Игорь Малишевский - Год цветенья

• Название: Год цветенья
• Автор: Игорь Малишевский
• Жанр: Русское современное

Андрей Чарский, молодой успешный преподаватель университета, узнает о трагической смерти своего младшего брата, с которым давно не виделся. Пытаясь выяснить обстоятельства последних дней погибшего и восстановить цепочку утраченных событий, Андрей постепенно все больше меняется и приходит к очень неожиданным выводам. Филологический роман о цепи бесконечных утрат.

---

б) сна в течение аж пары часов;

в) А на пары-то к восьми!

Вот после того, как поднялась она, добралась до зеркала, хлопая глазами, смотрит на свое бодрое и энергичное отражение и зевает, лохматая – вот тогда она похожа на себя…» Вот скажи, ушастый – к стилю и словечкам я даже не придираюсь уже – ты что, правда меня такой вот жаждал увидеть, м?

– Может быть, – отвечаю я, пока направляемся мы к дверям.

– И-и, – тоненько она протягивает и взяла оступилась, обронила линзу из глаза. Пока подбирает, говорит:

– Помнишь, ушастенький, ты уже то ли на четвертом курсе, через год, слышал, как на меня наезжали мои подружаки-ботанички, что я, мол, в поезде такая инфантильная и несамостоятельная, все не могла найти линзы, когда все собирались на практику ехать, м? И типа металась и не могла к двум здоровым парням обратиться?

– Я помню свою острую жалость и чувство, что в чем-то я в тебе глубоко не ошибся, что-то за тобой то самое разглядел. Я подумал: я и правда ее любил. Должно быть, не зря.

– Ой, расстенался, сентиментальный ты мой, – Некрулова по плечу язвительно хлопает и жадно докуривает. И потом вставляет в глаз поднятую с земли линзу.

– Не мешает?

– Нее, я взросленькая, сама линзы всегда подбираю.

– О да, пузырь земли!

– Какой я тебе пузырь? Нет, спасибо, я худенькая и раздуваться не горю желанием. А теперь через линзы своими сломанными глазами я даже лучше вижу, как ты волочишь свои будущие тяготы.

– Зайдем, Некрулова, – приглашаю ее. – А то я опаздываю.

Входим.

Отыскиваю пропуск, а Некрулова взглядом все обводит и пальцами так делает, будто присвистнуть собирается или охнуть. Губы раскрыла, волосами встряхнула. Поднимается она за мной.

– Ушастый, вспоминаешь, как ты придумывал, что я сюда прибегу? Кругом пожар, все горят и дохнут, а тут, у выхода, ты на окне так пафосно сидишь, ножкой болтаешь, мол, в плаще, настоящий супергерой, время останавливаешь? – призадумывается Некрулова. – А главное, что я в разговоре тебе покоряюсь и даю себя? Какой ты быстрый, не?

– Моя вина, а не беда, что я наивности образчик, – отвечаю я.

– Лебеда.

– Лебеда?

– В смысле, белиберда! – заявляет Некрулова и ржет мне в лицо, окурок кинула на пол и руки в карманы засунула.

– Ты называешь мои фантазии и теперь белибердой, – скорбно говорю без вопроса.

Мы проходим по коридору далее.

– А вот тут я тебя караулил не единожды, Некрулова, во время пар, у перил лестницы, – тяжело выговариваю я. – Мимо люди проходили – преподша, условный развеселый приятель – думаешь у них спросить, что вот я люблю своего псевдоферзя, и что ей сказать, когда она, псевдоферзь, Некрулова, вызывает отвращение и когда она спустится, может быть, одна, без подружки? Во время пар так пусто.

Сажусь на толстые перила. Слева долговязо Некрулова к ним прислоняется.

– Только гардеробщица смотрела.

– Что ж ты молчал?

– Из столовой и сейчас пахнет жареной кислятиной и сгоревшими пирожками с капустой. Ты бы ответила?

– Ушастый, ты охренел?

– А потом я дождался, – Некрулова молча отходит далеко, к столику и зеркалу, вглубь гардеробного пространства. Она сбрасывает пальто, быстро разматывает шарф и останавливается. Затем, как пять лет назад, долго прихорашиваясь, медленно, посреди темно-коричневого гардероба она очень равнодушно наматывает шарф на шею и не оборачивается. Никого больше кругом нет. Тихо. Стою, смотрю – непрерывно. И ни на наш к ней: завораживают кольца мягкого толстого шарфа. Некрулова надевает пальто, завязывает узлом пояс и лишь затем оборачивается и подходит назад, прыснула в кулачок.

– Чего, ушастенький, так обомлел?

Я и Некрулова поднимаемся по лестнице.

– Некрулова, скажи мне, – все мрачнее спрашиваю я. – Почему ты каждую перемену бегала в столовую?

Некрулова понуривает голову, выпячивает нижнюю губу, делает кислую рожу и скрещивает руки на груди. Но ступеньки под ее ногами меняются слишком неспешно, не тогдашней скороговоркой.

– А почему ты каждую перемену выходил побродить? – грустно парирует Некрулова. – И по поводу моего ответа: помнишь же, что тут было?

– Да. В последний день я тебя таки подкараулил. Совсем измучен молчаливой и бессмысленной любовью был.

– Да уж! – гавкает Некрулова. – Кругом народ, а тут он слева выскакивает, мол, привет, Вика, зачет сдала, замогильным голосом.

– А ты понуро отвечаешь «да» и спешишь мимо одеваться.

– Эх ты, прогульщик, внизу все торчал, а спину мою согбенную созерцать – ни-ни? – поддразнивает, наклонившись ближе, Некрулова.

– Разве ты бы одна вышла? Я, знаешь, с тобой хотел говорить, а не в присутствии многочисленных товарок.

– Мно-го-чис-лен-ных, – по слогам язвительно повторяет за мной Некрулова.

Идем по узкому коридорчику, в его расширении Некрулова вперед забегает и руки опять скрестила, надулась и передо мной стоит. Я вправо – передо мной, влево – передо мной, пройти не разрешает.

– В твоих каракулях, ушастый, так стрелочки криво нарисованы, что не поймешь, как твоя любезная Некрулова тогда стояла, – скалится она из-под суровой маски.

– Но стояла же и преграждала мне путь. Ты что, Некрулова, не знала, скажешь, что я всю перемену хожу туда-сюда вдоль стенки, – за руку ее пытаюсь ухватить, чтобы доискаться истины. – Почему специально отделялась к стене из толпы, почему пройти мешала, загораживала опять и опять дорогу?

Некрулова уклоняется, отпрыгивает и приплясывает.

– Думала ты, что для меня твоя туша, твоя преграда станет намеком, признаком? Не думала? Но в совсем безмолвном и безвоздушном пространстве любой жест, любое движение – знак тайный. И наступала зима, твой ушастый думал в кого-то влюбиться, чтобы от этих коридоров и аудиторий не свихнуться. А ты становилась, перегораживала.

Некрулова поворачивается спиной. И я к ней своей спиной. Цепляется за руки, чувствую ее лопатки.

– Умереть дай, Некрулова.

– А ты моего голоса не помнишь.

– Я на пути к исчезновению, рано состарился.

– Мы не говорим.

– Ты не улыбаешься.

– Я кричу – ты ничтожество!

– Не нужна такая!

Некрулова выпускает пальцы из своих вьющихся, длинных, отскакивает и по проходу дальше танцует, приговаривая:

– Зы-зы-зы, зы-зы-зы, зы-зы-зы, – язык показывается, ручкой машет.

– Зудишь, заноза! – рычу на нее.

– Хи-хи-хи! Принимает несколько шажков в сторону, чтобы пораскинуть коротенькими мозгами о какой-нибудь контрольной за любовный знак у нас кто? Правильно, ушастый! Все вы, подлый молодой человек.

Некрулова новую сигарету достает из кармана и засовывает за ухо.

– Припоминаешь, ушастенький, как ты с беломориной за ухом здесь расхаживал и проходящих распугивал, молчал? Великий анархист!

– Я ждал тебя тут каждое утро. Я из соседней аудитории твой кашель слышал. Потом, когда уже все давно кончилось, я тебе здесь на подоконник положил розу самого мерзостного, желто-зеленого оттенка, какой только отыскал. Меня еще разбитной сверхсоциализированный пошляк у входа веселенько спрашивал, кому цветы несешь?

– Мог бы и покрасивей на восьмое марта подарить, – заявляет Некрулова. – Дай-ка я почитаю, что ты еще за намеки мог принять, раскрасавчик ушастющий. А ну не гонись за мной! – и начинает вышагивать и тыкать пальцем в тетрадку, ухмыляться. Бродишь за ней неприкаянный. Она, смакуя, декламирует:

Диалоги о вечном

1. Но красоты их безобразной я скоро таинство постиг

Итак, поздравляю с выводом: я втрескался в размалеванную нудную и грустную прожорливую трусливую Вику Некрулову… Хе, ушастик, ничего не напоминает, м?

2. Так вот вы где, вас мне и надо! Вы съесть изволили мою морковь?

Пока ждали в очереди мы с корешем, по полной уржались. Входим, билеты, значит, разложены. Тут сзади какая-то телка непонятная левая подходит. Таак, пошли эти уродские наркоманские пассажи и неадекватный юморок!

Кореш. Тупо ржет.

Некрулова (вроде как тихо). Слышь, ушастый!

Я. Чего надо?

Некрулова. Слушай, ушастик, ты садись вон перед накурологом, вон на ту парту. (В сторону.) Я сяду сзади и скатаю со шпор.

Я (не вкурил, нафиг). Лады, мне все равно, где сидеть.

Кореш. Тупо ржет (он то есть вкурил, и ему клёво).

Накуролог (на измене). Э, нет, милые дети, не садитесь рядочком. Ты, Некрулова, вон туда. Чтобы видна была хорошо. А ты, как тебя, аутист какой-то, сбоку располагайся.

Кореш. Тупо ржет.

Не то чтобы накурологу сия девица интересна была сама по себе, но со шпорами – любопытна до крайности. Мне же она вообще была пофиг, а помню я все это, потому что накуролог обломал. Ну, на измене был: со всяким случается – надеешься на кайф и эйфорию, а тут вместо этого тоска, стрем тотальный, плющит и хреново.

Сижу я, отвечаю.

Я. Э-э-э… Не в теме я, чего вы от меня хотите.