Виктор Каган - Новое несовершенство. Верлибры

• Название: Новое несовершенство. Верлибры
• Автор: Виктор Каган
• Жанр: Поэзия

Автор книги психолог. Его профессию и поэзию объединяет язык. Его верлибры – свободное языковое пространство, в котором свободно встречаются телесность и дух, временность и вечность, физика и метафизика, проза и поэзия жизни.

---

Новое несовершенство Верлибры Виктор Каган

Фотограф Ольга Пановко

© Виктор Каган, 2017

ISBN 978-5-4483-7957-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Верлибр, говорят, это просто проза…»

От жажды умираю над ручьём.

Франсуа Вийон

Верлибр, говорят, это просто проза,
неровно нарезанная на ломтики строк,
неловкий изыск не умеющих рифмовать
и паковать слова в пакетики метрик и ритмов,
так что каждый журден,
лишь вчера открывший,
что он говорит прозой,
и наугад тычущий в клавишу enter
начинает казаться себе поэтом.
Ладно, я же не спорю.
Я открываю Библию,
где воля рифмуется с жизнью,
молитва – с дыханием,
дыхание – с пульсом мысли,
где волны смиренной страсти
стремятся к берегу гнева
и лижут золотой песок прощенья
ласковыми языками,
где песнь возникает из песни,
где чистота стиха
белее любой белизны,
которая не разлагается на семь цветов,
где птица скользит по тайне
между крылом и каплей земного шара
в усталой ладони бога.
В начале была не словесность,
а слово, рождённое из
косноязычных вибраций верлибра
между створками связок,
как жемчуг между невзрачных створок моллюска,
как дух между сложенных вместе ладоней.
А вы говорите – проза.
Ну что ж, говорите,
рифмуйте под стук метронома,
кайфуйте в дыму филологий,
но не пропустите,
не прозевайте,
не упустите,
свободы,
мающейся в клетках классификаций,
как муза на ложе Прокруста.
Уста несводимы к губам,
потрескавшимся от жажды
над родником верлибра.
А вы говорите – проза…

«Река есть отражение небес…»

Река есть отражение небес,
в конце пути впадающее в море,
как жизнь в конце концов впадает в смерть,
не прекращая своего теченья
и не давая дважды войти в неё.
Сидя на небесном берегу,
пересыпаю мысли, как песок,
следя за поплавком и рыбьим плеском,
за отраженьем человеческих фигурок
в пространстве проплывающего неба
и узнаю себя в одной из них,
и парус облака меня уносит в море,
а на тепле примятой мной травы,
своим теплом притягивая солнце,
мой сын перебирает в пальцах вечность.

«Осколки геометрии любви…»

Осколки геометрии любви
уже не ранят душу,
не тревожат,
не вызывают в памяти ту ложь,
которая была превыше истин
и столько заставляла говорить
прекрасных слов —
мороз по коже,
на самом деле бывших
лишь художественным свистом.
Попробуешь теперь,
а с губ слетают
простые незатейливые звуки,
обычные слова,
слова и только.
Прошло шальное время токованья,
перетолковыванья тела на язык
судьбы,
предназначения,
поруки.
Пришла пора принять
скупой язык неброского старанья,
когда ладонь срастается с лотком
и жизнь через песок минут струится,
неспешно намывая день за днём,
крупицу за крупицей,
за граном гран
всё то, о чём себе так вдохновенно лгал.
А от заката тянет духом пряным,
и молча тянутся распахнутые руки
над океаном времени.

Ева

Говорят, что на том свете будет тем меньше мучений,
чем больше принял на этом.
Может быть, это и правда.
А может быть – нет.
Оттуда ещё никто не вернулся.

Два года назад, когда ей шёл девяносто четвёртый,
она сказала: «Вы за меня молитесь плохо —
я зажилась, мне давно пора умереть,
а я зачем-то живу».
Я сказал, что буду молиться лучше,
но не знаю, когда начинать —
прямо сейчас или подождать месяцев пять,
чтобы она могла подержать на руках
будущего праправнука.
Она подумала, взглянула на меня:
«Вы хитрый»
и добавила:
«Не беда, если бог меня подождёт немножко.
Как вы думаете?».
Она дождалась праправнука и держала его на руках.
Здоровый мальчонка.
Можно было начинать молиться.
Но впереди был брис, потом дни рождения детей,
не огорчать же их своей смертью,
а потом она как-то сказала,
что уж и 94 отметит с детьми,
а потом…
А потом
время стало размывать её,
как река размывает берег.
Недавно сказавшая мне, по-девичьи краснея:
«Знаете, доктор, это удивительно, но душа не стареет»,
всегда выглядевшая так,
будто гости уже на пороге зáмка —
её половины комнаты в доме престарелых,
теперь она встречала меня то в халате, то лёжа в постели,
то позабыв надеть зубные протезы работы покойного мужа,
узнавала, что сегодня четверг, лишь по моему приходу,
её русский всё реже перемежался певучим идиш,
а её девочки – одной хорошо под, другой за семьдесят,
которых она вырастила одна
под колыбельный грохот войны,
в самом начале убившей их отца,
за которого вышла в шестнадцать,
предпочитали ещё думать, что мама просто не хочет.
Поэтому о жизни и смерти
она говорила только со мной.
Пусть бы, она говорила, бог услышал меня, нивроко,
и не мучал – за что меня мучать так долго?
Если бы вы меня правда любили,
то помогли б умереть».
Неужто, спрашивал я,
вы хотите с того света видеть меня в тюрьме?»
Нет, отвечала она, но больше я так не хочу».

Однажды пришёл, а она в коме.
Подумал, что бог услышал её просьбы
и хочет забрать во сне.
Богу богово, а медицине удалось её откачать.
Правда, глаза стали плóхи.
Теперь её дом – постель.
Её девочки приезжают с бульоном,
всё уже понимая,
но – должны же мы делать хоть что-то…
Я приезжаю по четвергам.
Она витает во сне между этим миром и тем.
Беру за руку, что-то говорю или просто молчу.
Она открывает глаза:
«Это вы? Значит, сегодня четверг.
Я знала, что вы придёте».
Она уже не зовёт смерть,
ибо спит с ней в обнимку.
Она говорит мне об этом.
И я, чтоб не сорить словами,
поглаживаю её руку,
а она жалеет детей,
которые так устали
возиться с её затянувшейся жизнью,
и сама она тоже устала.
И наступает четверг,
и я прихожу снова.
Пока прихожу…
А она всё дальше и дальше.
И голос всё тише и тише.
Кораблик её души уплывает туда,
где за горизонтом
океан этой жизни впадает в небесные веси
и растворяется в них.

Её муж незадолго до смерти сказал ей:
«Не волнуйся,
если на том свете мне будет плохо,
я возвращусь».
Но он пока не вернулся…

«Душа со временем черствеет, словно хлеб…»

Душа со временем черствеет, словно хлеб,
стучит в суме ветшающего тела.
Уж сколько стрел Амура об неё
сломалось – ни царапины на ней.
Какие зубы искрошились в пыль!
Какие пули сплющились в лепёшку!
А помнишь, как была она свежа
и корочка хрустящая дышала,
а мякоть пахла и ласкала губы?
Она была отзывчивее эха,
в ней набухала счáстливо слеза
и грелся вечерами ум холодный.
Она не уставала удивляться
простым вещам и торопилась жить,
и чувствовать спешила,
и умирала, чтобы через миг
в лицо смеяться смерти,
которой нет.
Где это всё теперь?
Душа черства.
Пронять её ничто уже не может —
ни горе,
ни восторг,
ни нежность,
ни печаль.
Какой ты стал сухарь,
какой сухарь…
Но не спеши оплакивать её.
Бывало, хлеб не донести до дома,
отколупнёшь чуть-чуть – буханки нет,
а как – ты даже не успел заметить,
и снова сводит голодом живот.
Зато сухарь жуётся долго-долго,
чем дальше, тем вкусней.
На языке
тончайшие оттенки зерна,
cкрипенья жерновов,
опары,
печного духа,
материнских рук,
босого детства,
завтрака с любимой.
Чем дальше, тем вкусней.
Чем ближе горизонт,
тем больше
любишь чёрствый хлеб и сухари.

«На асфальте распластано мёртвое время …»

На асфальте распластано мёртвое время —
кто-то выбросил будто окурок или котёнка в окно,
не само же оно прыгнуло с тринадцатого этажа,
отчаявшись быть хоть немного нужным тому,
кто второй час толчётся с мобильником на балконе,
щекоча уши кому-то за тридевять улиц.
Солнце начинает садиться.
Ражий мужик
спешит за бутылкой, наступая на рыжие листья
и с маху вминая во время каблук.
Сердитая тётка
волочёт домой упирающегося огольца,
«Обормот, – кричит, – всё бы тебе носиться,
а время не ждёт, пора за уроки!»
и наступает на время стоптанным тапком.
Подкатывает мерсюк, вылезает деловитый мэн,
долго топчется на времени,
стирая с капота следы пролетевшей пичуги
и матеря всё, что летает,
скрывается в пасти подъезда.
Никто и не замечает, что время лежит под ногами.
Только дремавший на скамейке старик,
хрустя скелетом,
поднимается,
ковыляет к нему,
нагибается,
хочет поднять —
время ему пригодится,
сам не знает, на что,
но не пропадать же добру,
да и жалко,
больно же времени,
можно выходить, всё же не так пусто
будет в давно опустевшей квартире,
говорит:
«Не бойся, я не обижу»,
протягивает руку…
Гоняющий мяч конопатый шкет
с размаху лупит ногой по времени
и оно улетает,
будто тряпичная кукла, в помойку.
Старик, чуть не плача, шепчет:
«Ну что же ты, мальчик?»,
а тот:
«Дедушка, что вы?! Подумаешь,
есть о чём плакать, часик какой-то,
времени, вы посмотрите, навалом».
Солнце устало садится на пустыре за домом.

«Живущий под сенью Твоей ладони…»