Анатолий Шерстобитов - ПРО УРОДА и прочих. Четыре книжки под одной крышкой

• Название: ПРО УРОДА и прочих. Четыре книжки под одной крышкой
• Автор: Анатолий Шерстобитов
• Жанр: Драматургия

Любое уродство, физическое или духовное, требует нашего снисхождения, а по большому счету даже любви. Не бывает людей крашеных в одну краску, в любой бочке дегтя есть ложка меда. Умение распознать её даёт немалый бальзам в душу.

---

ПРО УРОДА и прочих Четыре книжки под одной крышкой Анатолий Шерстобитов

© Анатолий Шерстобитов, 2017

© Николай Александрович Павлов, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4483-7500-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Первая книжка Про урода и прочих

(заметки активиста)

…Но вот Дикона и повязали! Обрел, наконец-то, горбунишка, что искал, помогли люди добрые. Не черкнуть про это явление просто грех, личность-то презабавная. Я и ранее, вскользь, упоминал уже в своих дневниковых записках об этом весьма докучливом чуде, теперь же приспела пора рассказать о нем более обстоятельно, нельзя просто не рассказать о нем и ему подобных представителях этой же ниши нашего общества!

– Рыцарь финки и обреза – Маэстро свалок немтырь Думбейко – Театральный визит Дикона в школу – Слон мечтает хрупнуть Вовой в объятиях – Прочие озорства в школе – Да он лю-юбит!..

Мало кто знал его настоящее имя, Дикон да Дикон, а по метрике он – Вова, мой тезка, отрок семнадцати годков в пору нашей активной смычки. Вес у тезки бараний, рост – метр пять в калошах. Проживал он с мамой в крохотной саманной избенке, за два дома от нас. Папа у Вовы сковырнулся рано, во цвете лет, будучи навеселе не уступил дорогу поезду. Навеселе он, сердяга, бывал по три раза на дню, вдохновенно хлебал, до сих пор, говорят, от могилки перегаром веет.

Кончина папы Вову крайне огорчила, так как он сызмальства мечтал укокошить родителя собственноручно, за все радости, что тот ему организовал: здоровьишко никудышное, горбик, что создан по его старанию (колыбель в свое время срикошетила от неловкого маневра), за маму, тоже порядком зашибленную, надежно угасающую через хворь в легких, за нищету беспросветную…

Но папа словчил, и у Дикона отголоском мечты осталась лишь страстишка комплектовать арсенал из холодного и огнестрельного оружия, обретать сноровку в его употреблениии – с ихнего дворика частенько доносились звуки, что сопутствуют истовому метанию ножей, штыков и прочих пик, хлопали выстрелы, приглушаемые стенами сарайчика, по звучности можно было определить, когда из самопала, а когда из обреза.

Соседей, конечно же, такая полувоенная обстановка не восхищала, равно как и прочие озорства Вовы – рейды по огородам и погребам, банькам, в чьи оконца он любознательно таращился, открывая для себя отличие полов. Соседи даже жалились в органы, но дело дальше постановки Вовы на учет как члена неблагополучной семьи не пошло.

Так вот и выткался тогда вкруг Дикона этакий ореол отважного юноши, могущего запросто покарать любого из обидчиков. В глазах пацанят, само собой, меж таких слепушат и кривой в королях, тех, кто лет на пять моложе Вовы. Того же братца моего, кто мог взахлеб рассказать, как Дикон, проезжая мимо милиции на своем «дырчике», мопеде, слепленном из наворованных запчастей, выронил как-то от тряски обрез из-за пояса, выронил, тормознул, развернулся и, не поведя бровью, подобрал его, словно расческу или носовой платок.

Подобрал да еще подмигнул при этом двум зардевшимся от застенчивости парнишкам-дружинникам, каковые сидели на лавочке в ожидании начала рейда по борьбе с хулиганством. Игры с разными жестокостями, групповые драки, карты, пьянки… болото это властно манило к себе Дикона, чувствовал он себя в этой стихии довольно уверенно. Дневную школу он бросил, по настоянию участкового посещал вечерку, работать же устроился на автобазу, учеником электрика, он же аккумуляторщик. Ремесло неплохое, хлебное, к слову, и я здесь начинал до армии свой трудовой путь. Кой-когда, больше по субботам, Вова наведывал дневную школу, родной, покинутый им класс.

Выход в свет, как правило, предваряло тщательное охорашивание перед зеркалом, мутным-премутным от работящих мух. На дворе еще бабье лето, теплынь, а он непременно обует великоватые ему, троекратно подшитые пимы, обмундируется в драную фуфайку, шапчонку без одного уха, подкрасит губы, насурьмит брови, глаза же замаскирует очками, где одно стекло красное, другое – зеленое, а на грудь умостит гитару. Красаве-еец! король пампасов!..

Лицом, к слову, Дикон был недурен – кожа чистая, белая, нос хищноватый, зубы один к одному, никем еще не прореженные, приятное, в общем, личико. Кабы не аховая осанка, покареженность арматуры корпуса, быть бы ему, на радость девчаткам, недурнячим парнишкой.

На дворе Вову поджидал Макнамара, рыжая и лохматая дворняга внушительных размеров, кобель очень даже смышленный, ложился-вставал по команде, эксплуатировался по хознуждам, бидон с водой таскал на тележке, в дурацких же ранцах на боках, доставлял продукты и прочую безделицу из магазинов. Гитару мог таскать в пасти за лямочку специальную. Была одно время у Дикона галка Пелагея, обученная сидеть на плече и произносить досадливо с сильным башкирским акцентом слово «курва», получалось – «кюрь-ре-ва!», но кто-то птицу спер, чем изрядно умалил экзотичность владельца.

На пути к школе Дикон зачастую встречал соседа, однорукого гиганта Думбейко Федора Исаича – родственничек мой, кстати, какой-то дальний. Вова раскланивался с ним и одалживал махры с пластом газеты, после чего сооружал чудовищную самокрутку. Точнее, не одалживал, а приобретал за пятак, потому как Федор Исаич был сказочно бережлив.

Подкуривая, Вова интересовался у него насчет обстановки на свалке – продолжает ли народ выбрасывать ненадеванную отечественную обувь и почти неношенные полупальтики, встречаются ли по-прежнему бананы и грейпфрукты, завлекательные торты, какими Федор Исаич по неосмотрительности едва не отравил свиней и супружницу. Сосед отмалчивался, снисходительно улыбаясь в густую до груди бородищу. Вову он всерьез не воспринимал, молчал же он всегда, со всеми – чистый немтырь, а был, говорят, словоохотлив когда-то, за что и ввалили десятку. Отсидел, да и умолк. Левую же руку на фронте оставил, куда напросился для скостки срока. Одевался Федор Исаич скромно, примерно как Вова для визита в школу, только в кирзачах и без косметики.

Но вот Вова и в школе, где тогда объявилась новенькая учителка, жена офицера, мордашкой броская, не обижена и фигуркой, а вот с имячком пробуксовка – Рая, аграрнее не придумаешь, к такой-то городской паве. Я уж старался в общении чуток поправить дело, кликал «Райя», ей нравилось. Так о Вове, зашел он в тот день на середку ее урока, вежливо поздоровался и лег на бочок с гитарой у порога, Макнамара присел чуть сзади – стеснительный. Словом, явление солнечного восхода от заката. Ученики оживились, возрадовались паузе в подаче увлекательной темы: «Реалистич-ность конфликтов в пьесах Островского». Макнамара, вскоре, пасанул, вышел, не вынеся шума и внимания многих глаз. Вова же стал намурлыкивать под струнный перебор, что кирка-лопата ему родные братья, а тачка – верная сестра. Представил, в общем, нечто вроде визитной карточки на законный вопрос педагогини, кто он, мол, таков и не попутал ли учебное заведение с папертью, где мелочишки в шапку ему бы враз, наверняка, набросали. Прослушав же фрагмент песни, Райя указала на родовую неточность, кирка и лопата существительные женского рода и, стало быть, братьями быть не могут. Попросила так же уточнить, так кувалда он или лом и совсем ли исправный. Короче, язычок у литераторши оказался с начинкой из перчинки, да еще под ярость на такое нахальство, так и стала она было оправляться от первоначального шока, воспарять под дружное обхихиканье над Вовой.

Но она плохо знала Дикона, этого генератора пошлых выдрючек. Выщипывая на струнке-пискле «Клен ты мой опавший…”, он спокойно выслушал ее, осмотрел со снисходительной укоризной, отложил музинструмент и подошел на четвереньках, стал обнюхивать ноги, от пяток до чуть выше колена, обнюхал, сильно сморщился и встал в классическую стойку, заимствованную у Макнамары – прицел ногой в потолок, только без косой струйки, такая, мол, милашка, оценка обнюханному.

Класс признательно застонал, заскрипел мебелью, неумолимо выходя из повиновения, раненая такой бестактностью Райя поспешила прочь, за подмогой. Вова же сел на ее место и стал декламировать нехорошие стихи, говоря в нужных местах «ля-ля-ля» или «кхе-кхе-кхе». Пришел директор, заглазно «Слон», что габаритам и проворности его вполне соответствовало. Дикон Слона утомлял несказанно, случись такая оказия, что Вову бы унесли в корыте другим накрыто, он бы, наверняка, совсем-совсем не скорбел, напротив, в глубине души даже возликовал бы. Сопровождая Вову к выходу, он укорял его блеклым голосом, осознавая, что уродца пронять ничем невозможно, мысленно благодарил судьбу, что нынешний визит прошел относительно спокойно, волнение не выплеснулось за стены класса.

На памяти у всех тогда еще было свежо событие, другой визит, когда Вова заглядывал в кабинеты и гнусаво осведомлялся, каким автобусом ему добраться до созвездия Козерог? У подавляющего большинства при виде этого инопланетянина случалась оторопь – лицо Вова загрунтовал фиолетовыми чернилами, а голову с чьей-то помощью умудрился заключить в зыбкий скафандр из надутого презерватива. Когда оцепение спадало, девочки визжали, как от жаб за шиворотом, мальчики топали и хлопали крышками парт, педагоги мякли, отирая со лбов холодный пот, а патриарх заведения географиня Вершинина, в обиходе «Джомолунг-Эверестовна», брякнулась в обморок.