Елена Крюкова - Ярмарка

• Название: Ярмарка
• Автор: Елена Крюкова
• Жанр: Русское современное

Роман Елены Крюковой «Ярмарка» – жесткий, хлесткий, яркий портрет современной России. Мария Васильевна Строганова, в прошлом учительница, ныне – дворник. Ее сын Петр. Революционер Степан Татарин. Нищий художник Федор Михайлов. Четыре живых копья, на которых напряженно держится суровая ткань книги.

Гламурная дива, наглая и блестящая Аглая Стаднюк, по прозвищу – Золотая – резкий и страшный контраст миру нынешних русских отверженных. Аглая и Мария все-таки встречаются: последняя нищенка и первая богачка сталкиваются на железнодорожном вокзале.

Школа, суд, рынок, поликлиника, кремлевские башни и проходные дворы; армия, банк, милиция; изолгавшаяся власть, с губернатором во главе, тюрьма, мрачные зимние дома, залитые золотым медом фонарей – вот она, фреска абсолютно любого города России.

Но на этой фреске – летящая фигура женщины, Марии; ее жест – раскинутые руки – для объятья, для любви. Она не утратила ее в пожаре ненависти.

Обреченно повторяются революции. Тошнотворен глянец.

Вечно всепрощение любящего сердца.

---

Горы мяса, рассмотрела Мария.

Настоящего, хорошего мяса. Вырезки. Не костей.

– Поешь, моя собаченька! – пела хозяйка.

Мария украдкой вытерла ладонями обслюнявленную псом юбку.

– А где Тимофей? – спросила она.

– Сейчас придет, – беспечно ответила тетя-лошадь. – Он на тренировке, в фитнес-центре, потом он у меня ездит верхом! – Ее глаза любовно заблестели. – Отец ему коня купил! Такой красавец конь! Загляденье. И уздечку, и седло, и всю сбрую! И даже – плетку! Что же вы не едите свининку? Грибочки, между прочим, не так себе… трюфели… Вы знаете, сколько стоит один такой грибочек?..

Мария поперхнулась. Закашлялась. Хозяйка выдернула из вазочки салфетку и брезгливо подала ей. Мария выкашлялась, утерла рот, отодвинула тарелку и сказала:

– Спасибо. Очень вкусно.

«То, что я не доела, Чарли отдадут». Мария повернулась и поглядела, как ест собака. Черные вислые яйца пса блестели, как черные лампы.

Мария все-таки дождалась мальчика, хотя тот появился через два часа после обеда. Хозяйка утомилась развлекать репетиторшу, оставила ее в кресле с глянцевым журналом, а сама удалилась в сауну: «Пойду попарюсь! Здоровье прежде всего!»

Но в баню – с собой – не пригласила…

Еще чего, будет она всякий сброд с собой – в роскошную баню – приглашать…

А мы – сброд для них?..

Ну да, как же. Конечно, сброд…

Но мы кое-что умеем и знаем, то, чего не умеют и не знают они, и они без нас – не могут…

Мальчик появился, и Мария поразилась его худобе, нежности, показной грубости, дрожащей беззащитности юности, взращенной в богатой теплице. «Тимофей! – выдохнул он, сдвинув каблуки, как суворовец. – А вы… Марья Васильевна?.. очень приятно». Богатый, а такой худенький, с жалостью подумала Мария.

Они вдвоем уселись за огромный, как плот, стол в его «рабочем кабинете». На столе сидели куколки, много игрушечных лохматых человечков: и девочки, и мальчики. Ребенок, он же еще ребенок, а его – в бассейн, в спортзал, на коня, носом в книжку, носом – в постель… Так же, носом в девочку, тоже богачечку, и выдадут замуж… тьфу, женят, конечно…

Ты из русских писателей кого читал, устало спросила Мария. Тимофей пожал плечами. Молчал.

Глядел на ее тяжелые, рабочие, с синими ветвями вен, большие руки, лежащие на мраморном, в пламенных, огневых узорах, гладком как зеркало столе.

Мария ждала, ждала терпеливо.

Она не так задала вопрос. Она поправилась.

В смысле – любишь кого, уточнила.

«Пушкина», – сказал мальчик тихо, как ей показалось, насмешливо.

Потом Мария много правильного говорила, а мальчик, вынув из ящика стола аккуратную тетрадочку, быстро писал.

Когда они уже заканчивали, в комнату вошла распаренная, краснолицая хозяйка. Вокруг ее головы был наверчено ярко-красным тюрбаном полотенце. От нее хорошо, пряно и свежо, пахло.

– Два часа уже работаете! – бодро бросила она.

«Сказала, будто плюнула», – подумала Мария.

Она встала, огладила на коленях юбку.

– Деньги вам сразу? – брезгливо и вместе покровительственно спросила хозяйка. Ее лошадиный рот дрогнул и обнажил в вежливой улыбке длинные зубы.

Мария покраснела. Кровь забилась у нее в висках.

– Сразу, если можно.

Хозяйка подошла к шкафу, небрежно выдвинула ящичек, не глядя, выхватила несколько купюр, так же не глядя протянула Марии.

И Мария взяла эти деньги, взяла послушно, покорно, как пес берет у хозяйки еду из пахнущих французским мылом рук.

Мялась в смущении. Не знала, куда положить.

Хозяйка, как на подопытного кролика, глядела на Марию, лошадино, нагловато улыбалась.

– У меня сумочка в прихожей осталась, – сжимая деньги в кулаке, с красными как помидорины щеками, сказала Мария.

Когда они уже топтались в прихожей, и Мария надевала куртку, и журчал за спиной фонтан, роняя длинные струи в бассейн, Мария неожиданно для себя сказала хозяйке:

– Вот у вас картины… Знаете, я хотела бы… У меня есть художник один знакомый. Очень хороший художник. Просто превосходный. – И опять краска залила ей щеки: она слишком сладко, приторно хвалила Федора. – У него есть одна картина, так она вам очень подойдет. Вашему дому.

– Что за художник? – спросила тетя-лошадь так, будто говорила: «Знаем, знаем, какие у тебя, нищенки, могут быть знакомые художники». – Известный? У него есть выставки, каталоги? У кого он в коллекциях?

– И выставки есть. И каталоги есть. – «Только денег нет». Она вскинула выше голову. – У него одна работа даже… в коллекции королевы английской.

– Хм! – сказала тетя-лошадь.

– Можно, он принесет вам картину, покажет?

– Что за картина? – Хозяйка склонила голову набок, как птица, и полотенечный тюрбан мягко свалился у нее с головы; она успела поймать сырое полотенце, набросила себе на плечи. Мария глядела на ее жиденькие, мокрые, веревочные волосенки. – Может, я лучше подъеду к нему в мастерскую? Где у него мастерская?

Мария чуть не зажмурилась от ужаса, представив пещерный подвал Федора.

– Нет-нет, он сам привезет, – выдохнула она торопливо, готовно. – Он… ему так удобнее.

– А, ну да, на машине, да…

«Пешком через весь город попрет». Мария постаралась красиво улыбнуться.

– Да.

– А что изображено? А называется как?

– «Песочные часы». Три женщины… три женских торса. На фоне пустыни… золотого песка… Женщины – сами – как песочные часы… Время в них течет… И песок. Женщины нагие, смуглые, груди вперед, талии тонкие, бедра широкие…

– Очень эротично, – прищурясь, – процедила хозяйка. – Пусть привозит. Оценим. И, может, купим. Какой у вашего мастера размах цен?

– Что, что? – переспросила Мария.

Хозяйка поморщилась.

– Это как вы сами решите… как договоритесь, – поправилась она.

Где-то далеко, в комнатах, весело взлаивал слюнявый бульдог Чарли.

6

– Федя, Фединька!..

– Что ты, что ты, Маруська моя… И кулаком стучала в открытую дверь…

– Фединька, вот адрес, вот бумажка…

– Да что ты, душа моя, как заполошная… Куда бежишь?.. И не пройдешь?..

– Фединька, срочно по этому адресу иди, картину бери и иди…

– Да какую картину, что ты, Машулька, спятила?.. ух, безумица моя…

Целовались жадно, опять стоя, в темноте, опять как ночью на вокзале, будто на поезд опаздывая.

И правда: время уходило, утекало, убегало, как поезд.

– Неси «Песочные часы»… Там баба одна, ух какая богатая… Муженек у нее – вор в законе, что ли, такие апартаменты, в центре города, на Славянской… Прямо сейчас иди!.. Картину заворачивай в бумагу, в тряпку какую-нибудь – чтобы снегом не побило, не промокла – и иди… Ступай, говорят тебе!..

Пили друг друга, как воду холодную, вкусную, в пустыне.

Задыхались.

– Сейчас, сейчас… Иду, иду…

Федор, прежде чем войти в огромный, роскошный, богатый дом, выкурил перед подъездом две сигареты. Бросал окурки под ноги, в пухлый, нападавший за вечер снег, давил подошвой старого ботинка. Да-а, ботиночки… Да-а, художничек… Не светский лев, нет. А друзья твои – все светские львы, что ли? Да таких, как ты…

Не додумал. Схватил золоченую ручку дверную, зло, с силой рванул на себя.

Хозяйка обсмотрела его мгновенно, все сразу поняла – и то, как дрожащими руками разворачивал холст, согнувшись над ним, как над больным ребенком, выпрастывая из старой грязной тряпки; и то, какие башмаки тертые, худые; и то, что зубов во рту раз, два и обчелся, будто цынгой на севере болел; но когда он освободил полотно от тряпок, она не сдержалась, втянула воздух: «О-о!»

Свет с холста ударил в них обоих, как если бы от входа в пещеру откатили камень, и солнце брызнуло в чахлую тьму.

– Сколько вы за нее хотите?

Хозяйка уже знала, что художник ответит.

Федор переступил с ноги на ногу. Еще раз переступил.

– Да, это… Сколько вы дадите…

Хозяйка усмехнулась.

– Хорошо. Подождите тут.

Федор стоял в прихожей, вцепившись в подрамник. Хозяйка ушла. Он остался один и завертел головой, рассматривая фонтан, бассейн, живопись на стенах, роскошные, алмазно играющие люстры на потолке.

– О-е-о-о-ой, – тихо бормотнул себе под нос, – ни хрена себе домулька…

У него заломило скулы от чужой роскоши. От созерцания иной жизни, которой он не будет жить никогда.

Захотелось скорее убежать отсюда. И больше никогда не приходить.

Вошла хозяйка. Несла в пальцах конверт. Брезгливо, как дохлого паука.

– Ваш гонорар, – сказала тягуче, в нос, манерно.

Федор взял – и чуть было не поклонился.

– Спасибо, – сказал. – Пусть моя работа тут…

И оборвал, повернулся и к холсту, и к хозяйке спиной, и вышел, в смятении забыв попрощаться, сгорая то ли от стыда, то ли от радости, то ли от чего другого.

На улице валил снег. Федор, закрывая огонь спички рукавом и ладонью, закурил с облегчением. Долго, жадно втягивал, всасывал дым. Дым как снег, подумал, все курится и курится, все идет и идет. А когда-то сигарета докурится. И другой – не раскурю.