FOX - Черемуховый торт с новокаином. Повесть-рецепт

• Название: Черемуховый торт с новокаином. Повесть-рецепт
• Автор: FOX
• Издательство: ЛитагентРидеро78ecf724-fc53-11e3-871d-0025905a0812
• Жанр: Русское современное

Мучения – и великие, и малые – претерпевались здесь уже более двадцати лет. Больница Святого Великомученика Георгия на Поклонной горе оправдывала свое имя, и для многих Поклонная гора становилась Голгофой – последним восхождением. Нет, на шестом этаже, в отделении хирургии, не умирали чаще, чем на прочих, здесь не исчезали препараты «списка I» и не сбоила аппаратура в операционном блоке. Однако жизнь сорокалетнего хирурга-ординатора Александра Валерьевича Полутина превратилась в сущий кошмар…

---

Черемуховый торт с новокаином Повесть-рецепт Андрей Александрович Верин FOX

Корректор Елена Субботина

Дизайнер обложки Вера Александровна Андреева

© Андрей Александрович Верин, 2017

© FOX, 2017

© Вера Александровна Андреева, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4483-7959-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. ЧЕРЕМУХОВЫЙ ТОРТ

Ингредиенты:

150 г молотой черемухи

400 г тополиного пуха

250 мл ливневых дождей

1 штормовое предупреждение

1 чайная ложка хлорида калия

350 г страха

200 г муки (с ударением на первый слог)

1—2 чайные ложки новокаина (от болей)

Мучения – и великие, и малые – претерпевались здесь уже более двадцати лет. Больница Святого Великомученика Георгия на Поклонной горе оправдывала свое имя, и для многих Поклонная гора становилась Голгофой – последним восхождением.

Соборными силами медицинского братства и небесного воинства отсюда все-таки чаще выписывали, чем выносили. Но, как если бы в заступничестве святого покровителя больницы образовалась лакуна (аккурат между пятым и седьмым этажом), в первом хирургическом отделении, где вестибюль в простенках между лифтами клеймили цифры «6», «6», «6», с недавних пор творилось неладное. В полном стерильности храме Асклепия стало нечисто. Но где же и селиться нечистой силе, как не в отделении экстренной хирургии, где сама смерть держится ближе к людям?

Нет, на шестом этаже больницы Святого Георгия не умирали чаще, чем на прочих, здесь не исчезали препараты «списка I»1 и не сбоила аппаратура в операционном блоке. Однако жизнь сорокалетнего хирурга-ординатора Александра Валерьевича Полудина превратилась в сущий кошмар.

Надо сказать, к своим сорока годам ординатор нажил изрядную проседь в темно-русых волосах, но сохранил юношеское телосложение благодаря лыжным кроссам в пригородном Васкелово. И смотрелся Полудин в отделении мужчиной видным, невзирая на мешковатую форменную одежду, наделявшую его вящим сходством с санитарами, которую ординатор, однако, предпочитал халату, и домашние шлепанцы, шаркавшие, казалось, на полшага позади доктора, пока Александр Валерьевич энергично барражировал по коридорам первого хирургического, напевая себе под нос красноармейский мотив «Принимай нас, Суоми, красавица!..»

Благоденствие хирурга кончилось однажды, утром рядового дня, когда, заглянув в ординаторскую, Полудин обнаружил на своем столе букет черемухи в бутыли из-под глюкозы для капельниц.

Будто ослепленный белизной цветов, хирург зажмурился, поморгал, но, когда вновь открыл глаза, букет не растворился в воздухе – стоял на том же месте. Более того, из-под бутыли выглядывал клочок книжной страницы, откуда-то, по всему судя, наспех вырванный за неимением другой бумаги. Поверх типографского шрифта шла надпись карандашом: «Полудину А. В.».

Записку хирург смял и сунул в карман, цветы переставил на соседний стол.

«Черт… Точно не свои… Но кто тогда? И что за напасть?» – крутилось в голове у ординатора.

Нет, букет черемухи не грозил Александру Валерьевичу ни приступом аллергии, ни укусом энцефалитного клеща, но из каждого цветка ее – тихого, белого, кроткого – на ординатора, словно глаз бури, смотрело сине-стальное майское штормовое предупреждение. И, вторя тревожным предчувствиям Полудина, за окнами отделения, распахнутыми по случаю аномальной весенней жары, зрели жирные грозовые тучи. Не изливались, только грохотали – издалека, исподтишка. Но даже от этого затаенного небесного недовольства со стен заждавшегося капитального ремонта здания больницы сыпалась штукатурка, дребезжали фрамуги, и, вторя высотным турбулентностям, мотались в шахтах гремучие грузовые лифты.

Дело в том, что, несмотря на свою героическую профессию, Александр Валерьевич Полудин всего боялся: никогда не садился в машину к незнакомому человеку (мало ли как он водит, вдруг авария?), страшился браться за гантели в тренажерном зале (недолго и уронить!), с завистью поглядывал на конькобежцев, но сам никогда не встал бы на коньки (слишком легко упасть!). Полудина пугало все, хоть сколько-нибудь новое и непривычное. «Со странностями», – так характеризовали его все, кто знал, едва удерживаясь, чтобы не покрутить пальцем у виска. Стоило заговорить с этим моложавым человеком, как становилось ясно: он давно состарил себя изнутри, будто, однажды испугавшись, нашел лекарство от ошибок молодости в ранней дряхлости души. Отчего стремительная, как лыжный коньковый ход, поступь ординатора временами становилась шаркающей, а в трубном властном голосе порой проскальзывали капризные по-стариковски нотки.

Впрочем, едва оказывался на работе, хирург преображался: движения становились четкими, слова – скупыми, действия – расчетливыми. Никогда не сомневающийся в правоте своего жестокого ремесла, здесь, в отделении, Александр Валерьевич легко мог усыпить бдительность пациентов и отвлечь внимание их родственников от главного – страшного.

И вот однажды, утром рядового понедельника, Полудин испугался вновь, на сей раз – неизвестности. С виду невинная, та была громом средь ясного неба, ибо застигла ординатора врасплох в родимом, до последнего уголка изученном первом хирургическом, где прежде ампутации рутинно сменялись резекциями, где любые возможные риски помещались в рамках операционных и послеоперационных осложнений, и решительно все, что могло произойти, учитывалось в графе «исход» с талонов амбулаторных пациентов: выздоровление, ремиссия, госпитализация, перевод в другое медицинское учреждение, инвалидность, смерть и прочее.

Теперь, похоже, ординатора настигло наконец это загадочное и пугающее «прочее».

Выглянув в коридор, Полудин крикнул вездесущей и всеведущей дежурной сестре.

– Галя! Кто был в ординаторской после обхода?

Со стороны поста с готовностью донеслось:

– Да господь с тобой, Сан Валерич! Кто только не заходил! Витька Ташин все утро там торчал, Пирогов два раза был, Арсений Соломоныч жаловал, медбратья новые, Услонцев из терапии приходил – справиться о пациентке, Ольга из гинекологии…

– Из чужих кто? – не выдержал детального отчета Полудин.

Повисла пауза.

– Было, Валерич, было, – припомнила наконец невидимая, но всевидящая Галя. – То ли из пациентов, то ли из родни. Я женский голос слышала – как раз она тебя спрашивала, кстати. Да, видать, сразу и ушла, не доискавшись.

Более ничего вызнать у Гали не удалось.

Ординатор призадумался.

Конечно, он предпочел бы обнаружить таинственную дарительницу в лице абитуриентки искусствоведческого факультета с аппендицитом из шестьсот сорок пятой палаты, и вовсе не хотел, чтобы ею оказалась обладательница грыжи, пенсионерка Емельянова из шестьсот тридцать восьмой. Однако понимал, что юный Аппендицит после вчерашней аппендэктомии все еще на постельном режиме, а вот Грыжа давно разгуливает по отделению, имея все возможности оказаться в парке под стенами больницы… «И наломать дров…» – подвел неутешительный итог Александр Валерьевич.

Следующие два часа Полудин провел в процедурке: сделал сначала чистые, потом гнойные перевязки, удалил у Брагина тампон из брюшной полости, у Самсонова – назогастральный зонд, рассмешил старушку Кузьмину с двуствольной колостомой, которую так и звал – Двустволкой. Однако проделывал привычные манипуляции рассеянно и механически, без прежнего самозабвения, ибо в душе у него вместо всегдашней беззаботности поселилось беспокойство.

Наученный горьким опытом – неоднократно, как если бы руководил невидимой лабораторией по постановке горестных житейских экспериментов, – ординатор усвоил твердо: не все то золото, что блестит, а в тихом омуте черти водятся. Теперь же в появлении загадочного подношения Полудин видел и блеск, и омут. Болотные огни сулили ординатору не клад, а кладь проблем, и черти норовили ухватить его за пятки, беззащитно торчавшие из шлепанцев.

Пока Александр Валерьевич за версту обходил подозрительный дар стороной, весь день предпочитая заполнять истории болезни за стойкой сестринского поста в коридоре, белые лепестки черемухи засыпали роковые диагнозы с пометкой «Са»2 на выписных листах, и цветочный дух ее пересиливал для Полудина привычный, как дым отечества, запах гнойных кишечных инфильтратов из тяжелых палат.

Девчушки-медсестры, обделенные радостями, щебетали над цветами, окуная лица в их рассыпчатые гроздья, но Александр Валерьевич думал лишь о том, что растение ядовито, что надышаться им, как поговаривают люди, можно до смерти, и, забегая в ординаторскую, малодушно задерживал дыхание.