Сергей Самсонов - Соколиный рубеж

• Название: Соколиный рубеж
• Автор: Сергей Самсонов
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-386-09551-2

Великая Отечественная. Красные соколы и матерые асы люфтваффе каждодневно решают, кто будет господствовать в воздухе – и ходить по земле. Счет взаимных потерь идет на тысячи подбитых самолетов и убитых пилотов. Но у Григория Зворыгина и Германа Борха – свой счет. Свое противоборство. Своя цена господства, жизни и свободы. И одна на двоих «красота боевого полета».

---

В отгонявшем Тюльпана от «пешек» надрывном кабрировании надавил на гашетку, у того перед носом выставляя забор, зная, что ни одной своей меткой не зацепит его, видя, как все отсечные трассы проносятся сквозь скоростную филигрань переменного профиля и едва уловимого рысканья. Вот Тюльпан предсказуемо смазался в сторону от «петляковых» и пошел по отвесу в зенит, и уже через миг чей-то взгляд пробуравил затылок Зворыгина – раньше, чем он увидел у себя за хвостом подражателя Борха, двойника, слишком долго живущего в анабиозе прямого полета, чтобы тотчас же не потерять законцовку крыла: это Мишка Поярков, спикировав между «худым» и Григорием наискось, обварил смертной студью ублюдка и вымел того у Зворыгина из-под хвоста.

Зворыгин вертел головой, вбирая всей кровью пространство меж солнцем и морем и словно бы даже не видя ни длинных больших силуэтов стремительных «пешек», ни тонких очерков десятка «мессершмиттов», но явственно чуя движения всех разновидных человеческих мыслей и воль – как разряд, как удар, грозовое сгущение воздуха над головой и кромсавшую небо на остроугольные голубые краюхи отточенную самолетную молнию.

Все было не так, как Зворыгин хотел: восемь «пешек» Антипова пеленгом шли над пустынной Цемесской бухтой, стройно и неуклонно вырываясь из смертного поля, – надо было сберечь их, и только. «Мессершмитты» попарно заходили на бомберы сверху, одновременно рушились с севера, юга, заката, вываливаясь из солнца и отворачивая вспять, когда «аэрокобры» обращались им навстречу. Бортовые стрелки «петляковых» поливали свои хвостовые полусферы из задних турелей, не давая «худым» подобраться к себе на расстрельную стометровку и ближе.

В вышине, надо всей суматохой, висел совершенно незримый Тюльпан, никуда не спешивший и способный обрушиться с кручи на любую тяжелую «пешку» в то мгновение, как все они, тридцать иванов, ослепнут, не могущие жить на пределе внимания все время, и Зворыгин мог только облаять его, развернувшись к Тюльпану с кабрированием, но не ринуться следом в вышину или вниз, не затеять с ним личную вольную карусель с непрерывной взаимною ласкою нежными взорами. Разнимало Зворыгина надвое – так хотелось ему потянуть за Тюльпаном в зенит и с такою же властною силой – оставаться цепною собакой при бомберах, ведь троих уже отдал ему на расклев, троих антиповских ребят, сгоревших в небе заживо. Неужель и сегодня этот черт не почует какой бы то ни было боли?

И как будто услышал Зворыгина он: что-то мигом сгустилось из солнечной пустоши за спиною и над головой – Борх упал наковальней, выбрав не бомбовоз, а его.

Человеком со стесанной кожей Зворыгин швырнул себя в сторону, уходя из-под трассы, которой Тюльпан охлестнул его свыше – любопытствуя, пощекотал. Самолетная тень просекла пустоту за хвостом у Зворыгина, продолжая падение к воде, а не взмыла над ним и не отяжелела у него на хвосте, потому что тогда бы Поярков прицепился к Тюльпану репьем. И Зворыгин, чугунной болванкой спикировав следом, аккуратнейшим образом вынес под выход Тюльпана на горку прицел, и любой бы другой целиком был в зворыгинской власти, на одном лишь рефлексе рванув от воды, но у этого был не рефлекс, не какой-то один соленоид в мозгу, а способность предвидения.

Запустив восходящий поток в радиатор, погасил свою скорость в падении и, едва не расплющившись о непроломную толщу воды, вышел в горизонтальный полет возле самой серебристо-чешуйчатой прорвы. И, немедленно выгорев до пустоты в боевом развороте направо, заходил уж Зворыгину в хвост, и с началом косого виража из-под трассы Тюльпана обварило зворыгинский мозг понимание: ждал он, ждал от Зворыгина именно этого – затащил его, дурня, сюда, на последний предел низины, где тяжелая «аэрокобра» со своею немереной скоростью становилась утюг утюгом, этажеркой начала двадцатого века по сравнению с изящно-разворотливым «мессером». Затащил в ареал своей силы и пошел виражить, загоняя Зворыгина на закритический угол атаки. Просто сжечь его в воздухе, как остальных, – это не удовольствие было для Борха, удовольствие было подвесить его на ремнях вниз башкой, в тупиковом безжалостном штопоре, чтобы он, кувыркаясь к воде, в хаотичном предсмертном вращении почуял себя совершенным ничтожеством.

На такой низине ни один оборвавшийся в штопор летун не успеет поправиться, и вот как еще он не сорвался в уродство, Зворыгин, раз за разом себя выжимая из чугунного непроворотного нищенства, чуть ли не становясь на крыло. Это лишь для стороннего глаза подобный вираж был единой живой непрерывностью, а Зворыгин на каждом четвертом сердечном ударе ощущал, что машина готова свалиться в тошнотное винтовое вращение, и давал сектор газа до предела вперед. Только так, непрестанно – рывками, точно сердцем самим и сечешь на куски нутряную моторную музыку, обращая ее то во вьюжный порыв, то в тягучую детскую жалобу. И еще приходилось при этом с упорством секундника поворачивать в сторону «пешек», на восток, на родной Геленджик, гнаться за караваном, не теряя из виду его, забавляя всевластного гада своей предсказуемостью, но и Борх, так расчетливо, дальнозорко спаявший скорость мысли своей с послушанием верткой машины, все же был человеком, из мяса, – измочалив Зворыгина и в какую-то меру умаявшись сам, на огромные десять секунд отпускал столь забавно живучего русского, совершая щадящий вираж и давая мгновение на роздых ему и себе самому.

Клокотали, пузырились в бедном мозгу безнадежно-убогие мысли-идеи… и рванул по прямой круто в гору, зная, что Борху стоит немного призадрать на него свой тюльпановый нос для того, чтобы разворотить ему трассой мотор: штопор, да, тебе? На! В высшей точке надрывного взмыва – ручку вправо рывком до упора и левой ноги! На дыбы встала «кобра», зависнув бессильно в сиянии голубизны, и огромная плоскость свинцовой воды начала винтовое вращение навстречу ему, – кувыркаясь, западал, Борху не оставляя сомнения, что еще через миг расшибется о воду. Отсчитав три чудовищно нудных витка, с выкорчевывающей силой рванул самолетную ручку обратно – перестала кружиться с ровным остервенением вода, поплыла, уходя косо вниз, под крыло, со знакомою силой Григория вжало в сиденье, мигом оповещая его, что живой.

Тюльпан, показалось, был даже слегка удивлен, но еще через миг вновь вонзился в горячий зворыгинский след, сам едва не разбившись о водную толщу. А вот это ты зря – слишком, слишком прижался к воде. Ледяной, дальнозоркий колдун позабыл о высотной шкале, оказавшись хотя бы на миг существом недалеким, – и Зворыгин запел:

– Когда простым и нежным взором ласкаешь ты меня, мой друг… – подпуская поближе неправдиво растравленного, до какой-то мальчишеской, девственной дурости помолодевшего Борха.

Впрочем, Борх, хорошо изучивший его, ясно видел, что Зворыгин не может проделать любимого трюка сейчас – сбросить газ, обрывая дыхание и сердце, и своею уродливой бочкой провалиться ему под мотор, пропуская вперед, на убой: никакой высоты под Зворыгиным не было – сразу вода. И Зворыгин почуял, как он усмехнулся в своем самомнении: ну, иван, что ты можешь еще показать? Вижу, вижу, что ты до конца себя выпростал и теперь у меня на крюке, словно склизкий пудовый налим без молоки и всех потрохов.

Заломив свой утюг на крыло, запалил на Тюльпаном косую петлю, ощущая себя опрокинутой, разорваться готовой бутылкой, из которой вода не идет, потому что та слишком полна, вышел в горизонтальный полет за немецким хвостом с превышением в пять корпусов, всею мощью пришпоренной «аэрокобры» сожрал расстояние между, погасив сумасшедшую скорость встопорщенными тормозными щитками, и пошел почти вровень с Тюльпаном, опускаясь на Борха своим обтекаемым выпуклым брюхом, прижимая хозяина неба к воде, выпуская из крыльев железные ноги шасси, словно когти огромного ястреба-тетеревятника, – в окончательном, чистом, ледовитом господстве над тварью, не могущей уйти никуда. Разворот и вираж вправо-влево? На горку? Красным носом-цветком в серебристую воду? Все теперь уже было – под зворыгинский винт, на взаимный разнос и посмертную спайку.

Вот какой нищетой он Тюльпана накрыл, как плитой, – провалился на метр последний, и стальная нога каучуковой шиной размозжила стеклянное темя кабины. Что-то треснуло, брызнуло, вскрикнуло, и горячий рассол этой крови плеснулся Зворыгину в мозг. Он немного поддернул машину: из-под кока его торжествующей «кобры» – будто уж по воде – выплыл красный цветок, а за длинным капотом – проломленный пневматическим прессом фонарь. И в зиянии пролома Зворыгин увидел красно-черную голову будто бы шахматной пешки – человека, висевшего на ремнях, как тряпичнонабитый, и глядевшего под ноги, словно там было самое для него интересное.

«Мессершмитт» завилял без царя в голове, продолжая скользить над валами, задрожал, покривился и вмазался в студенистую воду почти что плашмя, ровно как неизвестной породы морское животное.