Татьяна Норкина - Пять синхронных срезов (механизм разрушения). Книга вторая

• Название: Пять синхронных срезов (механизм разрушения). Книга вторая
• Автор: Татьяна Норкина
• Жанр: Русское современное
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-9909638-7-0

Вторая из пяти книг воспоминаний о Москве рубежа семидесятых-восьмидесятых годов – правдивое и ценное историческое свидетельство, основанное на прекрасной памяти автора, на письмах-документах. Экскурсы в ещё более прошлое и в будущее, т. е. в сегодняшний день, придают повествованию своеобразную объёмность и глубину.

О нашем прошлом, таком давнем-недавнем, рассказано ярко, талантливо, с обжигающим пристрастием. Автор вспоминает, как мы жили, о чём думали, какие книги читали. Студенческая жизнь в столице, вдали от родительского дома показана правдиво, подробно, с любовью. Пять книг, а перед читателем уже вторая, есть достойный панегирик пушному клеточному звероводству – утерянной, никому не нужной сегодня отрасли сельского хозяйства – а была она престижной; эта трудная работа была нужна государству и сравнительно хорошо оплачивалась.

Столпом советского звероводства судьбе угодно было назначить хрупкую женщину – Елену Дмитриевну Ильину, доктора биологических наук, профессора, и она блестяще справилась с этой задачей. Пусть вся страна сегодня читает-вспоминает, какая Елена Дмитриевна была. Сильная человечная добрая умная волевая живая строгая простая! Справедливая.

«Я взялась описывать ту жизнь, как мы её тогда жили-проживали, и, разумеется, как думали. Я хочу сегодня попытаться понять: что мы всей страной потеряли, где неправильно свернули». (Из письма).

Книга в жанре мемуарной беллетристики – попытка преодоления разнообразных стереотипов – будет интересна абсолютно всем.

---

17 октября – день рождения Ларисы Ильиной. Мы узнаём об этом по тому, что она приносит к нам в комнату огромный очень красивый сектор торта на мелкой тарелке и шампанское, налитое в высокий чайный бокал. Неожиданно одарив нас, Лариса моментально удаляется – учить. Я словно читаю текст: не вздумай/вздумайте придти ко мне в комнату – я учу. Я если и рада угощению, то как-то… недостаточно. Мне удивительно, что Лариса обо мне такого плохого мнения: мне бы просто в голову не пришло идти в гости на день рождения без приглашения. Но Наташа считает, что не надо ни о чём таком думать, а просто выпить шампанское и съесть торт. Разумеется, мы так и поступаем; девчонок где-то нет.

* * *

Мы много раз уже слышали, что в учхоз мы будем ездить теперь на работу постоянно, до тех пор, пока дипломы не получим, но не очень-то в это верится. Вдруг, неожиданно объявляют: всё, едем в учхоз, на свёклу!

Я в этот раз еду в учхоз почему-то одна. От одиночества, которое я плохо переношу, воля моя слабеет, и я не могу проснуться к нужной электричке. Зато к следующей – куда с добром! Не много же я и потеряла: привокзальная площадь в Конобеево кажется до краёв заполненной прекрасными людьми – моими однокурсниками. Сто двадцать пять человек, или чуть меньше, но всё равно очень много! Пытаюсь подойти к ним с подветренной стороны и небрежно делаю вид, что я здесь уже давно. Нет, смотрят внимательно; никто мне не рад, никто за меня не рад, что я немного больше поспала. И я далеко не одна такая удачливая: с только что пришедшей электрички ручейками притекает однокурсникам подмога: примерно с каждого вагона по одному человеку, поэтому в электричке я никого не видела.

Тогда я, хотя меня никто не спрашивает, нахально и совершенно нагло вру и говорю, что опоздала чуть-чуть на электричку, на которой они все приехали. И что я их всех видела на Ждановской! Как наяву я вижу эту картину: за ними захлопываются безжалостные грязно-зелёные двери; с этим разве поспоришь! Я описываю это очень подробно и в красках. Однокурсники молчат, но я вижу по их глазам, что они верят мне, немного смягчаются; Зухра тем не менее как бы от имени всех приговаривает сурово:

– Норкина, ты знаешь, как мой дедушка говорил: электричка не будет ждать тебя – ты должен подождать электричку!

Не только на меня, но и на всех окружающих афоризм дедушки Зухры производят сильное неизгладимое впечатление. Тишина. Получив сполна по заслугам, я как ни в чём не бывало решаю сходить в привокзальный магазинчик, проверить, что там продаётся. Я ничего не покупаю, но мне не очень понятно, что это такое в магазине на полке я видела. Подхожу к девчонкам из второй группы, стоящим отдельно ото всех в кружке: Нина Баглай, Таня Костина, Яна, кто-то ещё (они все высокие, очень эффектные, отдельные) и совершенно беспардонно врезаюсь в разговор:

– Сейчас видела в магазине. По форме и по цвету как мел. Но это зефир.

– Пастила, Норик! – говорит мне Яна хорошим тоном, как-то даже уважительно.

Она нисколько не смеётся надо мной. Ничего смешного и нет. Она всегда зовёт меня так – Норик. Мне нравится, когда Ирка так говорит. Она в огромной чистой мягкой сизой телогрейке с эмблемкой на рукаве, на голове – голубой шёлковый платок, во всех нарядах хороша. Это слово – “пастила” – я слышу первый раз в жизни. Возвращаюсь в магазин и покупаю пастилу.

Через неделю – всё то же самое, постепенно начинает уже надоедать. На Ждановской – тьма тьмущая людей; сначала проходят не туда и не те электрички, Гжель – Куровская; я мечтаю, чтобы все или почти все люди уехали, а мы бы ехали хоть капельку посвободнее! Но из подземного перехода взамен уехавшим на платформу поднимаются всё новые и новые волны пассажиров.

Тома Черненок перемещается по перрону сквозь толпу с деловым видом, при этом она даже улыбается, приговаривает загадочно и таинственно: рыба ищет, где глубже… Я смотрю на неё с удивлением: что здесь, на платформе Ждановская, можно найти хорошего, я очень-очень прошу Тому объяснить, для чего она так целенаправленно проходит через толпу. Может быть, всем сказали, что учхоз в этот раз отменяется?!

Оказывается, она полагает, что двери нужной нам электрички будут находиться точно там же, где были двери только что ушедшей. Это ещё не доказано, думаю я мрачно, и потом, выходящие пассажиры как раз вынесут тебя за собой так далеко, что и не сообразишь, где находишься. (Потом я нисколько не удивилась, что герой Венедикта Ерофеева с какой-то станции поехал в прямо противоположном направлении. Я помню, как восторженно объясняла брату: «Смотри, Жень, он вышел на платформе и сел в обратную электричку, перепутал!» Я беру книжку и азартно ищу то место, с которого бедолага поехал обратно; мне его очень жалко. Женя отвечает как-то неохотно и лениво: ну, может быть… А я всегда обожала, чтобы Женька тоже читал хорошие книги и высказывал по ним суждения или хотя бы внимательно выслушивал мои.) И мы с Наташкой пускаем всё на самотёк, стоим на платформе холодные, невыспавшиеся, мрачные, молчаливые и недовольные; как будет, так и уедем, и абсолютно никуда не перемещаемся.

* * *

Физиология с/х ж-х на весь год, экзамен летом. Мы ещё не знаем, что это лето вполне превратится в весну, всё из-за Олимпиады. Лекции читает Мещерякова, я, к сожалению, не помню её имени-отчества, она же и учебник написала. А практические занятия ведёт Геннадий Михайлович Удалов, человек из будущего. Он смотрит на нас и сквозь нас одновременно. На работу он приезжает строго на красных «Жигулях»; «Жигули» его весь день стоят рядом с Лениным, терпеливо-послушно ждут своего хозяина. Из окна учебной аудитории их не видно, поскольку кафедра нормальной физиологии расположена неудачно: на втором этаже главного корпуса, в правом крыле.

В основном мы изучаем лягушек, делаем их спинальными, затем изучаем реакцию на различные раздражители. Мы сидим с Таней Соловьёвой, она режет лягушек, а я стараюсь изо всех сил правильно подводить подо всё теоретическую базу.

Говорят, за живую лягушку платят 50 копеек.

И лишь однажды лаборантка приносит кролика. Какой он важный, чистый, беленький, спокойный, красивый, привычный ко всему, глазки как бусинки красные; альбинос, полное отсутствие пигмента – шелестит по рядам. Это порода «белый великан», такие есть в Белоярке на ферме, отмечаю я про себя; хотя до кролиководства ещё – как до Китая пешком. Неужели его тоже надо будет резать?! Мне кажется, я не смогу смотреть, убегу. По счастью, кроличек останется живой, мы лишь впрыснем ему никотина и увидим, как сузятся кровеносные сосуды: и вены, и артерии, и венулы, и артериулы – под лупой их очень хорошо видно в ушах кроличка.

Да-а, курить вредно, кто бы спорил, мы – не будем!

Однажды на перемене Сашка Щеглов протягивает мне билетик: Тань, ты не хочешь на футбол сходить? Это происходит на какой-то лекции в анатомичке, он наклоняется к нам сверху. О-о! на футболе я ни разу не была, но как-то нет, не хочу. Но, хотя я и отказалась идти на футбол, сосед Щеглова Сергей Джапаридзе резко предостерегает меня от ошибки: не верь ему, он обманет, он сам нарисовал этот билет! Да-а?! Я долго внимательно рассматриваю билет на футбол: настоящий! Они смеются так, что староста курса резко удивлённо поворачивается в нашу сторону, но, посмотрев на нас внимательно, тоже улыбается. Сашка сокрушённо вздыхает: нарисовал, Тань, смотри: вот этой ручкой; он наклоняется и показывает мне в билете признаки фальсификации.

– Саш, а рубль ты сможешь нарисовать? – зачарованно спрашиваю я.

– Да всего один раз и нарисовал… Соседу был должен рубль… А мне лень было выходить из дома, разменивать… Пришлось нарисовать.

– А он заметил?

– Да он даже не посмотрел на него, в карман положил… Но потом я признался, что пошутил.

Так что он может нарисовать вам что угодно, и тут же в этом признается. Говорят, Александр даже портреты однокурсников рисует; но я видела лишь один – его друга Дзе, ничего особенного, фотография и фотография; только синей шариковой ручкой на одинарном листочке в клеточку.

* * *

Бывают такие маленькие аудитории, на две учебные группы. На кафедре звероводства, например, такая аудитория; мы в ней теряемся, как в лесу. Для биофака, для товарофака предназначенные. И вот однажды волею учебной части лекция по физиологии была назначена в такой маленькой аудитории, которую и нашли-то для нас с большим опозданием.

Мы никогда ещё не видели Мещерякову во гневе! Время лекции идёт, а этот зоофак никак не может рассесться! Стулья носят откуда-то! Я не помню, что я сказала, шепоточком, разумеется, кому-то; я была уже вполне готова слушать лекцию, аккуратно записала заголовок: Маммогенез. Никакого маммогенеза ни у кого потом я не могла найти, а мне очень нужно было. В книге было написано мало и немного не так. Наташа сидела далеко, неудобно, тесно, и совсем не писала лекцию.

Так что зря Мещерякова велела мне выйти.