Григорий Марк - Двое и одна

• Название: Двое и одна
• Автор: Григорий Марк
• Жанр: Русское современное
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-699-92080-8

Почему из миллиона мужиков, живущих в Майами, моя жена безошибочно выбрала именно его, хозяина моего прошлого, этого русско-американского двоякодышащего Альбиноса? Более страшного предательства невозможно представить!.. Когда-то в ленинградском КГБ он изматывал меня своей игрой: с одной стороны, делал вид, что за долгие месяцы разговоров мы с ним едва ли не сроднились, с другой – использовал традиционные методы угроз и запугиваний… А может, он уже давно завязал с ГБ? Нет, с такой службой завязать нельзя. Неужели же я никогда от него не избавлюсь? Ни наяву, ни во сне… Эти его слова: «Мы вас и в Америке найдем»… сбылись. В нынешней трети моей жизни он занял место еще более важное, еще более зловещее, чем в двух остальных третях…

---

Григорий Марк Двое и одна

© Марк Г., 2017

© Ларин Н., иллюстрация на переплете, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Глава 1

Пиджак капитана Дадоева распластался над полированным столом. Золотом по синей эмали мерцает университетский ромбик. В отделанном дубом кабинете приглушенный свет. Капитан старательно записывает мои показания. Размытым латинским V набухли вены на выпуклом лбу. В глазных скважинах плещется густая белесая жидкость, которая ближе к переносице сгущается и становится бледно-зеленой. А под ней – где-то на самом дне – блестящие, неподвижные зрачки. Я думаю, эта жидкость с шевелящимися в ней невидимыми колбочками и палочками работает как своего рода проявитель, когда он изучает негативы секретных документов. Во время допроса капитан никогда не моргает. Это могло бы сделать его человечнее. Безбровое лицо альбиноса с розоватой лоснящейся кожей – волосы на таком не растут – и прилипшей к губе сигаретой. Раздувшаяся белая шея, на которой еле заметен маленький круглый подбородок. Через пару лет он сбежит – или его сбегут? – за границу. Это теперь он только капитан, но, я уверен, в предыдущих жизнях чины его в войсках НКВД были гораздо выше.

Допрос начался в девять утра. А сейчас десять вечера, если верить настенным часам. Хотя верить тут ничему нельзя… Конечно, можно просто опустить веки, и капитан расплющится в бесформенное пятно. Но злить его опасно – еще решит, что я притворяюсь спящим… Повезло, хоть на обед отпустили… С утра допрашивал другой капитан. Тоже с ромбиком. Все они тут, словно белые хищные рыбы с ромбиками на чешуе, обитающие в подземных озерах и никогда не видящие солнца. И пахнут они одинаково. Униформа запахов. Приторно, удушливо. Будто одним и тем же одеколоном мазаны.

С Дадоевым две недели подряд «разговариваю» – каждый день, кроме выходных. Дело, по которому взяли трех моих близких друзей, тогда еще только начиналось, и в любую минуту из свидетеля я мог оказаться обвиняемым. Отвечаю очень медленно, невнятно, занудливо, без всякого выражения. Так ему быстрее надоест. Да и свои душевные силы беречь надо. «Я вот м-мм забыл… Не, ничего не помню…» У стен есть уши. Особенно у этих стен… Вообще-то я довольно редко лгу. Стараюсь не делать этого без крайней необходимости. Но сейчас нет выхода… Дадоев у меня – ведущий. И конвейер моих допросов в конце каждого дня выключает он. Остальные меняются. А он ведет. И его кто-то ведет. Контора работает, распорядок зла расписан до мелочей.

В одном я уверен: то, что происходит здесь со мной, происходит совсем не случайно. И с другими тоже… – пытаюсь найти слова, которые могут подняться вверх... – Все важное совершается для какой-то еще неясной цели. Ради нее я здесь. На самом деле лишь это и предохраняет от того, чтобы сразу положить конец. Предохраняет от самоубийства… Слишком много судьбы… Ведь не случайно же я родился евреем в Советском Союзе, не случайно столько лет пытаюсь отсюда уехать и меня не выпускают. Нет, таких совпадений не бывает. Кто-то ведет меня и моего ведущего, и тех, кто ведет моего ведущего. Все мы ведомые. Ни один свет полностью не погаснет…

Слоистый дым клубится вокруг настольной лампы. Дремлет бронзовый Железный Феликс на постаменте в углу. Окна занавешены пыльными, всегда задернутыми шторами цвета сияющих зорь коммунизма, – солнце сюда не доходит – косой просвет между ними, словно узкая щель из малой зоны в большую. Шум города, звонки трамваев на Литейном сюда не проникают. Белая ночь притаилась за серыми бетонными стенами. Тишина, будто нас лишь двое в мертвом Большом Доме, двое, плотно обернутых синим никотиновым облаком. За эту неделю память об этой комнате с пишущим капитаном стала единственным, что еще соединяет глубокие ямы между допросами, куда проваливаюсь, как только прихожу домой и ложусь на кровать. Ямы, на поверхности которых колышутся мои темные, тяжелые сны. Даже не сны, а длинные сонные обмороки. И с каждым утром все труднее вытаскивать себя из них.

А здесь, по эту сторону снов, где за спиной у Альбинос-Капитана тускло поблескивает стальной шкаф с выдвижными ящиками. Архивы вечной памяти. В одном из них будет лежать пропитанная удушливым запахом желтая папка с моей судьбой, аккуратно завязанная белыми тесемками. Потом он добавит в нее протокол сегодняшнего допроса. Вместе с другими папками, где хранятся миллионы слов, пропитанных липким студенистым страхом и терпеливо ждущих своего часа… Я должен буду подписывать каждый лист, где первая строчка «когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с…». Друзей у меня тогда было много. И говорили мы с друзьями ночи напролет.

Нужно выиграть время перед тем, как в сотый раз повторить: «не помню», и я начинаю с незрячими глазами протирать очки. Стена из моих невнятных «не помню» все еще кажется мне достаточно прочной.

Небрежным, исключающим неповиновение голосом, капитан торопит:

– Давайте, давайте! Меня жена ждет! Ведь вы же именно так и сказали! Ну какая разница! Не буду же из-за одной фразы целую страницу переписывать!

Ему-то без разницы. А я так и срок себе намотать могу… Каждое слово прижимаю ненадолго к небу, чтобы не вырвалось раньше времени, чтобы звучало как можно точнее и как можно бесцветнее.

– Еще раз напоминаю: вы предупреждены, что отказ от дачи показаний или дача ложных показаний карается лишением свободы на срок до двух лет… Вы пока еще только свидетель, но ваши близкие друзья уже арестованы и обвиняются по статье 70 УК СССР «Антисоветская Агитация и Пропаганда» и по статье 190 прим «Распространение Заведомо Ложных Измышлений, Порочащих Советский Строй». Очень серьезные обвинения. По 70-й срок лишения свободы до семи лет. И ваш отказ помочь следствию приведет к тому, что вы окажетесь среди обвиняемых.

Душа моя ищет способ хоть на время ускользнуть отсюда. Я закрываю глаза и сразу оказываюсь в комнате у Любы. Здесь всего одна сторона света с огромным мутным окном посредине. Три остальные стороны, стороны тени, плотно увешаны картинами. Подарки друзей. Клочья ярких разноцветных мазков в черных рамах… Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу на узком диване. Сережка у нее в левом ухе слегка царапает мне плечо… И нет в моей жизни ни желтой папки, ни альбиноса, ни его дубового кабинета, ни Большого Дома… Ничего, кроме этой комнаты и нас двоих… И дыхания у меня на щеке. Я смотрю в потолок, затягиваюсь. Блаженная «сигарета после». Продлить еще на пару минут. Сейчас мы встанем и отправимся бродить по городу…

Свет идет от двух ламп на столе у Альбинос-Капитана, направленных мне в лицо. Двух сияющих белым огнем, круглых глаз невидимого Закона. Заложив руки за голову, капитан качается у себя в кресле. Допрос с пристрастием. Веки мои невольно сжимаются. Ослепшая цель поймана в скрещенье прожекторов. Желтые, синие головастики, покачиваясь, медленно плывут перед глазами.

– Вы же понимаете, гражданин Маркман, – или вы хотите чтобы я называл вас господином? Так будет точнее? – наша беседа на пленку тоже записывается… Даа… Что-то с памятью у вас явно не в порядке. – Три-четыре затяжки тянется выверенное, неумолимо сжимающееся молчание. Сигареты здесь длятся долго. Он сосредоточенно смотрит в стену поверх меня, словно всматривается в циферблат невидимого спецприбора, измеряющего извилистую правдивость моих показаний. Затем, опять убедившись в своих предположениях, разочарованно вздыхает. – Вы что думаете, двести пятьдесят миллионов советских людей ошибаются, а только вы и несколько ваших друзей правы?.. – Вопрос, разумеется, ответа не предполагает.

Тот же вопрос задал мне, когда я еще учился в десятом классе, наш учитель литературы, как-то случайно услышав мой разговор с друзьями во время перемены. Но в голосе его было больше благожелательного любопытства чем осуждения… А этот…

И тут он заходит с козырного туза:

– Ну что ж, придется вызвать психиатра на следующую нашу встречу. Неумение приспособиться к окружающей среде обычно признак душевной болезни. Чаще всего вялотекущая шизофрения. Как видно, вы в лечении нуждаетесь. У нас есть опыт… гало-пери-дол очень эффективное, хорошо проверенное средство…

Зловещее название лекарства он произнес по слогам и аккуратно подчеркнул интонацией. Без этой ритуальной фразы здесь не проходит ни один «разговор». Обязательный номер программы. Может быть началом жертвоприношения. Но может и не быть. Его размытая тень надвигается по полированному столу. Рассказы о нейролептиках всплывают у меня в голове. Дурдом – самое страшное, и он это хорошо знает. Клятвы Гиппократа их врачи не дают. Вместо лечения просто подводят к самому краю зияющего обрыва. Ты уже смотришь вниз и, замирая от ужаса, ждешь толчка в спину. Но в последний момент могут и отпустить. Нельзя все время думать только об этом.