа..

***

Он сидел в заляпанной жирными, никогда не высыхающими пятнами футболке, с простиранными до разрыва ткани швами на шее и рукавах, его когда-то сильные ноги-корни сейчас высели одна на другой худые, как два увядших стебля, осунувшееся тело тяжело дышало в крепком тревожном сне, опираясь налитой оловом головой на кисть левой руки. С периодичностью в несколько минут из его рта начинали вылетать нечленораздельные звуки и слюни. Он разговаривал во сне. Между указательным и средним пальцем правой руки он зажимал давно потухший огарок сигареты, стлевший почти до середины фильтра. Сигарета выгорела целиком, он так ни разу и не поднес ее к губам. Серые обрубки упавшего пепла кучно лежали прямо у его ног, на прожжённом до угольной черноты паркете.

Таким я увидел его тогда. Таким я увидел своего папу тем весенним вечером, когда мы с бабушкой зашли проведать его дома. Таким я увидел его первый раз.

С того дня, как мама приехала встречать нас на вокзал одна, без него, папа больше не жил с нами в нашей общей квартире. Он больше не приходил туда «домой», теперь он приходил «в гости». Так говорила и просила говорить нас обоих мама. Поэтому виделись мы очень редко. Мама пускала его только раз в неделю. И только ко мне.

Сначала он приходил точно раз в семь дней. Приходил, и я очень радовался, узнавал его привычную одежду, походку и улыбку. Хотя часто он терял её, неловко пытаясь это скрыть. Еще от него постоянно пахло, как от бабушкиных компрессов, которыми она натирает меня от гриппа и простуды.

Мы играли и разговаривали обо всем. Каждый раз он смотрел на дверь маминой комнаты или ту, которая ведет на кухню или на лестницу, в зависимости от того, где была мама – дома или нет. Мне казалось, он, как бабушка, хочет научиться смотреть сквозь, в самую суть и увидеть её. А потом он тихонечко спрашивал меня, чем она занята, а если мамы не было дома, то где она и когда вернется. И каждый раз он интересовался, как у неё дела. Когда я отвечал ему, казалось, никто и никогда на свете не старался так внимательно следить за моим ответом, словно пытаясь схватить каждый звук, каждую фразочку о ней. Как я пытаюсь схватить ртом самую вкусную снежинку и, уже почти поймав ее, замечаю другую, которая кажется вкуснее той – предыдущей. Ему было не так важно, что я говорю о ней. Я это точно знал. В самые темные моменты наиболее сокровенное внутри светится ярче всего, и этого не скрыть. Ему нужна была информация не о том, в каком платье она ушла, но новость о том, что она есть и все также носит свои платья.