Варвара Малахиева-Мирович - Маятник жизни моей… 1930–1954

• Название: Маятник жизни моей… 1930–1954
• Автор: Варвара Малахиева-Мирович
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-17-094284-8,978-5-93015-171-8

Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович (1869–1954) прожила долгую жизнь и сменила много занятий: была она и восторженной революционеркой, и гувернанткой в богатых домах, поэтом, редактором, театральным критиком, переводчиком.

Ее “Дневник”, который она вела с 1930 по 1954 год, с оглядкой на “Опавшие листья” Розанова, на “Дневник” Толстого, стал настоящей эпической фреской. Портреты дорогих ее сердцу друзей и “сопутников” – Льва Шестова, Даниила Андреева, Аллы Тарасовой, Анатолия Луначарского, Алексея Ремизова, Натальи Шаховской, Владимира Фаворского – вместе с “безвестными мучениками истории” создавались на фоне Гражданской и Отечественной войн, Москвы 1930-1950-х гг. Скитаясь по московским углам, она записывала их истории, свою историю, итог жизни – “о преходящем и вечном”.

---

Ну и образина – В. О. Массалитинова[313]. Могла бы без грима играть Кабаниху. Темперамент, от которого трещат столы и звенят стекла. Я думала, что при ее корпуленции вот-вот случится с ней удар, когда она негодовала на порядки в Художественном театре. Не крик, а рев стоял в комнате, а глаза у нее налились кровью.

17 тетрадь 29.11.1934-17.3.1935

2 декабря

Убит Киров[314]. Как невыразимо ужасен акт убийства. За всю долгую жизнь не могу (да и не хочу) привыкнуть, что он вошел в обиход человечества.

4–5 декабря. В царстве Берендеев

Милые Берендеи, Ефимовы, создали мне в дни кочеванья такой сказочный, братски-теплый, детски уютный этап.

За него – из загробного царства, откуда пишу и где нередко живу – шлю им низкий поклон, как сделала это вчера Оля. Она – за другое. И на это способны только сказочные персонажи. Кроме Ольги – Инна Вторая[315], Катенька Эйгес[316], Даниил (он, впрочем, слишком замкнут для откровенной лирики, его сказочность скорее в поступках, в планах, в жизненных ситуациях). Ольга, насмотревшись фотографий ефимовской скульптуры, при мне, среди белого дня, в кухне поклонилась Ефимову, коснувшись пальцем пола, и сказала сияющим, торжественным голосом: “Кланяюсь до земли и горжусь, что Вы у меня были в числе великих возлюбленных”.

8 декабря. Добровский дом

Постель Филиппа Александровича, на которой буду сегодня ночевать (он сегодня дежурный).

10 часов вечера. Лель (муж Ириса) очаровал всех в доме Тарасовых, где был первый раз. Он очаровывает детской чистотой и серьезностью мысли, какую излучают его глаза и высокий прекрасный лоб мыслителя.

Говорила я сегодня о важном, о в высшей степени серьезном и трагическом. И услаждала утробу пирожками, тортами и конфетами (“черствые именины”).

И как-то все это нехорошо перемешалось – важность и великость тем и низменность чувственной услады. Принять Мировичу к сведению.

9 декабря

Влюбиться – значит подпасть под чье-то обаяние, сотворить из внутренних и внешних черт какого-то лица образ красоты и жить в восхищении этой красотой. В молодости к этому за редкими исключениями присоединяется жизнь пола, чувственность. У старости, у детей – за редкими исключениями – это восхищение (и подпадание под власть того, кем восхищаемся) от жизни пола независимо.

Старухи бывают влюблены в своих внучат – и в чужих детей, даже младенческого возраста. Юноши и девушки влюбляются в талант, в гений. Если он не одного с ними пола, у них легко переходит это в страстное обожание (Беттина Арним и Гёте). Мирович всегда влюблен, и без этого ему недостает отвода каким-то перенаполняющимся эмоциям (как сейчас, когда он ни в кого не влюблен). 10 лет тому назад покойная мать с грустью сказала однажды: “Влюбилась в Сережу (двухлетнего) и все на свете забыла”. (В частности, ее забывала.) Тем-то и плоха влюбленность!

11 декабря. Берендейское царство

Отвратительное сознание, что заболеваешь при бездомности и, значит, при бесправности болеть. Как будто нахально превышаешь этим норму гостеприимства.

12 декабря

Две ночи и три дня неразрывно с Пушкиным. Так как при этом была повышена температура, он стал ощущаться реальнее, чем Ефимовы, чем Поля[317], угощавшая “горяченьким” молоком. И Москва за стенами ощущалась прежняя: на Басманной Чаадаев, на Арбате Пушкин. И на Тверском бульваре не памятник – а сам, живой, Александр Сергеевич в потертом бешмете с оторванной пуговичкой. – Его смех, его глаза, его судьба. Когда так вживаешься в судьбу умерших, не оживают ли они временно для какой-то слиянной с нами жизни…

12–14 <декабря>. Берендеи и Алла

У Аллы в будуаре. 12 часов дня. Час уединения. Вне этого часа – невообразимая и многообразная сутолока: Торгсин, патефон, скорняк, портные, портнихи, массажистки Аллы, телефоны, жирным розовым пончиком, очень шумным, катается Нина, фокстротной куколкой скользит тростиночка Галина, гаркает “чого?” домраба (украинка) Тося, собирается в Хабаровск Нинин спутник, камчадал Алик – упаковывает чемоданы, курит, сдержанно нервничает; ходит с какими-то проволоками длинный Алеша и ссорится с бабушкой, перебрасываются раздраженными фразами муж и жена. И тут же толстый старый Мирович роется в своем рюкзаке под телефоном (его вещи разбросаны в четырех домах), ищет свою сумку, свои очки, свою тетрадь, запирается в ванной, чтоб побыть вне человеческих флюидов – и туда к нему через каждые 5 минут ломятся. И тут же – Пушкин – то, что снилось ему и что наяву звучало ночью после вчерашнего его доклада:

Восстань, восстань, пророк России,
Позорной ризой облекись,
Восстань и с вервием на вые
К царю бестрепетно явись…

И точно я ехала с ним, когда он мчался в возке из Михайловского в Петербург по приказу Николая, и слагал по дороге “Пророка”, и готовился к “вервию на вые” – к участи своих товарищей декабристов, и точно это я вместе с ним потом полузабыла “пророческое” призвание свое, изнемогла, пошла по нарезкам винта жизни, а не по великому внутреннему призванию.

Миги, брызги, искры, клочки, тени.

…Не каждый ли пир – “Пир во время чумы” в каком-то смысле (в смысле тут же, за стеной, голодающих, умирающих)? Шекспировское “Оленя ранили стрелой, а лань здоровая смеется”[318].

…Наташа Сац рассказывала, что кто-то там, 65 лет дива, “великолепно танцует”, только ногу уже не может поднять в один прием, поднимает с расстановкой. Как страшно. Вспоминается жена Немировича Катерина Николаевна —80 лет в кудерьках, с румянами, с бантами, на каблучках. Как страшно.

…В Галиночке прелесть чистоты с возможностью порочности. Холода с возможностью темпераментных взрывов. Немножко косит, как жена Пушкина, и это придает загадочность взгляду. Говоря, устремляется взглядом куда-то вверх, как бы фиксируя мечтательно какой-то образ, как будто порываясь куда-то лететь.

…У Берендеев я зажилась. Надо было меньше “гостить”.

…Рядом кокетливо жалобные, разнеженно страстные и нагло-чувственные фокстроты патефона. Сколько пошлости перетащил он из-за границы в СССР. Насколько чище наши самые грубые частушки. Ну как же не сказать: “гнилой Запад”.

Из всего, что вчера и сегодня играл патефон, – хороша только итальянская ария Карузо: “Tu ca nun”[319]. В ней такая раненость сердца, и такая искренность жалобы, и такая сила и широта лиризма, какая бывает только у итальянских певцов.

…Подарили Мировичу одеколон за 32 рубля. Он подумал: “Лучше бы бумазейные штаны”. Одеколон, кроме того, тошно-гвоздичный.

…А вообще, скорее бы свой угол. Без подарков. Без приживательского привкуса.

…Но представить себе, как Нина Яковлевна (Ефимова) в 58 лет, умная, грустная, танцует в клубе с Петрушкой, сработанным ее руками, танцует – фокстрот, – как хотите, грустно. Плод общей искривленной линии городской культуры.

…Раз мать, уже совсем в старости, надела, когда у нее озябла голова, голубую вязаную косыночку. Я запротестовала – такой был контраст старческого желтого, в морщинах лица и ярко-голубого цвета косынки.

А вот сейчас накинула розовую Аллину шаль на плечи (дует от окна), и лишь когда мелькнуло в памяти что-то голубое, подумала: это косынка матери. И: как неуместна эта розовая шаль на Мировиче. Но как, – увы! – деликатнее, чем я была к матери, – никто ничего не сказал мне про розовую шаль.

Грустно приходить к друзьям с определенно корыстной целью – ночлега, еды. Но надо смириться, нельзя ведь обойтись без ночлега, без еды, пока жив.

Когда-то Танечка Лурье, в то время 18-19-летняя, сказала: “Ничем, мне кажется, нельзя выразить друзьям свое доверие, свою полноту дружественности, как тем, что просто свободно принимаешь от них все дары, все услуги”. И потом прибавила: “Отчего же такая большая радость – дарить? И так грустно и обидно, когда не принимают или возвращают подарок”.

16 декабря

А. Герцык. Писательница из Северного Закавказья[320]. Глухая – отсюда трудность общения. Несколько рассказиков – при жизни ее как-то не чувствовалась во всей полноте их художественная прелесть и внутренняя значительность. Маленькая книжечка стихов. Помню конец одного стихотворения:

Блаженна страна, на смерть венчанная,
Покорное сердце дрожит, как нить.
Бездонная высь и даль туманная…
Как сладко не знать. Как легко не жить[321].

И как загадочны эти четыре строчки, так же значительна и моя посмертная встреча с ней – случайно попавшая в руки пачка вырезанных из журнала рассказиков. Вспомнился вечер у нее и у сестры ее Евгении Казимировны[322]. Статуарно неподвижная и какая-то скованная поза Аделаиды Казимировны. Тяжелая, как из мрамора, бледнолицая голова с тяжелыми крупными завитками вокруг лба. Какое-то сходство с Врубелем. Бледно-голубые глаза с выражением терпеливым и обреченным. Я прошла мимо. Может быть, глухота Аделаиды Казимировны помешала. А сейчас в рассказах ее почувствовала такую созвучность с главными струнами своей души. И то, что ценю в людях больше всего: способность видеть, слышать и понимать. Огромное и до тонкости изощренное внимание. Огромная и непрестанная внутренняя работа. И неотрывный взгляд в сторону смерти – с любовным к ней отношением (“Блаженна страна, на смерть венчанная”). Аделаида Казимировна вышла замуж за совершенно неподходящего, чтобы не сказать чуждого ей человека[323]. Не расходились, но жили как-то врозь, хоть и под одним кровом. Этому и глухота способствовала.